Язык и культура

Я начну с того, что сформулирую вопрос, на котором в дальнейшем хотел бы остановиться. Его можно переделать так – можно ли восстановить наши порванные внутренние связи с традицией мировой культуры? Этот вопрос – проблема во многом языковая. Мы живем в пространстве, заполненном колоссальной массой отходов производства мысли. Этот языковой и мыслительный мусор является побочным или вторичным продуктом когда-то нормальных производств или произведений мысли и языка – нормальных, скажем столетие назад. Но бывшие нормальные век тому назад, они по многим причинам породили шлаки и отходы. И этими отходами заполнено все, в том числе и наши собственные головы. В итоге оказались разрушенными сами возможности артикуляции и существования мысли. И поэтому даже тогда, когда мы хотим мыслить, делаем попытку помыслить о чем-то, мы не можем этого сделать.

В данном случае я указываю не на факт внешнего притеснения мысли, не на запреты, не на полицейски вынужденное единомыслие. Я обращаю внимание на разрушение самих внутренних возможностей артикуляции мысли.

В свое время А. Блок полагал, что такое может случиться. Он допускал, что могут быть ранены и разрушены не только продукты гармонии, но и сами внутренние корни возможных гармоний. И то, о чем он говорил на рубеже веков, - случилось. Случилось в виде беды, произошедшей с нашим языком.

В прошлом веке у А. С. Пушкина была полемика с П. Я. Чаадаевым вокруг оппозиции, введенной последним. Я имею в виду оппозицию между историческими и внеисторическими образованиями. Какой смысл вкладывал Чаадаев в эти понятия? Прежде всего, он имел в виду характеристику России как социально-культурного феномена. Чаадаев столкнулся с тем же, с чем и мы сталкиваемся сегодня. Он обнаружил странную вещь, которую я бы назвал неописуемостью: Россия оказалась для него неописуемой.

У Чаадаева есть такое рассуждение: мол, заявляют, что Россия – и не Азия, и не Европа. Если это так, полагал мыслитель, то тогда нужно доказать, что у двух вечных сторон человечества, обозначаемых словами Запад и Восток, может быть и третья сторона. А поскольку третьего не дано, его не существует, то под этим третьим Чаадаев понимал нечто такое, что описать в существующих терминах и по законам мысли и языка не удается. Потому-то он и назвал Россию неисторическим образованием. Этот вывод и лег в основу дискуссии.

Косвенно Чаадаев имел в виду, что невозможное в реальности – ведь в реальности не бывает третьей стороны – возможно в ирреальности, возможно в мире Зазеркалья. А Н.В. Гоголь показал, что в зазеркальном мире существуют некоторые вещи, в реальности неописуемые; их можно описать лишь как звуки голоса, фигуры потустороннего мира. И именно с Гоголя началась вся русская лирическая литература как собственно литература. В этом смысле, действительно, вся русская литература вышла из его «Шинели», вышла в смысле собственно литературности как таковой, как работы литературно воображения, имеющего дело с лирикой некоего мира. И эту лирику странного, неописуемого мира странных людей Гоголь стал описывать, что, свою очередь, потребовало развития средств такого описания – литературных средств.

Интересно, что В. Набоков, тоже чувствительный к теме потусторонности вопрошал: ну какой же Чичиков плут? Предмет его плутовства ирреален, а само его плутовство неописуемо как плутовство. Чичикова можно описать только так, как его описал Гоголь. В этом отношении, по-моему, таким же нереальным плутом является московский или грузинский миллионер. Попробуйте его описать как художественный характер с помощью тех средств, какими написан Гобсек, Шейлок или кто-нибудь из Руггон-Маккаров. Это не удастся уже хотя бы потому, что предмет устремлений этого миллионера ирреален, как ирреальны и советские деньги. Такой герой неописуем.

Для Чаадаева Россия была страной неописуемой. Он назвал ее «пробелом» – в его понимании целая страна могла оказаться пробелом. Она нечто такое, чего нет в историческом мире. Нет в мире членораздельных форм, устоев, традиции, артикуляции. И хотя Пушкин возражал против этого, фактически уже он принимал эту дихотомию. Это видно уже из того, как он себя вел, как он сам жил. Собственноручно он создавал в России и традиции, и устои, в том числе и устои Дома... И в результате погиб.

В своей замечательной статье о П. Я. Чаадаеве, перекликающейся с другой его статьей о природе слова, О. Э. Мандельштам продолжил эту полемику уже в ХХ в.

Мандельштам описывает отъезд Чаадаева на Запад, а затем его возвращение в Россию как непонятный подвиг. Для него подвигом явился акт, который можно изобразить только как возвращение из бытия в небытие, т. е. в Россию — в бесформенный русский рай, в то внеисторическое образование, понятие о котором в свое время ввел Чаадаев.

Принимая саму систему мысли, Мандельштам, тем не менее, полемизирует с Чаадаевым. Полемизирует внутри этом системы. Он считает, что все-таки Россия – историческое образование. В России есть как минимум одно органическое, по собственным законам живущее создание – это язык. Заметьте, эти строки писались тогда, когда Мандельштам уже явно наблюдал процесс «выпадения» языка из истории. В 20-х годах он видел, как отпадали люди от последнего и единственного исторического образования в России. О том, что дело обстояло, именно так, свидетельствуют его слова: если уж и от языка отпадем, то упадем в пропасть нигилизма. Интересно, что литературная традиция была подхвачена в России именно в этом пункте. Как раз в это время пристальное, зачарованное внимание приковывается к судьбам языка. Тут я имею в виду М. Зощенко Н. Заболоцкого, А. Платонова... Им принадлежит первенство в попытках особого описания людей неописуемых, странных, говорящих на языке, который можно было бы назвать языком управдомов. На языке, который целиком состоит из каких-то неподвижных, потусторонних блоков, не поддающихся развитию. На языке, состоящем из языковых опухолей, которыми нельзя оперировать, мыслить.

Можно ли помыслить что-нибудь о хозяйственных делах, оперируя, скажем таким блоком, как «овощной конвейер страны»? Этот блок задает совершенно четкий образ этаких мускулистых, плакатных молодцов с радостными белозубыми улыбками, которые стоят у конвейера. И тут мысль застывает, потому что, оперируя этим образованием, нельзя помыслить о том, а что же собственно, происходит с овощами? Ваша мысль попадает в специфическое поле и несется по нему вдоль заданных силовых линий...

Наверное, именно это предчувствовал Блок признавая возможность разрушения внутренних источников гармонии, самих внутренних возможностей артикуляции мысли и слова.

Точно такая же вещь произошла и в философии. Если вы возьмете любой из существующих учебников по марксистской философии или множество других книг, то сразу столкнетесь с бесчисленными «овощными конвейерам страны». Все эти книги состоят из немыслимых языковых потусторонностей, лишь имитирующих мысли и слова. Имитируя живое, они сами не поддаются движению. Ими нельзя оперировать. Они не поддаются развитию. Таков язык нашей философии.

Поэтому-то я и полагаю, что без очищения языкового пространства от «шумов», причем не только в философии, мы никуда не сможем двинуться. В свое время, наблюдая возникновение этого «шумового» пространства, А. Платонов так сказал об одном из своих героев: вместо голоса души он слышал шум сознания, льющийся из репродуктора.

В нашей философии этот язык сложился во многом случайно, он случаен даже в своем понятийном смысле. Его традиция была заложена еще в русских социал-демократических кружках, участники которых имитировали практику немецких социал-демократических кружков. В этих кружках данный язык начал складываться, с тем чтобы окончательно оформиться в 20-х годах.

Таким вот образом и складывался язык нашей философии в недрах социал-демократических кружков. Об этом неплохо бы вспомнить сейчас, когда мы пытаемся поставить в противовес Сталину, например, Плеханова или Троцкого. По моему мнению, уровень мысли этих людей был близок к клиническому идиотизму, по крайней мере у Троцкого. Уровень же или мыслительный рост Плеханова ничтожен. Сначала нужно было срезать вокруг себя горы действительной мысли (я имею в виду формальную высоту мысли) за тем, чтобы на срезанной, освобожденной от гор плоскости такие люди, как Плеханов и другие,— эти кочки — оказались бы горами или Монбланами мысли.

Мы настолько отвыкли от мысли, настолько не выполняем акт мысли по законам самой же мысли, что многие традиционные мысли, связанные с мышлением, мы просто забыли; порой же они нам кажутся кощунственными. Ну, например: мысль всегда была связана с трагедией. И тут я в качестве примера сошлюсь на К. Маркса.

На меня лично он оказал большое влияние. Встреча с ним была приобщением к мысли. Но вместе с тем он был трагическим мыслителем. В его индивидуальной биографии произошла трагедия. Эта трагедия состояла в том, что человек что-то не «вытянул» на пределе тех возможностей, которые у него были. И он чувствовал это. «Капитал» Маркс не дописал не случайно. Не потому, что ему не хватило времени. Дело не во времени.

Маркс не смог до конца домыслить то, о чем он думал, не смог помыслить на уровне тех требований, которые он предъявлял к себе. Энгельс таких мук не знал. Это был блистательный дилетант. Нет такого предмета во Вселенной, о котором бы не нашлось какого-либо высказывания Энгельса.

Внутреннюю трагедию Маркса породили ряд вещей, которые он не мог освоить. Но Маркс еще пытался мыслить по законам самой же мысли, в том числе соответствующими словами, мысленными состояниями...

Слова имитируют слова, мысли имитируют жизнь живую. Вообще о жизни можно сказать так: жизнь — это есть гениальная частность.

Так вот, у Маркса был, если угодно, какой-то дальтонизм, слепое пятно на «умственном его глазу», которое делало его слепым к тому, что можно назвать гражданским обществом, или частной жизнью. И это породило своего рода перекос в его теории капитализма, в его экономической теории. В этом перекосе проявилась его полная слепота к феномену гражданского общества, феномену бюргерства.

Что такое бюргер? Это горожанин, частный гражданин. Это типичная фигура гражданского общества. Маркс его не видел. Отсюда у Маркса очень много неживых утверждений, тех самых, которые потом начали гримасничать в Зазеркалье. И понятно, почему. Раз жизнь — это гениальная частность и больше ничего, то все, что отрицает эту частность, будет неживым.

Таким образом, трагедия Маркса состояла в его невосприимчивости к слову «частный». Но понятие «частный» чрезвычайно существенно для европейской, а значит, и христианской культуры. Идея же христианской культуры и фундаментальна и проста. Это культура людей, способных в частном деле воплощать бесконечное и божественное. Заметьте — в частном деле: в деле сапожника, купца, рабочего и т. д. В противоположной культуре мы сталкиваемся с фантастическим безразличием человека к собственному делу. Такое отношение к делу для христианской культуры невозможно. Оно возможно только в каком-то паракультурном, внеисторическом образовании, где человек полностью апатичен к своему делу.

Для европейской культуры нет завтра. Есть только то, что есть сейчас - внутренне, конкретно оформленное, артикулированное, выполненное дело.

Отсюда, в частности, и известная теория Макса Вебера, который само появление феномена капитализма связывал с тем, что он назвал «протестантской этикой». По его мнению, для того, чтобы капитализм развился, нужно было, чтобы акт торговли, т. е. акт частного дела, стал носителем каких-то очень высоких ценностей. И тогда перед нами появляется многочисленный класс капиталистов, предпринимателей, купцов... Это пример и только, У меня есть свои претензии к теории Вебера.

Только в русском языке может существовать слово «мещанство». Как обозначения целого сословия его нет ни в каком другом языке. Бюргер - это тот же мещанин. И тут мне близок Пушкин, утверждающий, что «мещанин я», в своем знаменитом стихотворении.

Однако возвратимся к сочинениям, созданным нашими социал-демократами. Тексты чудовищной скуки, написанные на языке, который можно назвать деревянным, полным не слов, а каких-то блоков, ворочать которые действительная мысль просто не в состоянии. Ну, а далее постарались уже так называемые меньшевиствующие идеалисты — А. Деборин и др. Они создали весь понятийный, категориальный аппарат нынешней преподаваемой философии.

Наш философский язык не вытекает и не является продуктом или продолжением какой-либо философской традиции. Следовательно, он тоже не является историческим образованием.

Почему я остановился на проблеме языка? Да потому, что когда мы пытаемся начать мыслить, уже существуют какие-то зеркальные отражения мысли, существуют какие—то стимуляторы. В языке как таковом есть все. Что бы вы ни помыслили, в том числе и новое, вы должны это новое назвать. Вы называете помысленное словом, а слово уже существует. И если представить, что наш язык, имеющий в себе все, заполнился внеисторическими образованиями, этакими потусторонними блоками, то необходимо признать, что если я, например, что-то испытав, лично пережив, хочу сейчас это высказать, то я оказываюсь в ситуации, когда изображение этого моего высказывания уже существует. Более того, это изображение мне говорит: то, что ты помыслишь и почувствуешь, должно быть вот таким.

Возникающее таким образом сознание, лишенное орудий своего существования, капсулируется. Представьте, что в вашей комнате вместо окон сплошные зеркала. И вы через окна-зеркала видите не внешний мир, а изображение самого себя, все время возвращающийся к вам образ ваших же возможностей. Причем, этот образ показывает не то, какой вы есть, а то, каким вы должны быть. И тлеющая искорка вашего сознания, закапсулировавшись в этих отражениях, может довести вас до безумия. И тогда вам захочется только одного покончить с собой и одновременно со всем миром. Изначальное зло человеческого сердца строится именно так. Это ненависть к чему-то непосильному в самом себе. И только потом эта ненависть проецируется на мир...

И тут я должен сказать следующее. Философия есть занятие, имеющее дело с тем, чего в принципе нельзя знать, что нельзя представить в виде образа, представления, заключения, располагая уже имеющимися представлениями, заключениями. Чтобы допустить - надо вообразить, но нельзя ввести определением то, что лишь может случиться, само произойти и только с тобой, и только ты можешь это и знать, пройдя свой собственный путь.

Даже в том случае, когда пространство вовне не занято зеркальным изображением, все равно извне к нам в эту твою точку ничто прийти не может. В этой точке может раскрутиться только твой собственный путь. И в результате его прохождения ты можешь что-то узнать, пережить, помыслить и почувствовать. Почувствовать в том смысле, что ты действительно что-то чувствуешь. Вся проблема мысли состоит в том, чтобы помыслить то, что ты в действительности мыслишь. Это очень сложно.

В искусстве это совпадает с требованием быть искренним. Попробуй почувствовать то, что ты на самом деле чувствуешь. Например, всегда ли мы знаем, любим ли мы человека или нет? Что же на самом деле мы чувствуем?

Это и определяет предмет философского занятия, вокруг которого и возникла философская традиция. Фактически философию можно определить как что-то, в рамках чего всегда говорится одно и то же об одном и том же. Примерно о том же говорил Сократ. Это и есть философия. Но что же это за занятие, связанное с говорением всегда одного и того же об одном том же? Об усилии человеческого существа быть человеком. Это именно усилие, которое всегда заново, снова и снова выполняется, которое не может передаваться, не может просто существовать и длиться само собой. Оно может лишь каждый раз заново в каждой точке усилия рождаться и возникать. В этом смысле человек есть не факт, существующий наряду с другими фактами, а акт. Акт!

Таким образом, проблема языка — это сама возможность существования культуры. В этом отношении нашей культуре не повезло. Но, может, диссидентская культура — литература, философия — может компенсировать застой официальной культуры?

Мой ответ: не может компенсировать уже хотя бы потому, что слово «диссидент» означает состояние вне культуры в некотором смысле. Культура предполагает наличие гражданского пространства. Она предполагает мгновенный, открытый ток по всем точкам открытого пространства, по всем каналам общения. Только в этом случае культура может быть продуктивной. В подпольях же и нишах ничего не создается, кроме, конечно, каких-то исключений. И поэтому, говоря «диссидент», мы уже указываем на какую-то ненормальность духовного существования общества.

В данном случае я имею в виду возможность развития того содержания, которое диссидент почувствовал. Но это содержание не может развиваться. Оно обретет уродливые формы просто потому, что культура, по определению, есть открытое пространство. Токи обмена должны охватывать все поле культуры. Если обмен нарушен, то культура ранена в самом своем существе. И мы оказываемся в диссидентском варианте. Таких подпольных культур у нас действительно, много. В каком-то смысле и я выступаю перед вами в качестве части этой подпольной культуры. Я знаю, что я что-то могу, а что-то и не могу понять, могу не знать, не дотянуть, но я знаю только одно, что я могу - в том немногом, что я могу достигнуть, — существовать, только осмеливаясь на открытое существование. И мне по закону, раз я родился и у меня есть язык, принадлежит все, что было сказано и говорится сейчас на этом языке. Если же я скрываю что-то, ухожу в подполье, то что-то во мне будет ломаться. При этом даже я сам не замечу этого. Поэтому-то подпольная культура не продуктивна. Люди должны осмелиться на открытое существование. Должны, потому что сама культура по своей природе есть растение, растущее в открытом поле.

(Мамардашвили М.К. Язык и культура

// Вестник высшей школы. 1991. № 3. С. 46 – 52)

1 Работы, отмеченные «*», даны в приложении в электронном виде.

2 Работы, выделенные курсивом, необходимо законспектировать.

3 При знакомстве с научными публикациями обратите внимание на упоминаемые в них имена исследователей. Уточните их биографические данные и сферу научных интересов по словарям (энциклопедическим, специальным) или на одном из порталов ИНТЕРНЕТ (http://www.slovopedia.com; http://www.slovar.info; http://enciclopaedia.ru).

4 Фрумкина Р. М. Лингвистика в поисках эпистемологии // Лингвистика на исходе XX века: Итоги и перспективы: Тезисы Международной конференции. -- М., 1995. -Т. II. -С. 104.

5 Сейчас наиболее известны следующие собрания заговоров: Замовы / Сост. Г.А. Барташэвiч. -- Минск, 1992; Русские заговоры / Сост. Н. И. Савушкина. -- М., 1993; Заговоры и заклинания Витебщины / Сост. В. Н. Поклонская. -- Витебск, 1996.

6 1 Леонтьев А, А. Психология общения. -- Тарту, 1976. -- С. 9--10. 46

7 Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. -- М., 1971. -- С. 299.

8 Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. -- М., 1971. -- С. 322.

9 Тарасов Е.Р. Язык и культура: Методологические проблемы // Язык--Культура--Этнос. -- М, 1994. -- С. 107.