Путешествия в зарубежные страны

Прирост этнографических знаний по внеевропейским зарубежным странам в 40—60-е годы был не слишком значительным.

Путешествий русских людей в зарубежные страны было в те годы немного. Самым неутомимым и подвижным путешественником был, пожалуй, Егор Петрович Ковалевский (1811—1868), горный инженер, писатель и общественный деятель. Он бывал несколько раз в странах Балканского полуострова, больше всего в Черногории (1838, 1851, 1853—1854), был в Средней Азии (1839—1840), а также на землях тогдашней Китайской империи (1840, 1849-1850, 1851), в Египте и Судане (1847-1848). Цели путешествий Ковалевского были разнообразны, но по большей части связаны с обследованием горных богатств; этнографические наблюдения его интересны, хотя дилетантского стиля.

Наиболее интересным для этнографии было кругосветное плавание писателя И. А. Гончарова на фрегате «Паллада» в 1852— 1854 гг. Целью плавания фрегата было ведение дипломатических переговоров с Японией. Возглавлял экспедицию адмирал Путятин, а Гончаров, в то время уже приобретший известность писатель, 1862), напросился к нему в секретари. Фрегат «Паллада» по пути в Японию заходил в английские порты, плыл через Атлантический океан, вокруг Африки, посетил Яву, Сингапур, Гонконг. После окончания переговоров русскому фрегату из-за начавшейся войны против Англии и Франции пришлось уходить на север, в Татарский пролив, и там он, чтобы не достаться противнику, был затоплен. Гончаров вернулся домой через порт Аян, Якутск, Иркутск. Впечатления от плавания были изложены им сначала в нескольких статьях в журналах «Отечественные записки», «Современник», «Морской сборник» (1855),— и они сразу обратили на себя внимание критики и читателей,— и в отдельной книжке «Русские в Японии» (1855). В 1857 г. были изданы полностью путевые записки Гончарова под заглавием «Фрегат Паллада». Книга получила вскоре очень широкую известность; ее и доныне считают образцовым литературным описанием путешествия.

Этнографический материал в книге Гончарова был очень обилен и разнообразен: тут и заметки об англичанах, и о жителях Капской колонии, и о малайцах, и о японцах, и о китайцах, и о якутах. Наблюдения автора переданы живо, наглядно, талантливо, но поверхностны. Поразительно точно замечая детали, Гончаров, однако, был слеп к важнейшему: тяжелую долю народных масс, классовое и колониальное угнетение народа он просто не замечал.

Первые теоретические построения в области этнографии. Взгляды Бэра и Надеждина

Новый этап в развитии русской этнографической науки, наметившийся с середины 40-х годов XIX в., ознаменовался не только началом более планомерного и методического собирания материала, но и повышением теоретического уровня этнографии. В 40-е годы впервые были сформулированы принципы и задачи этнографии, как особой науки. Можно поэтому считать с известным правом, что именно в 40-e годы этнография окончательно выделяется в России в самостоятельную науку.

Вскоре же начало все более резко намечаться и по теоретической линии размежевание двух основных направлений в русской этнографии — либерально-буржуазного и демократического. Первое выступило на сцену раньше, и его голос звучал громче. Средоточием этого направления было известное уже нам отделение этнографии Русского географического общества, а главными выразителями его — К. М. Бэр, Н. И. Надеждин и К. Д. Кавелин, игравшие тогда руководящую роль в отделении этнографии. Демократическое направление, продолжавшее линию Белинского, выступило наиболее ярко несколько позже — в 50—60-х годах.

Академик К. М. Бэр — крупный ученый, зоолог, антрополог, географ, первый председатель отделения этнографии РГО — на одном из первых же его заседаний (март 1846 г.) выступил с докладом «Об этнографических исследованиях вообще и в России в особенности». В этом докладе, уже одно заглавие которого звучит очень показательно, Бэр развил ряд важных мыслей, свидетельствующих о глубоком понимании им задач этнографической науки.

По мнению Бэра, сравнительная этнография дополняет историческую науку, в особенности там, где чувствуется недостаток прямых исторических свидетельств. При этом этнографические исследования являются очень важными и неотложными, ибо «запасы для работ этнографических уменьшаются с каждым днем вследствие распространяющегося просвещения, которое сглаживает различия племен.

Сам Бэр был не чужд этнографической полевой работе: в том же докладе он упоминает о своих собственных наблюдениях над бытом промыслового населения Новой Земли, куда он совершил в 1837 г. поездку.

Еще более ясное и широкое понимание задач этнографии как науки высказал Н.И.Надеждин (1804-1856). Деятельность Надеждина хорошо известна в истории русской литературы. Он читал лекции в Московском университете (1831—1835); был редактором прогрессивного журнала «Телескоп» (1831—1836), и за опубликование в этом журнале вольнодумных «Философических писем» Чаадаева был сослан на Север, в Усть-Сысольск (1836). Во время своего пребывания в ссылке он много писал, в том числе и по этнографии. Им написана статья «Народная поэзия у зырян» (напечатана в журнале «Утренняя заря», 1839 г.), много статей для «Энциклопедического лексикона» (в том числе историко-этнографические статьи «Великая Россия», «Венеды», «Венды», «Винды», «Весь», «Вогуличи»). Отбыв ссылку, Надеждин поселился временно в Одессе, участвовал в работе Одесского общества истории и древностей. По поручению этого Общества совершил в 1840— 1841 гг. поездку по южнославянским землям, но отчет его об этой поездке содержит лишь общие риторические рассуждения. С 1842 г. Надеждин служил в Министерстве внутренних дел и редактировал «Журнал Министерства внутренних дел». По командировке министерства он ездил, между прочим, к зарубежным старообрядцам-липованам, эмигрировавшим в Австрию и Дунайские княжества (1845—1846). Пыпин впоследствии писал об этой поездке, что Надеждин, обследуя зарубежных старообрядцев, выступал не столько в роли «любознательного ученого этнографа, любящего народ исследователя», сколько в мало привлекательной роли «лазутчика» Действительно, цель поездки была скорее полицейская, чем научная. Это было как раз время жестоких административных преследований старообрядцев, и Надеждину довелось принять в этом деле весьма не почетное участие. В своей книге-докладе «О заграничных раскольниках» (1846) Надеждин не скрывает своей крайней вражды к расколу и его деятелям, в которых он видит «изменников», а в их деятельности — одно «бесчиние», в зарубежных же старообрядческих поселениях — «притоны всякого рода дикой сволочи». Однако, описывая быт посещенных им зарубежных старообрядцев линован (в Буковине, Молдавии, Валахии), Надеждин вынужден был, в силу простой научной добросовестности, нарисовать этот быт совсем иными красками. Оказалось, что это мирные трудолюбивые люди, свято хранящие русские национальные традиции. Липоване в Буковине «до сих пор остаются неизменно такими, какими пришли сюда: совершенными русскими, со всеми особенностями прародительской великороссийской национальности. Весь домашний быт их есть быт наших околомосковных поселян: та же русская изба с углами и крышей под князек, с русской печью, даже с русскими ухватами, кочергою и помелом... Коротко сказать: встречаясь ли с ними, а тем паче заехавши в их слободы, не веришь, что находишься в Немецком государстве, видишь себя как будто перенесенным в сердце России». «Таким образом, народность русская, со всеми мельчайшими подробностями и оттенками, как будто окаменела в них и пребывает в такой целости и чистоте, какую в настоящее время не везде сыщешь и в самой России».

В целом вклад Надеждина в конкретно-этнографическое изучение народов был невелик. Но зато его вклад в теоретическое обоснование этнографической науки был весьма значительным. Именно Надеждин первым сумел обосновать право этнографии на роль самостоятельной науки и место ее в системе человеческого знания.

Еще в 1837 г. Надеждин напечатал в журнале «Библиотека для чтения» (т. XX, отд. III) значительную по глубине и содержательности статью: «Об исторической истине и достоверности», где, быть может, впервые в мировой литературе определено значение этнографических изучений для исторического познания. В этой статье Надеждин указывает прежде всего на недостаточность той «критики свидетельств» (т. е. источников), иначе говоря «формальной критики», которой историческая наука обычно ограничивается в стремлении познать истину: нужна еще «критика собственно фактов», «критика реальная», которая одна только может установить подлинную историческую истину. Но в чем же заключаются принципы этой «реальной критики»? Они, по мнению Надеждина, сводятся к четырем «главным началам и основаниям».

Первое из них — «согласие с общими законами человеческой природы», которая в основе своей везде и всегда одна и та же. Второе — соответствие «народному характеру», т. е. тому своеобразию быта каждого данного народа, которое складывается в силу географических условий и «генеалогических условий происхождения каждого народа»; следовательно, необходимо считаться с «этнографическим разделением людей на народы». Третье основание — соответствие эпохе, т. е. признание «влияния времени или последовательного развития жизни в каждом народе», а каждый народ проходит, по мнению Надеждина, стадии развития от «патриархального» детства, через «героическую юность» и «возраст мужества эпохи цивилизации», до «эпохи дряхлости». «Наконец, и этнографическая основа и хронологическое развитие жизни в каждом народе подлежат еще могущественному влиянию внешнего сообщения с другими народами»; поэтому необходимо учитывать «заимствования» народом «чуждого элемента», которые могут совершенно преобразить облик народа (как, например, в России со времени Петра I). «Эти сторонние влияния, эта внешняя накипь, всасываемая и усвояемая народами, составляет четвертое и последнее начало для судопроизводства реальной исторической критики».

В другой статье, помещенной в той же книжке «Библиотеки для чтения»,— «Об исторических трудах в России»—Надеждин называет «географию и этнографию» «двумя первыми основаниями истории» 143.

Н. И. Надеждин, как мы уже знаем, принял деятельное участие в новооткрытом Русском географическом обществе и уже с 1848 г. возглавил его отделение этнографии. В одном из первых заседаний Общества, в начале 1846 г., он выступил с докладом, «Об этнографическом изучении народности русской», где попытался теоретически обосновать задачи этнографии как самостоятельной науки. Прежде всего, по мнению Надеждина, необходимо выделить в числе тех сведений, которые касаются быта и культуры русского народа, с одной стороны, наносные, заимствованные, а с другой — самобытные черты. Задача этнографической критики состоит в том, чтобы выделить то, что свойственно русскому народу — «первобытной, основной, чистой, беспримесной русской натуре», а то, что является продуктом влияния других народов («чуди, немцев, византийцев, варягов»), нужно отбросить.

Этот принцип выделения элементов, заимствованных из разных культур, явился для того времени новым словом в развитии этнографической науки. Сегодня ткакя постановка вопроса несколько наивна, ибо нельзя сказать, что одни черты свойственны данному народу как таковому, а остальные являются привеском к ним. Но все же мысль Надеждина — это проблеск исторического подхода к изучению народа и культуры.

У Надеждина мы находим также первую попытку философского определения сущности этнографии как науки; это определение, несколько туманное, составлено в духе гегельянской философии. По его словам, «народности — это естественные разряды в человечестве»; они-то и составляют содержание этнографии. «Ее (этнографии) задача — приурочивать «людское» к «народному» и чрез то обозначать в нем „общечеловеческое"».