Николай Соломонович Мартынов

1815-1875

Сын пензенского помещика, полковника; родился в Н.-Новгороде, воспитывался с октября 1832 г. в Школе, откуда через три года выпущен корнетом в кавалергарды, 6 марта 1837 г. в чине поручика командирован на Кавказ, где участвовал в экспедиции генерала Вельяминова для заложения укреплений Новотроицкого и Михайловского, и награждён орденом св. Анны 3-й ст. с бантом. В апреле 1838 г. прибыл обратно в Кавалергардский полк; в следующем году зачислен по кавалерии ротмистром с прикомандированием к Гребенскому казачьему полку, а 23 февраля 1841 г. уволен в отставку по домашним обстоятельствам майором.

...15 июля 1841 г. Мартынов имел несчастье убить на дуэли М. Ю. Лермонтова.

Мы не имеем сведений о пребывании Мартынова в кавалергардах, но кавказские его товарищи так о нём отзываются: "Мартынов был с виду добрый малый, недурён собою, очень занимался своей наружностью и любил дамское общество". По словам другого кавказца, Мартынов "был очень красивый молодой гвардейский офицер, высокого роста, блондин с выгнутым немного носом. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел романсы, недурно писал стихи и всё мечтал о чинах, орденах и думал не иначе как дослужиться на Кавказе до генеральского чина", но вдруг в 1841 г. вышел в отставку и "из весёлого, светского, изящного молодого человека сделался каким-то дикарём: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, нахлобученной белой папахой, вечно мрачный и молчаливый". Автор предполагает, что "причиною такого странного образа действий Мартынова было желание играть роль Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и действительно вполне олицетворил собою".

По воспоминаниям Я. И. Костенецкого, "в то время на Кавказе был особенный известный род изящных молодых людей – людей великосветских, считавших себя выше других по своим аристократическим манерам и светскому образованию, постоянно говоривших по-французски, развязных в обществе, ловких и смелых с женщинами и высокомерно презиравших весь остальной люд; все эти барчата с высоты своего величия гордо смотрели на нашего брата армейского офицера и сходились с нами разве только в экспедициях, где мы в свою очередь с сожалением на них смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой категории принадлежала большая часть гвард. офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ; к этой же категории принадлежал и Лермонтов, который, сверх того, и по характеру своему не любил дружиться с людьми: он всегда был высокомерен, едок и едва ли во всю жизнь имел хотя одного друга".

"Лермонтов, – свидетельствует князь А. И. Васильчиков, – был человек странного и вместе с тем заносчивого нрава... в нём было два человека: один – добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой – заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых... Ко второму разряду принадлежал, по его понятиям, весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками. Это настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избрал целью своих придирок и колкостей без всякой видимой причины, а просто как предмет, над которым он изощрял свою наблюдательность".

Мы не можем здесь останавливаться на причинах, почему Лермонтов был таким, но должно признать, что действительно он таковым был.

Николай Мартынов познакомился с Лермонтовым в Юнкерской школе, куда они поступили почти в одно время. "Он (Лермонтов) был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил", – говорит Мартынов. Находясь с Лермонтовым "в весьма близких отношениях", он "имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старается так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки".

Настоящей причиной дуэли считают ухаживание Лермонтова за сестрою Мартынова – Натальей и находящуюся в связи с этим "пропажу" известного письма.

Так ли это?

Едва ли подлежит сомнению, что Наталья Соломоновна нравилась Лермонтову, но нет никаких данных утверждать, чтобы родители её и брат желали этого брака. Напротив, есть основания полагать, что родители не желали этого брака, следовательно, о том, что Николай Мартынов выступил в защиту чести сестры, не может быть и речи по той простой причине, что честь сестры никоим образом не была затронута.

История же "пропажи" письма следующая: 5 октября 1837 г. Николай Мартынов писал отцу в Пятигорск об окончании экспедиции, в которой принимал участие. В этом же письме он благодарил отца за присланные деньги. "Триста рублей, – пишет Мартынов, – которые вы мне послали через Лермонтова, получил, но писем никаких, потому что его обокрали в дороге, и деньги эти, вложенные в письме, также пропали; но он, само собою разумеется, отдал мне свои. Если вы помните содержание вашего письма, то сделайте одолжение – повторите; также и сестёр попросите от меня..."

"Вся суть в том, – говорит П. И. Бартенев, – что письма от отца из Пятигорска в экспедицию на этот раз вовсе не было". По словам самого Мартынова, в 1837 г. Лермонтов из Пятигорска, где находилась семья Мартынова, отъезжая в экспедицию (где уже находился Николай Мартынов), взялся доставить пакет, в который Наталья Соломоновна вложила свой пятигорский дневник и письмо к брату. Прежде чем запечатать письмо, она предложила отцу своему – не захочет ли он также написать или приписать. Тот взял пакет и пошёл с ним к себе в комнату, но ничего не написал, а только вложил деньги и, запечатав пакет, принёс его назад для вручения Лермонтову, которому о деньгах ничего не было сказано. Поэтому, получив в октябре месяце от сына письмо, старик Мартынов удивлён был теми строками, в которых говорится о деньгах. Когда Николай Мартынов по возвращении из экспедиции в первый раз увиделся с отцом своим, тот выразил ему своё подозрение относительно Лермонтова и прибавил: "А я совсем забыл написать на пакете, что вложено 300 руб.". Словом, Мартыновы заподозрили Лермонтова в любопытстве узнать, что о нём пишут...

Подозрение осталось подозрением, но впоследствии, когда Лермонтов преследовал Мартынова насмешками, тот иногда намекал ему о письме, прибегая к таким намёкам, чтобы избавиться от его приставаний.

"В объяснении с Лермонтовым по поводу пропажи письма Н. С. Мартынов сказал Л., что отец его не может себе объяснить этой истории, но что он (Н. С.) ответил отцу, что не допускает мысли о нескромности Л., на каковую ни один порядочный человек не способен. Лермонтов впоследствии говорил, что в течение этого объяснения порывался вызвать Н. С. М-ва, чувствуя иронию в его заступничестве, но не находил, к чему придраться".

В Пятигорске жило в то время семейство генерала Верзилина, состоявшее из матери и трёх взрослых девиц, из которых Эмилия Александровна особенно отличалась красотою и остроумием. Это был единственный дом в Пятигорске, в котором почти ежедневно собиралась вся изящная молодежь пятигорских посетителей, в числе которых были Лермонтов и Мартынов.

Однажды в самом конце июня на вечере у Верзилиных Лермонтов и Мартынов, как обыкновенно, ухаживали за Эмилией Александровной.

"Я танцевала с Лермонтовым, – пишет она. – К нам присоединился молодой человек, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоём наперебой острить свой язык. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего особенно злого не говорили, но смешного много. Вот тут увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл кн. Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счёт, называя его montagnard аu grand poignard (горец с большим кинжалом (фр.)) (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошёл к нам и голосом, весьма сдержанным, сказал Лермонтову: "Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах" - и так быстро отвернулся и отошёл прочь, что не дал и опомниться Лермонтову; а на моё замечание: "Язык враг мой" - М. Ю. отвечал спокойно: "Се n'est fieri, demain nous serons bons amis" ("Это ничего, завтра мы опять будем друзьями" (фр.)). Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора".

Но этим ссора не кончилась. При выходе из дома Верзилиных Мартынов взял Лермонтова под руку и пошёл с ним рядом по бульвару. "Je vous ai prevenu, Lermontow, que je ne souffrirais plus vos sarcasmes dans le monde, et cependant vous recommencez de nouveau" ("Вы знаете, Лермонтов, что я очень долго выносил ваши шутки, продолжающиеся, несмотря на неоднократное моё требование, чтобы вы их прекратили" (фр.)), – сказал Мартынов и добавил по-русски: "Я тебя заставлю перестать". "Но ведь ты знаешь, Мартынов, что я дуэли не боюсь и от неё никогда не откажусь: значит, вместо пустых угроз тебе лучше действовать", – ответил Лермонтов. "Ну, в таком случае завтра у вас будут мои секунданты", – сказал Мартынов и отправился домой, куда пригласил Глебова, которому поручил на другое утро вызвать Лермонтова. На другой день тот сообщил Мартынову, что вызов его принят и что Лермонтов секундантом своим выбрал князя Васильчикова.

Почти в таких же выражениях передаёт разговор на бульваре и Васильчиков. "Выходя из дома на улицу, – говорит он, – Мартынов подошёл к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: "Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах", – на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: "А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения". Мы, – продолжает Васильчиков, – считали эту ссору ничтожною и уверены были, что она кончится примирением".

Считать ссору, в конце которой произнесено слово удовлетворение ничтожною, – более чем легкомысленно. Однако, будь князь Васильчиков и прочие присутствовавшие при разговоре Мартынова с Лермонтовым на улице лишь очевидцами – то или иное их отношение к этому разговору могло не иметь особого значения. Совершенно иначе обязаны мы отнестись к тому же Васильчикову, М. П. Глебову, А. А. Столыпину и князю С. В. Трубецкому, когда они приняли на себя обязанности секундантов.

За исключением князя Васильчикова никто из секундантов не оставил нам рассказа о дуэли; рассказ Васильчикова составлен много лет спустя после печального события, и вызван этот рассказ настоянием Мартынова. Остаётся судебное дело. К нему следует, как мы увидим ниже, относиться ещё с большей осторожностью, чем к рассказу Васильчикова, ибо подсудимые (Мартынов, Васильчиков и Глебов) имели полную возможность сговариваться в своих показаниях.

Продолжаем рассказ князя Васильчикова: несмотря на уверенность, что ссора кончится примирением, "тем не менее все мы, и в особенности М. П. Глебов, истощили в течение трёх дней наши миролюбивые усилия без всякого успеха. Хотя форменный вызов на дуэль и последовал от Мартынова, но всякий согласится, что вышеприведённые слова Лермонтова заключали в себе уже косвенное приглашение на вызов, и затем оставалось решить, кто из двух был зачинщик и кому перед кем следовало сделать первый шаг к примирению".

Верить на слово голословному показанию Васильчикова о трёхдневных стараниях секундантов покончить дело миром мы не имеем права, тем более что и рассказ его весьма неясен: кого же секунданты в конце концов сочли за "зачинщика"? Если – как и следовало – Лермонтова, то и надлежало настаивать на том, чтобы он "сделал первый шаг к примирению". Не могло же секундантам не быть известно не только их право, но и обязанность не допускать дуэли из-за ссоры "столь ничтожной"...

После дуэли Мартынов узнал от Глебова, что Лермонтов во время переговоров относительно условий дуэли говорил своему секунданту Васильчикову: "Нет, я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, что рука моя на него не поднимется". Намекал ли тут Лермонтов на вскрытие письма или на нелепость своей выходки на вечере у Верзилиных – осталось неизвестно, но известно сожаление Мартынова после дуэли: "Передай мне об этих словах Васильчиков или кто-либо другой, я Лермонтову протянул бы руку примирения и нашей дуэли, конечно, не было бы".

В чём заключались "миролюбивые усилия" секундантов, можно видеть из черновика ответа Николая Мартынова на вопросные пункты следователей: "Васильчиков и Глебов старались всеми силами помирить меня с ним, но так как они не могли сказать мне ничего от его имени, а только хотели (проверить меня) уговорить меня взять назад мой вызов, я не мог на это согласиться". Такое изложение было секундантам "несколько неприятно", и потому Глебов писал Мартынову: "Надеемся, что ты будешь говорить и писать, что мы тебя всеми средствами уговаривали... Скажи, что мы тебя уговаривали с начала до конца".

Мартынов согласился и ответил секундантам, что "на суде покажет о всех их усилиях примирить его с Лермонтовым, но требует, чтобы они после окончания дела о дуэли восстановили истину и для очищения его памяти опубликовали дело, как оно действительно было".

Некоторое объяснение такому странному поведению секундантов мы находим у самого князя Васильчикова. "Друзья" Лермонтова и Мартынова "до последней минуты были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут друг другу руки".

Впоследствии Мартынов объяснял такое отношение секундантов "тем шумом, который наделал предыдущий поединок Лермонтова с Барантом в 1840 г., где противники дрались на шпагах и пистолетах, причём, не считая пустой царапины, полученной Лермонтовым, никто из них ранен не был, что сделало как дуэлистов, так и секундантов их посмешищем всего Петербурга".

Дуэль состоялась 15 июля в седьмом часу вечера по левой стороне горы Машук, по дороге, ведущей в одну из немецких колоний. Врача не было. Васильчиков и Глебов отмерили барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону ещё по 10 шагов. Противники стали на крайних точках. По условию дуэли каждый из противников имел право стрелять, когда ему вздумается, стоя на месте или подходя к барьеру.

"Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я, – говорит Васильчиков, – Лермонтову, и скомандовали: "Сходись!" Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслонясь рукою и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту я в последний раз я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти весёлого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него". Мартынов быстрыми шагами подошёл к барьеру. Противники столь долго не стреляли, что кто-то из секундантов заметил: "Скоро ли это кончится?" Мартынов взглянул на Лермонтова – на его лице играла насмешливая, полупрезрительная улыбка... Мартынов спустил курок... Раздался роковой выстрел...

"Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперёд, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненные или ушибленные. Мы подбежали..." Мартынов "поцеловал его и тотчас же отправился домой, полагая, что помощь ещё может подоспеть к нему вовремя".

"Положа руку на сердце, – кончает свой рассказ князь Васильчиков, – беспристрастный свидетель должен признаться, что Лермонтов сам, можно сказать, напросился на дуэль и поставил своего противника в такое положение, что он не мог его не вызвать".

Спору нет: Мартынов не мог на вызов по существу Лермонтова ответить иначе как посылкой формального вызова, но "беспристрастными свидетелями" дуэли ни Васильчикова, ни прочих секундантов признать нельзя. Пристрастие, и притом пристрастие личное, они показали не только во время самой дуэли, но и в течение многих, очень многих лет после неё...

Н. С. Мартынов сначала был предан гражданскому суду в Пятигорске, но по его ходатайству дело было передано в пятигорский военный суд. Государь конфирмовал приговор следующей резолюцией: "Майора Мартынова выдержать в крепости три месяца, а затем предать церковному покаянию".

Наказание Мартынов отбывал в Киевской крепости, а затем киевская консистория определила срок епитимьи в 15 лет. 11 августа 1842 г. Мартынов подал прошение в Синод, ходатайствуя, "сколько возможно, облегчить его участь". Синод отклонил просьбу, указав, что "в случае истинного раскаяния Мартынова духовный его отец может и по своему усмотрению сократить время епитимьи". В следующем году срок был духовником сокращён до семи лет.

В 1846 г. митрополит Киевский Филарет разрешил приобщить святых тайн Мартынова, а 25 ноября того же года Синод определил: "Освободить Мартынова, как принесшего достойные плоды покаяния, от дальнейшей публичной епитимьи, с предоставлением собственной его совести приносить и за сим чистосердечное пред Богом раскаяние в учинённом им преступлении..."

В Киеве Н. С. Мартынов в 1845 г. женился на дочери киевского губернского предводителя Иосифа Михайловича Проскур-Сущанского девице Софье Иосифовне и имел от этого брака пятерых дочерей и шестерых сыновей.

Из воспоминаний И. А. Арсеньева: "Как поэт Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек он был мелочен и несносен. Эти недостатки и признак безрассудного упорства в них были причиною смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердечного, которого Лермонтов довёл своими насмешками и даже клеветами почти до сумасшествия. Мартынов, которого я хорошо знал, до конца своей жизни мучился и страдал оттого, что был виновником смерти Лермонтова"...