История России с древнейших времен. Том 5 - Соловьев С.М

Так скончался великий князь Василий, в монашестве Варлаам, 3 декабря 1533 года, с середы на четверг, в 12-й час ночи. Поднялся плач и рыдание неутешное во всех людях; митрополит и бояре унимали людей от плача, но голосов их было не слыхать; великая княгиня еще не знала о кончине мужа, потому-то бояре унимали людей от громкого плача, чтоб не было слышно в хоромах у Елены; митрополит, отведши братьев великого князя, Юрия и Андрея, в переднюю избу, взял с них присягу служить великому князю Ивану Васильевичу всея Руси и его матери, великой княгине Елене, жить в своих уделах, стоять в правде, на чем целовали крест великому князю Василию, а государства под великим князем Иваном не хотеть и людей от него. не отзывать, против недругов, латинства и бусурменства стоять прямо, сообща, заодно; взята была также присяга с бояр, боярских детей и княжат. Исполнивши это дело, митрополит с удельными князьями и боярами отправился к великой княгине утешать ее, но Елена, увидав их, упала замертво и часа с два лежала без чувств.

У тела Васильева оставались в это время игумен троицкий Иоасаф и старец Мисаил Сукин; монахи Иосифова монастыря одевали покойника по иноческому образу, положили под него постель черную, тафтяную, принесли из Чудова монастыря одр и положили на него тело. Когда великий князь преставился, то дьяки его крестовые с протопопом начали служить заутреню, часы, каноны, как было при живом; по совершении этих служб пущен был народ прощаться: боярские дети, княжата, гости и всякие люди, и был плач большой между всеми. Утром на другой день, в четверг, митрополит велел звонить в большой колокол; бояре велели выкопать для покойного могилу подле отца и привезли гроб каменный; когда все было готово, монахи троицкие и иосифовские вынесли на головах тело при пении: «Святый боже». Когда снесли на площадь, то вопль народный заглушил звон колоколов; великую княгиню Елену вынесли в санях на себе дети боярские; подле нее шли двое князей Шуйских, Иван и Василий, боярин Воронцов, князь Михаил Глинский и боярыня княгиня Мстиславская.

Старую духовную грамоту великий князь сжег, как мы видели: она была написана еще до развода с первою женою; новая, предсмертная, также не дошла до нас; дошел только договор Василия с братом Юрием, написанный совершенно в старых формах, точно так же как был написан договор между ними еще при жизни отца, Иоанна III; Юрий по-прежнему обязался держать племянника Иоанна старшим братом и господином. Из приведенного рассказа о кончине Василия ясно можно усмотреть, однако, недоверчивость, которую питал великий князь к брату Юрию и которая объясняется просьбою Яганова и взаимно объясняет ее. Гораздо дружественнее были отношения великого князя к другому брату, Андрею; это могло зависеть как от характера Андрея, так преимущественно и от того, что он был младший и при жизни Юрия не мог и не имел выгоды предпринимать что-нибудь против великого князя и его сына, следовательно, не мог возбуждать такой подозрительности, как старший, Юрий, которому труднее было отказаться от недавних прав дядей пред племянниками; мы знаем о неприятных столкновениях великого князя с братьями Юрием, Димитрием, Семеном, но не знаем ничего о неприятностях с Андреем. Правление Василия обыкновенно называют продолжением правления Иоаннова-отзыв справедливый в том смысле, в каком правление Иоанна можно назвать продолжением правления князей предшествовавших. Издавна одно предание, одни стремления и цели передавались друг другу всеми князьями московскими и даже вообще всеми князьями Северной Руси; мало того, что эти князья имели одинакие цели, они употребляли обыкновенно одинакие средства для их достижения. Отсюда все эти князья поразительно похожи друг на друга, сливаются в один образ, являются для историка как один человек. Действительно ли было так, действительно ли все они были так похожи друг на друга? Ничто не мешает нам предполагать основного родового сходства в их характерах: кроме кровной передачи на образование одинаких характеров имела могущественное влияние самая одинаковость положения, одинаковость среды, в которой они все обращались, под впечатлениями которой они вырастали и скреплялись. Для каждого из них с самого нежного возраста выдвигались на первый план одни и те же, немногие, но важные предметы, на которых сосредоточивалось всеобщее внимание, о которых все говорило и при обращении с которыми издавна употреблялись одинакие приемы; в этих приемах заключалась единственная наука для молодых-мудрость дедов и отцов, переходившая по завещанию. Мы замечаем, что родовое сходство резко выражается в членах тех фамилий, которые сознают важность своего общественного положения, стараются сохранить эту важность, имеют известные, определенные нравственные и политические взгляды и начала, по которым стараются постоянно действовать. Итак, во всех князьях московских могло быть общее родовое сходство в характерах; хотя, с другой стороны, мы не имеем права отрицать и различия: при одинаковости общих взглядов и стремлений один князь мог при этих стремлениях обнаружить более смысла и решительности, другой— менее; но по характеру наших источников исторических мы не имеем достаточно средств подметить эти различия и определить характеры главных действующих лиц, правителей, ибо в памятниках редко исторические лица представляются мыслящими, чувствующими, говорящими перед нами-одним словом, живыми людьми; сами эти лица действуют большею частию молча, а другие люди, к ним близкие, знавшие их хорошо, ничего нам об них не говорят.

Признавая все важное значение деятельности Иоанна III, мы, однако, не сочли себя вправе резко отделять эту деятельность от деятельности предков Иоанновых, уменьшать в пользу одного князя заслуги целого ряда предшествовавших князей. В XVIII веке, при первых попытках обработки отечественной истории, легко было увлечься некоторыми громкими явлениями и смешать следствие с причиною, отсюда понятно, почему в XVIII веке могло образоваться мнение, что Иоанн III соединил до него раздробленную Россию в одно целое и свергнул татарское иго; но мы, зная, что соединение Северо-Восточной Руси началось с усиления Москвы, т. е. с Иоанна Калиты или, вернее, с брата его, Юрия Даниловича, и почти кончилось при Василии Темном, ибо при нем было последнее княжеское междоусобие; зная, что Иоанну III потому было так легко подчинить себе Новгород, что последний не мог получить помощи ни от одного уже князя Северо-Восточной Руси; зная все это, мы не можем уже сказать, что соединение раздробленной России есть дело Иоанна III; зная, что Димитрий Донской разбил Мамая и принужден был заплатить тяжелую дань Тохтамышу; зная в то же время, что Иоанн III не разбивал Ахмата, по смерти которого, однако, татары с Волги не приходили к Москве заданью, мы необходимо должны заключить о внутреннем постепенном ослаблении татар, должны заключить, что Димитрий Донской имел дело хотя с потрясенным, но еще довольно сильным телом, а Иоанн III имел дело с одною уже тенью. Событие остается по-прежнему на своем месте, зависимость от татар вполне прекратилась действительно в княжение Иоанна III; но мы не можем уже смешивать следствия с причиною: мы видим, что обширные размеры, в которых является деятельность Иоанна III, суть следствие деятельности его предшественников, что основания величия России были положены прежде Иоанна, но что за последним остается важная заслуга-уменье продолжать дело предшественников при новых условиях.

Не возвышая значения Иоанна III в ущерб значению предшественников его, мы не считаем себя также вправе возвышать или уменьшать значения Василия Иоанновича относительно значения отца его. Видим одно предание и один характер; все согласны, что Василий не был так счастлив, как Иоанн; это, разумеется, не может отнять достоинства у сына, ибо, чем больше препятствий, тем выше заслуга. Как господствующие черты характера замечаем в Василии необыкновенное постоянство, твердость в достижении раз предположенной цели, терпение, с каким он истощал все средства при достижении цели, важность которой он признал. Это видно в войнах казанских, в постоянстве усилия для овладения Смоленском, в постоянстве искания союза крымского и турецкого; верность раз принятым началам видна особенно в том, что как ни дорожил он приязнию крымского хана, однако ни за что не соглашался обязываться срочною посылкою определенной суммы денег в Крым, ибо это имело бы вид дани. Что же касается до ближайшего знакомства с характером Василия, то для этого мы имеем только один памятник; к сожалению, этот драгоценный памятник, изображающий нам Василия как живого человека, есть изображение Василия умирающего, изображение его предсмертных дней, которое мы привели во всей подробности. Само собою разумеется, что поведение человека в последние дни его жизни и именно при сознании, что это последние дни, как то было с Василием, не может дать нам вполне верного понятия о прежнем поведении человека; но мы должны воспользоваться тем, что у нас есть.

Василий занемог, едучи с богомолья из Троицкого, монастыря на охоту в Волок-Ламский: это были две постоянные цели поездок великого князя. В характере Василия замечаем более живости, более склонности к движению, к перемене мест, чему отца его, Иоанна, который, по словам знаменитого его современника, Стефана молдавского, любил сидеть спокойно на одном месте, а между тем владения его увеличивались со всех сторон. Василий, кроме Троицкого монастыря, езжал на богомолье в Переяславль, Юрьев, Владимир, Ростов, к Николе на Угрешу, в Тихвин, Ярославль, Вологду, Кириллов монастырь, к Николе Заразскому. Другою целью поездок была охота, к которой Василий был страстен: занемогши трудною болезнию, он, однако, не утерпел, когда наступила благоприятная для охоты погода, и выехала поле с собаками; любимым местом для охоты был у него Волок-Ламский, который, однако, он стал посещать не ранее 1515 года, то есть года два спустя по смерти последнего волоцкого князя Федора Борисовича; в 1519 он пробыл в Волоке от 14 сентября до 26 октября; ездил на потеху также в Можайск; лето Василий любил проводить за городом; любимыми подмосковными местами его были: Остров, Воробьеве и Воронцове; в 1519 году, в мае, он выехал из Москвы к Николе на Угрешу, оттуда в Остров, где жил до Петровок, а потом все лето провел в Воронцове. Отношения Василия к Иосифову монастырю живо выставляются в рассказе, что дьякон, начавши молиться за великого князя, не мог продолжать от слез, игумен и братия также плакали; князь Курбский лучше всего объясняет нам эту картину, близко соединяя в своей вражде Василия с монахами Иосифова монастыря, говоря, что эти монахи были подобны Василию. Видим в Василии живое сочувствие к господствующему интересу времени, интересу религиозному, сочувствие к монастырю, который имел для лучших людей неотразимую привлекательность, как лучшее, избранное общество, занимавшееся высшими вопросами жизни: сюда люди более живые, более развитые, более способные обращать внимание на любопытные вопросы жизни, шли за разрешением этих вопросов, за умною беседою вообще; здесь они могли всегда узнать что-нибудь для них важное, ибо здесь собирались книги, здесь сосредоточивалось тогдашнее просвещение, здесь складывалось духовное, умственное оружие, необходимость которого в важных борьбах и тогда хорошо понимали.

Три монастыря пользовались особенным расположением Василия: Иосифов Волоцкий был ему близок по отношениям к основателю, находился под его особенным покровительством, отличался приверженностью к его лицу; но самая эта близость отношений и недавняя знаменитость монастыря не могли внушить великому князю такого высокого уважения, какое он питал к монастырям Кириллову Белозерскому и Сергиеву Троицкому; иноческая жизнь в первом особенно его прельщала, так что он выражал желание постричься здесь; Троицкий монастырь по святости и государственному значению основателя не переставал пользоваться всеобщим великим уважением. «Вашими молитвами, — говорил Василий троицкому игумену, — дал мне бог сына, я крестил его у чудотворца, поручил его ему, положил ребенка на раку преподобного; вам, отец, я своего сына на руки отдал». Прежде, обращаясь к митрополиту, братьям и боярам, великий князь сказал: «Приказываю сына богу, богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу своему, Даниилу, митрополиту всея Руси»; не прибавил, что приказывает братьям, к которым обратился только с напоминанием о их обязанностях к племяннику, о клятве, ими данной. Мысль о малолетстве сына, о возможности смут по этому случаю сильно беспокоила умирающего. «Молись, отец, о земском строении», — говорил он троицкому игумену.

Жены и сына не было долго у постели больного; причина вскрывается: он боялся своим изнеможенным видом сокрушить жену, испугать сына; пока еще оставалась надежда на выздоровление, он не хотел с ними видеться, дожидаясь возможности сказать жене утешительное слово, показаться не в столь страшном виде. Будучи здоров, он желал нравиться молодой жене и для этого даже обрил себе бороду. Когда надежда на выздоровление исчезла, больной решился благословить старшего сына крестом Петра-чудотворца, соединяя с этим действием особенную силу, которой не хотел лишить своего наследника; но и тут было раздумал, боясь испугать своим видом малютку; все заботы, все мысли о будущем сосредоточивались у больного на одном старшем сыне, великом князе, наследнике престола; но если для отца-государя мысль о старшем сыне была преобладающею, то мать не могла забыть и о младшем сыне, настояла, чтоб отец благословил и этого малютку. Высказавшиеся здесь семейные отношения Василия дополняются немногими дошедшими до нас письмами его к Елене. В одном письме великий князь заботливо спрашивает у жены о ее здоровье: «От великого князя Василья Ивановича всея Руси жене моей Елене. Я здесь, дал бог, милостию божиею и пречистыя его матери и чудотворца Николы жив до божьей воли; здоров совсем, не болит у меня, дал бог, ничто. А ты б ко мне и вперед о своем здоровье отписывала, и о своем здоровье без вести меня не держала, и о своей болезни отписывала, как тебя там бог милует, чтоб мне про то было ведомо. А теперь я послал к митрополиту да и к тебе Юшка Шеина, а с ним послал к тебе образ— Преображенье господа нашего Иисуса Христа; да послал к тебе в этой грамоте запись свою руку; и ты б эту запись прочла да держала ее у себя. А я, если даст бог, сам, как мне бог поможет, непременно к Крещенью буду на Москву. Писал у меня эту грамоту дьяк мой Труфанец, и запечатал я ее своим перстнем». Собственноручная записка великого князя, к сожалению, не дошла до нас. Второе письмо великого князя к Елене есть ответное на уведомление ее, что у маленького Иоанна показался на шее веред: «Ты мне прежде об этом зачем не писала? И ты б ко мне теперь отписала, как Ивана-сына бог милует и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь. Да поговори с княгинями и боярынями, что это такое у Ивана-сына явилось и бывает ли это у детей малых? Если бывает, то отчего бывает? С роду ли или от иного чего? О всем бы об этом ты с боярынями поговорила и их выспросила да ко мне отписала подлинно, чтоб мне все знать. Да и вперед чего ждать, что они придумают, — и об этом дай мне знать; и как ныне тебя бог милует и сына Ивана как бог милует, обо всем отпиши». Елена отвечала, что веред прорвался; Василий писал к ней опять: «И ты б ко мне отписала, теперь что идет у сына Ивана из больного места или ничего не идет? И каково у него это больное место, поопало или еще не опало, и каково теперь? Да и о том ко мне отпиши, как тебя бог милует и как бог милует сына Ивана. Да побаливает у тебя полголовы, и ухо, и сторона: так ты бы ко мне отписала, как тебя бог миловал, побаливало ли у тебя полголовы, и ухо, и сторона, и как тебя ныне бог милует? Обо всем этом отпиши ко мне подлинно». Четвертое письмо-ответное на уведомление Елены о болезни второго сына Юрия: «Ты б и вперед о своем здоровье и о здоровье сына Ивана без вести меня не держала и о Юрье сыне ко мне подробно отписывай, как его станет вперед бог миловать». В пятом письме пишет: «Да и о кушанье сына Ивана вперед ко мне отписывай: что Иван сын покушает, чтоб мне было ведомо».

Мы видели, что, по свидетельству Герберштейна, Василия кончил то, что начато было отцом его, вследствие чего властию своею над подданными он превосходил всех монархов в целом свете, имел неограниченную власть над жизнию, имуществом людей, как светских, так и духовных; из советников его, бояр, никто не смел противоречить или противиться его приказанию; по известию Герберштейна, русские торжественно провозглашали, что воля государева есть воля божия, что государь есть исполнитель воли божией; о деле неизвестном говорили: «Знает то бог да великий князь». Когда Герберштейн спросил седого старика, бывшего великокняжеским послом в Испании, зачем он так суетился во время приема послов, то он отвечал: «Сигизмунд! Мы служим своему государю не по-вашему». Когда боярин Берсень Беклемишев позволил себе противоречить Василиеву мнению относительно Смоленска, то великий князь сказал ему: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне». Встречаем известия, что в важных делах великий князь рассуждал в думе с братьями и боярами, но в то же время встречаем известие, что Василий о важных делах рассуждал, запершись сам-третей с любимцами, приближенными к себе людьми. К объяснению этих известий служит тот же драгоценный памятник-повествование о кончине Василия; здесь мы видим, что самым приближенным к великому князю человеком был тверской дворецкий Шигона Поджогин, потом доверенностию его пользовались дьяки Мансуров, Путятин, Цыплятев, Курицын, Раков, Мишурин; то же расположение к дьякам мы увидим после и у сына Васильева, Иоанна IV; Мансуров и Путятин посланы были тайно за духовными грамотами; тайно от братьев и от бояр великий князь велел сжечь эти прежние духовные, о чем знали только Шигона и Путятин; потом, начавши думать о новой духовной, Василий, сказано, пустил к себе в думу Шигону и Путятина, следовательно, думал сам-третей; с этими двумя приближенными людьми он стал думать, кого бы еще пустить в думу о духовных грамотах. Имеем право заключать, что так бывало и в других случаях: братья великокняжеские и бояре, все или некоторые, допускались к рассуждению о делах на предварительном совещании великого князя с доверенными людьми. Когда по приезде уже в Москву Василий решился приступить к предсмертным распоряжениям, то призвал бояр-князя Василия Васильевича Шуйского, Михаила Юрьевича, Михаила Семеновича Воронцова, казначея Петра Головина, Шигону, дьяков Путятина и Мишурина; потом прибавлены были в думу боярекнязь Иван Васильевич Шуйский, Михайло Васильевич Тучков, и, наконец, после совещания с этими боярами был присоединен князь Михайло Глинский по родству с великою княгинею. Таким образом, мы видим здесь всех вельмож двора Василиева, которых великий князь считал нужным призвать к совещанию о будущих судьбах государства; здесь, как ясно видно, поставлены они по степени их знатности, и первое место занимает князь Шуйский. Мы видели, что в княжение предшественников Василиевых долго первенствовала фамилия князей Гедиминова рода-Патрикеевых; старшая линия пала при Иоанне III, младшая осталась; первое место после князя Ивана Юрьевича Патрикеева с званием воеводы московского занял князь Василий Данилович Холмской, зять великого князя, второе место -князь Данило Васильевич Щеня-Патрикеев. Но Холмского скоро постигла участь Патрикеевых: летом 1508 года летописец упоминает о походе князя Василия Даниловича к Брянску против литовцев, а осенью говорит о его заточении в тюрьму и о смерти. Причин не знаем; видим только, с какою опасностию сопряжено было в это время первое место-место воеводы московского. Звание Холмского принял следовавший за ним князь Данило Васильевич Щеня, о котором упоминается в последний раз в 1515 году. На втором после Щени месте видим князя Димитрия Владимировича Ростовского на третьем-князя Василия Васильевича Шуйского, на четвертом-сына старика Щени, князя Михайлу Даниловича Щенятева. Кто носил звание воеводы московского по смерти старика Щени, с точностию не знаем; при конце княжения Василиева в числе приближенных к нему бояр на первом месте видим князя Василия Васильевича Шуйского, который прежде занимал третье место; по всем вероятностям, он носил звание воеводы московского. Шуйские, потомки князей суздальских-нижегородских, так долго отстаивавших свою самостоятельность от князей московских, Шуйские, один из которых, князь Василий Гребенка, был последним воеводою вольного Новгорода, после других Рюриковичей вступили в службу московских князей и были в тени при Иоанне III; только в княжение сына его они добиваются первенствующего положения. Второе место после Шуйского занимает не князь, но потомок одной из древнейших московских боярских фамилий, Михаил Юрьевич Кошкин. Мы видели, что, несмотря на сильный приплыв княжеских фамилий Рюриковичей и Гедиминовичей к московскому двору, Кошкины успешнее других боярских родов сдерживали этот напор, не позволяли себе слишком удаляться от первых мест и были, таким образом, представителями древних московских боярских фамилий, имевших такое важное значение в истории собирания Русской земли. Мы видели, что Яков Захарьевич Кошкин занимал третье место в думе Иоанна III, после князя Холмского и Щени; теперь племянник его, сын Юрия Захарьевича, не хотевшего уступать князю Щене-Патрикееву, Михаил Юрьевич, занимает уже второе место в ближней думе великого князя Василия. Что Михаил Юрьевич был из числа самых близких и приверженных людей к Василию, это ясно видно из рассказа о кончине великого князя: последний послал за ним, когда еще находился в Волоколамске; Михаил Юрьевич заботливо ухаживает за больным, утешает его надеждою, что через день или два получит облегчение; Михаил Юрьевич вместе с Шигоною присутствует при благословении сыновей, при прощании с женою; Михаил Юрьевич держит сторону митрополита, одобряет намерение великого князя постричься перед смертию; Михаил Юрьевич поднимает ослабевшую руку умирающего для крестного знамения.

После Михаила Юрьевича Кошкина, на третьем месте, видим потомка другой древней и знаменитой боярской фамилии — Михаила Семеновича Воронцова, происходившего от Федора Воронцова-Вельяминова, брата последнего тысяцкого; как видно, между великим князем и Воронцовым были какие-то неприятности, ибо сказано, что умирающий подозвал Воронцова к себе, поцеловался с ним и простил его. Казначей Петр Иванович Головин удерживал место отца своего, известного нам боярина Иоаннова, Ивана Владимировича Головы-Ховрина; наконец, видим Михаила Васильевича Тучкова происходившего из рода Морозовых. Это были члены ближней думы, люди более доверенные; но были члены других княжеских и боярских фамилий, не менее знаменитых, но пользовавшиеся меньшим доверием; так, после совещания с поименованными приближенными лицами великий князь призвал к себе всех остальных бояр, князя Димитрия Бельского с братьями, Шуйских-Горбатых (суздальских, родственников Шуйским), Поплевиных (Морозовых).

Мы видели, что еще Иоанн III взял с князя Холмского клятвенную грамоту-не отъезжать; от времени Василия дошло до нас несколько таких грамот-знак, что при усилении нового порядка вещей приверженцы старины крепко держались за обветшалое право отъезда и, не имея возможности отъезжать к русским князьям, считали для себя позволенным отъезд в Литву. Князь Василий Васильевич Шуйский дал запись: «От своего государя и от его детей из их земли в Литву, также к его братьям и никуда не отъехать до самой смерти». Такие же записи взяты были с князей Димитрия и Ивана Федоровича Бельских и с князя Воротынского. Число князей Гедиминовичей при московском дворе умножил в княжение Василия знатный выходец, князь Федор Михайлович Мстиславский, отъехавший из Литвы в 1526 году; как вел себя Мстиславский в новом отечестве, видно из его клятвенной записи: «Я, князь Федор Михайлович Мстиславский, присылал из Литвы к великому князю Василию, государю всея Руси, бить челом, чтоб государь пожаловал, велел мне ехать к себе служить; и великий государь меня, холопа своего, пожаловал, прислал ко мне воевод своих и велел мне к себе ехать. Как я приехал, государь меня пожаловал, велел мне себе служить и жалованьем своим пожаловал. После того сказали государю, что я думаю ехать к Сигизмунду-королю; государь меня и тут пожаловал, опалы своей на меня не положил, а я государю ввел порукою по себе Даниила митрополита и все духовенство, целовал крест у гроба чудотворца Петра и дал на себя грамоту за митрополичьею печатью, что мне к королю Сигизмунду, к братьям великокняжеским, их детям и ни к кому другому не отъехать, а служить мне государю своему, великому князю Василию, и добра ему хотеть; государь меня пожаловал великим своим жалованьем, отдал за меня свою племянницу, княжну Настасью. И я, князь Федор, преступивши крестное целование, позабывши, что ввел по себе порукою Даниила митрополита, позабывши жалованье государя, хотел ехать к его недругу, Сигизмунду королю; государь по моей вине опалу свою на меня положил. Я за свою вину бил челом государю чрез Даниила митрополита и владык; государь по прошенью и челобитью митрополита, архиепископов, епископов и всего духовенства меня, своего холопа, пожаловал, вину мне отдал». Мстиславский обязывается в своей новой грамоте: «Думы государя и сына его, князя Ивана, не проносить никому: судить суд всякий в правду, дело государей своих беречь и делать его прямо, без всякой хитрости». Но М. А. Плещеев, которого также великий князь простил по ходатайству митрополита, обязуется в своей записи: «Если кто-нибудь станет мне говорить какие речи на лицо моего государя, о его великой княгине Елене и их детях, станет говорить о лихом зелье, чтоб дать его им, или какое-нибудь другое злое дело захочет сделать, то мне к лиходеям государя своего не приставать, с ними не говорить и не думать и не делать мне того самому» и проч. И Василий по примеру отца не довольствовался одною порукою духовенства, но требовал денежного ручательства: так, князя Глинского выручили трое вельмож в 5000 рублях, и за этих поручников поручились еще 47 человек; двойная же порука была и за Шуйских. Таковы были меры против отъездов; строгие меры предпринимались также против людей, которые толковали о другом дружинном праве, праве совета: мы видели, что Берсень Беклемишев подвергся опале за то, что смел противоречить великому князю; недовольный боярин жаловался на перемены, произведенные Софиею и ее сыном; жалобы эти имели следствием то, что Берсеню отрубили голову; дьяк Федор Жареный, который осмелился также жаловаться, был бит кнутом и лишился языка. Строго наказывалась и отговорка от службы: дьяк Третьяк Далматов, которому велено было ехать послом к императору Максимилиану, объявил, что не имеет средств к этой поездке; его схватили и заточили навеки на Белоозеро, имение отобрали в казну.

Титул Василия был следующий: «Великий государь Василий, божиею милостию государь всея Руси и великий князь владимирский, московский, новгородский, псковский, смоленский, тверский, югорский, пермский, вятский, болгарский и иных, государь и великий князь Новгорода Низовской земли и черниговский, и рязанский, и волоцкий, и ржевский, и бельский, и ростовский, и ярославский, и белозерский, и удорский, и обдорский, и кондинский, и иных». Титул царя употреблялся в тех же случаях, как и при Иоанне III. В письмах к великому князю от людей незначительных со времени Василия попадаются уменьшительные уничижительные имена: так, великий князь приговорил однажды с боярами отправить в Крым послом незначительного человека, среднего, и послали Илью Челищева, который в грамотах своих к великому князю подписывался: «Холоп твой, Илейка Челищев, челом бьет», тогда как другой посол, сын боярский Шадрин, подписывался: «Васюк»; в грамотах от великого князя к ним обоим писали так: «Нашему сыну боярскому, Василью Иванову, сыну Шадрина, да ближнему нашему человеку Илейке Челищеву».