Самоизменение

Первобытное мышление вплетено в жизненный мир и тождественно ему. Все, что выходит за пределы жизненного мира выглядит необычайной силой. Жизненный мир одушевлен так же, как и само мышление. Мир изменяется, еще нет волшебных превращений, они появятся только на поздних этапах, с зарождением классических рабовладельческих обществ, и сказок о превращениях нет. Но все вокруг наполнено движением, и разум человека текуч и гибок. Его нельзя называть наивно диалектическим, как это принято говорить о древнегреческом мышлении, потому что он не поверхностен. Он различает поверхности, но они не играют первостепенной роли, он сразу ухватывает природу явлений. Их природа тождественна самой природе разума, она духовна. Меняется вещь - меняется и разум, а с изменением разума связано изменение вещи. Этот разум эволюционен, его принцип: "мыслю, значит, вижу". Потом он тысячелетия будет думать, как примирить свою эволюционность с научной метафизикой, и придумает диалектику. Его самоизменение будет прорываться сквозь толщу метафизических форм яркими и интуитивно ясными идеями.

Говорят, человек живет заботой, она и заставляет его быть человеком, изменяя самому себе. Так считает Мишель Фуко в его раннем постсоветском переводе. Изменяться, это - быть философом. Если мы договоримся, что философы, все-таки, люди, не смотря на издержки их производства, значит, добавлю, быть философом, значит, изменять философии.

Наверное, я поступлю в полном соответствии с замыслом Мишеля Фуко, если изменю этой максиме. В то время, когда все хотят устойчивости, велико желание быть изменчивым. Но когда все течет, нужны берега, плот, нужно хотя бы предчувствие дна в глубине реки. В одну и ту же реку нельзя войти дважды, но можно единожды (Полемика Гераклита с Кратилом. - Россия, 1997 год). В одну и ту же пропасть дважды не прыгают.

Забота о себе оказывается самоизменением, охватывающим все мое существо. Возможно, человеческое самоизменение имеет цель и смысл, а может быть и нет ничего подобного.

В первом случае, когда цель есть, я управляю плотом: ставлю парус, отталкиваюсь шестом от берегов, снимаю себя с мели, я направляюсь вперед. Я хочу доплыть, выплыть или просто утонуть, но чего-то хочу от реки, иначе, зачем вообще в нее входить! Пусть, хоть, хочу заботиться! Значит, устойчивое в жизни - цель, тот остров, на котором мои приключения прекращаются. Много было в истории таких островов: греческие "острова блаженных", где царствует свергнутый Кронос, или, может быть, буддистская "чистая земля", "Эдем" или остров "Утопия", открытый в житейских морях Ф.Бэконом, Итака с прекрасной Пенелопой.

Приключения кончились, я перестаю заботиться о себе, в этом больше нет смысла, значит, перестаю жить. Смерть, это - беззаботность. А если я не хочу беззаботности и не знаю ее, то живу осмысленно? Забота устойчива и самоизменению не подвержена, она - залог неизменности и вечности человека, понять бы только, что она такое.

Во втором случае, бесцельность и бессмысленность самоизменения превращает жизнь в сладострастно медленный, мазохистский способ самоубийства. Тогда не годится даже гордый совет Альбера Камю жить вопреки абсурду. Он не приемлем, этот совет, потому что жизнь вопреки абсурду требует, чтобы я в самом себе нашел точку опоры, позволяющую абсурду сопротивляться, что-нибудь не абсурдное, устойчивое. Бесцельность самоизменения, это - наслаждение, переживаемое пациентом в кресле стоматолога, это устойчивая, непрекращающаяся сладость зубной боли. Если нет ни цели, ни смысла, если земля под ногами не тверда, а плоть лишена формы, то и абсурда нет.

Зубная боль длится, от нее перекашивает лицо и каждый нерв похож на струну фортепиано, по ним молоточками выстукивают гениальную сонату бессмысленной жизни. Ах, великий шотландец Роберт Бернс! Бессмысленное длящееся самоизменение само оказывается абсолютной устойчивостью, которую уже невозможно нарушить. Все изменяется, река - по своим основаниям, а пловец - по своим мотивам.