Слова и краски

Автор "Песни о нибелунгах" видит мир красочным и ярким. Все им описываемое предстает перед нами объемным и живым, и одно из средств, при помощи которых поэту удается добиться "эффекта присутствия", заключается в том, что он щедро делится с нами своими зрительными впечатлениями. Драгоценные камни, жаркое золото, сияющие на солнце шлемы и панцири, роскошные цветные одеяния, боевые значки, штандарты - ничто не ускользает от его взора. Чрезвычайно внимателен поэт и к физическому облику людей, населяющих эпопею. Их внешность не очень-то индивидуализирована, эпические герои - прежде всего типы: зато они изображены так, что кажутся сошедшими с книжной миниатюры. Это сравнение подсказано самим автором. В V авентюре, рассказывая о первой встрече Зигфрида с Кримхильдой, он замечает:

 

У Зигмунда на диво пригожий сын возрос.

Казался он картиной, которую нанес

Художник на пергамент искусною рукой.

(строфа 286, перевод Ю. Б. Корнеева)

 

И это замечание не остается неким общим местом, каких много в средневековой литературе. Принцип "работы красками" нашего поэта аналогичен практике книжных миниатюристов. Он не смешивает разные тона, но применяет их в чистом виде. Излюбленные его цвета - золотой, красный, белый, хотя встречаются и другие тональности. Поэт охотно, я бы даже сказал, последовательно, прибегает к красочным контрастам.

Вот, например, картина прибытия Гунтера со спутниками в Исландию. Они высадились на берег и скачут к замку Изенштейн. Их четверо, и кони их "белоснежны". Но если одежды Гунтера и Зигфрида того же белого цвета, то наряд второй пары - Хагена и Данкварта был "черно-вороной" (строфы 399, 402). Этот контраст цветов четко выражен в переводе. Жаль, что "живописная манера" автора не воспроизводится в других случаях. Так, в строфе, непосредственно предшествующей процитированным словам о миниатюре, мы читаем: "То в жар, то в дрожь от этих дум бросало смельчака" (строфа 285), - имеется в виду душевное сокрушение Зигфрида, уверенного, что Кримхильда не отвечает взаимностью на его чувство. Но так сказано у Ю. Б. Корнеева, автор же эпопеи не называет этих физических состояний, а дает их визуальное выражение: "Он становился то бледным, то красным". Поэт предпочитает видеть своего героя не изнутри, а снаружи, и передает его страдания живописными средствами. Переход к сравнению Зигфрида с картинкой на пергаменте драгоценной рукописи кажется в высшей степени естественным и закономерным.

То, что здесь мы имеем дело не с изолированным эпизодом, а художественным видением поэта, может быть подтверждено другими примерами. Ограничусь одним. Тело злодейски убитого Зигфрида враги бросают у дверей опочивальни Кримхильды, где она его и находит.

 

За дверь Кримхильда вышла на мертвеца взглянуть,

И голову герою приподняла чуть-чуть,

И мужа опознала, хоть мукой искажен

И весь в крови был лик того, кто Зигмундом рожден.

(строфа 1011, перевод Ю. Б. Корнеева)

 

Оставляя в стороне неточность, которая не имеет отношения к обсуждаемому сейчас предмету (а именно, что Кримхильда не "вышла", а "велела отвести себя", - королева!), я хочу подчеркнуть красочные детали, которые, к сожалению, пропали при переводе. Кримхильда приподнимает "прекрасную голову" убитого "своею очень белою рукой", "и сколь ни был он красен от крови, она тотчас узнала его". Опять контраст белого и красного! И почти в тех же выражениях эта сцена повторяется немного спустя при погребении героя. "Королеву привели туда, где он лежал. Его красивую голову подняла она своего белоснежною рукой и облобызала покойного, доблестного благородного рыцаря. Ее светлые глаза от тоски плакали кровью" (строфа 1069). Переводчик недостаточно чувствителен к этим важным особенностям авторской эстетики.

* * *

Сказанного, мне кажется, вполне достаточно для того, чтобы сделать некоторые выводы. В мои цели не входило рецензирование или корректирование данного перевода. Мне представлялось важным вскрыть принципы, которыми руководствовался интерпретатор произведения средневековой литературы. Переводчик подошел к памятнику словесности далекой эпохи так, как если б перед ним была поэма, созданная в наши дни, с автором которой он говорит на общем языке современников. При переводе такой поэмы, может быть, и нет необходимости в предварительных специальных изысканиях, и ничто не нуждается в особых разъяснениях. Боюсь, переводчику не показалось нужным поинтересоваться обычаями, правом, эстетикой, нравственностью людей, которые жили во времена сочинения "Песни о нибелунгах". Во всяком случае изучение его перевода не заставляет думать, что Ю. Б. Корнеев испытал подобный интерес. И дело тут не в небрежности одной, - дело, по-видимому, в исходных позициях. Можно с равным успехом переводить художественные произведения всех времен и народов, ибо люди всегда одинаковы, - вот эта предпосылка, осознанна она или нет.

Да, у нас немало общего с людьми других эпох, и только благодаря этой всеобщности рода людского возможен "диалог" на почве истории культуры. Не будь этого общего, - не было бы и интереса к литературе и к жизни цивилизаций далеких времен. Но знание их культуры не дается само собой, потребны огромные интеллектуальные усилия для проникновения внутрь этой чужой для нас, непривычной и во многом необычной (т. е. не такой, как наша собственная культура) духовной сферы. Здесь видимость ясности и понимания намного опаснее откровенного признания непонятности.

Литературное произведение возникает в силовом поле культуры как целого и с большей или меньшей полнотой отражает в себе характерные для этой целостности черты. Поэтому постижение художественного творения самого по себе, вне "дифференцированного единства всей культуры эпохи" (М. М. Бахтин), - невозможно, "Песнь о нибелунгах" в этом отношении в высшей степени показательна, столь многими нервами соединено ее содержание с нравственными нормами, правовыми установлениями, обычаями, религией, бытом, идеями о красоте, господствовавшими в те времена. Самые разные аспекты средневековой картины мира объединились в этом грандиозном художественном памятнике, и его интерпретатору не обойтись без попытки как-то "войти", "вжиться" в культуру, породившую "Песнь о нибелунгах".

Как и всякое выдающееся создание человеческого духа, песнь выходит за рамки своего только времени и сохраняет живые связи с культурной традицией предшествующего периода. "Песнь о нибелунгах" непонятна, если не знать эддических песен, "Саги о Вёльсунгах" и сказаний о Дитрихе Бернском. Немецкая рыцарская эпопея начала XIII в. многопланова: наряду с современностью в нее включено и далекое прошлое, да и самое это прошлое оказывается сложным сплавом преданий о событиях эпохи Великого переселения народов с мифом и сказкой. Эта много- и разноплановость, разумеется, не представлена в песни в виде смешения самостоятельных слоев или кусков; филологи, пытавшиеся их вычленить, долгое время не обращали внимания на то, что в контексте эпопеи слои эти, так и не слившись воедино, приобрели особые функции, что их сочетание в рамках художественного целого сообщает ему как бы новое измерение.

Но поэтому приходится призадуматься над тем, одинаковы ли способ изложения, стилистика, подход к материалу, самый отбор его в разных частях эпопеи, связанных с теми или иными пластами предания о нибелунгах. Уже на частном и, на первый взгляд, несущественном примере "Исландии", как она преподнесена в песни, можно было увидеть, что подобная проблема действительно существует и требует внимания интерпретатора. Видимо, в художественном творении нет мелочей, - все вплетается в ткань поэтического целого, и любой оттенок мысли или поворот ее, каждое слово и выражение, которые невнимательному читателю покажутся второстепенными, могут приобрести свое значение [34]. Не буду возвращаться за доказательством к уже приведенным примерам пренебрежения переводчиком "Песни о нибелунгах" этой истиной, лишь замечу, что число их, увы, нетрудно было бы увеличить...

Не исключено, Ю. Б. Корнеев возразит мне, что "не всякое слово в строфу впишется". Верно, отнюдь не все тонкости, которые нетрудно выразить в подстрочном переводе или в комментарии, столь же легко ложатся в жесткий стихотворный размер. И мне вовсе не хотелось бы предстать в глазах Ю. Б. Корнеева или читателей в роли этакого педанта, который вылавливает ляпсусы и придирается к мелочам, не допуская со стороны переводчика ни малейшей поэтической вольности. Речь идет о другом, куда более принципиальном вопросе: как подходить к переводу памятника культуры прошлого? Нужны ли для этой интерпретации какие-то знания, кроме версификаторского умения и владения языком? Каково должно быть обращение с литературным памятником, созданным в системе иной культуры, нежели та, к которой принадлежит истолкователь? Необходимо ли считаться с особенностями мысли и стилистики такого памятника? При каких условиях возможно наше действительное, а не мнимое знакомство с духовным миром другой культуры? Вот кардинальная проблема, от решения которой зависит качество, верность истолкования переводимого памятника, и эта проблема, разумеется, выходит далеко за рамки обсуждения данного перевода, - перевод "Песни о нибелунгах" занимал меня именно в таком широком плане [35].