1982 А. Дементьев «о некоторых книгах в серии жзл»

Еще лет 15 назад Кожинов  пытался найти ренессансный реализм, в основе которого единство нации, личности и государства (NB! Официальная точка зрения трактовала это вовсе не так).

L: Фет выдвигается за счет умаления Некрасова.

В литературоведении  70-80х перестали подчеркивать критичность в литре. Обращают больше внимания на позитивные стороны того или иного автора.

70-80е переиздаются Григорьев, Страхов, Киреевский, братья Аксаковы.

Немало возражений против тех, кто  занимал позицию, разрывающую наше единство, т.е.  против революционеров-демократов.

Тогда же утверждается представление, что классик не может быть не прав. Это мы еще не доросли. (Такое отношение доминирует до сих пор.)

Глушко «Традиция, современность, поэзия»: у нас одна традиция – пушкинская. => лозунг: Вперед к Пушкину!

Вопрос о новаторстве Пушкина не рассматривается.

Лобанова Пушкин привлекает отсутствием рефлексии у его героев.

1978 Лобанов «Надежды исканий» - статья о русской литре XIX века.

Опять Ноздрев – образец национального характера. В целом, много домысливания и перевирания в духе национал-патриотизма.

Ноздрев – положительный герой, потому что говорит Чичикову, что тот – подлец (фраза вырвана из контекста!).

Толстой лучше, чем Достоевский, т.к. у Достоевского герои слишком много в себе копаются (это не по-русски).

Положительное в этом направлении в том, что стали выдвигать Платонова. Критик Васильев ставил его в один ряд с Горьким, Шолоховым и Леоновым.

 

В конце 70х спор в связи с популяризацией истории литры (Алла Марченко).

В серии ЖЗЛ вышли: 

ü      М. Лобанов «Островский»

ü      Ю. Лощин «Гончаров»

ü      Золотусский «Гоголь»

 

Лобанов: Кабаниха  - положительная героиня. Она была права и по-своему любила Катерину.

Лощин: базироваться только на Добролбове, рассматривая образ Обломова и обломовщины, нельзя. Гончаров шире, чем трактовка Добролюбова.

Золотусский: «Выбранные места…» утверждают те же идеи, что и «Ревизор», и «Мертвые души». Мол, не было никакого перелома. Ревизор – та же духовная проповедь.

! Мы никого не лучше, но нет у нас такого противостояния сословий – противосословий => мы можем избежать их проблем.

Для советского литературоведения подчеркивание этих моментов, а не революционных, неприемлемо. За это же ругали «Достоевского» Селезнева: за оправдание его «Бесов», за утверждение революции духа.

 

Золотусский (не принадлежал критике «нового мира») «Доколе?!»: обвиняет всех советских критиков в идеологизированном подходе, за огромное количество фактических ошибок. В принципе, Золотусский за демократический путь развития.

На западе издается журнал «Континет» (редактор –И. Виноградов) – совмещение православия и индивидуалистических западных ценностей. К этому позже пришел и Золотусский.

Кожинов не был религиозен. Его лозунг: единство личности, государства и нации.

Ю. Солнцев (70е): ленинская теория двух культур (полемика с Ап. Кузминым).

Прогрессивная культура и культура царизма. В каждой национальной культуре есть обе: демократическая и реакционная, + клерикальная, черносотенная…

«Наш современник» / Кожинов: Ленин был очень лоялен к русской культуре, это его космополитическое окружение, которое стремилось к ломке всего. [Т.е. в этом Кожинов остается 60ком, в своем положительном отношении к идеализированному, вымышленному образу Ленина.]

Ап. Кузмин претендовал на историзм, в отличие от внеисторического подхода к Ленину. Но опять же, идея идеализированного патриотизма.

Этот спор (вокруг фигуры Ленина  - как я поняла??) длился до второй половины 80х. Это был скорее методологический спрор.

Официоз не признавал линии «Нашего современника».

На статью Кожинова «И назовет меня…» (1981, №11) возражение Кулешова «Точность критериев» («Правда»). Увлекаясь новым, пренебрегают старым.

Кожинов (??? Сокращено до К.) видит достоинство русской литературы не в критическом пафосе, а в беспощадном самосуде. + обязательное противопоставление Россия – Запад.

Лекция № 18.

24.12.2004.

В 60-е и последующие годы пыталась советская критика что-то сделать в области теории. Говорили о том, что надо обновлять наш аппарат, надо определять какие-то новые явления. Скажем, в начале 87 года в «Литературной газете» была напечатана подборка высказываний остро и конструктивно об этом положении и Анатолий ??? говорил о том, что развитие литературного процесса требует новых терминов, но литературоведы их не предлагают, и критике приходится на скорую руку выдумывать термины: военная проза, деревенская проза, политический роман, четвертое поколение, сорокалетние, тридцатилетние, тихая лирика и т.д. Что было - то было. Действительно, в 60е, особенно в 70е, 80е гг. отмечено вот таким очень-очень условным словоупотреблением. Многие хоть и старались. Василий Белов, например, говорил, ну, что Лев Толстой – это деревенский писатель или городской? Как можно выделять деревенскую прозу?

 Галина Андреевна Белая предложила в 1983 термин онтологическая проза, применяя по преимуществу к деревенским, но ясно было, что это понятие можно трактовать гораздо шире: переносить и на Айтматова, и в какой-то степени на Ю. Трифонова.

Но пытались  что-то сделать даже в области теории творческого метода. Борис Сучков – литературовед отчетливо политико-публицистической ориентации – еще в 1963 в статье «Жизнеутверждающее искусство нового общества» («Правда» 6 октября 1963) заявил, что социалистический реализм отличается осознанным историзмом. Это его специфическое качество. Это положение было развито в его книге «Исторические судьбы реализма» 1967, 4 раза переиздавалась (до 1970). Вот это свойство литературы обосновывалось прежде всего с точки зрения теоретической оснащенности мировоззрений писателей. Книга была построена в основном на материале зарубежной литературы. Сучков был директором Института Мировой литературы. Так вот, эта книга тем не менее считалась образцовой работой общетеоретического плана. Показательна аргументация Сучкова. В 3-м издании объемистой книги больше 500 страниц, сносок на философские и общетсвенно-политические работы  и высказывания – 96, на статьи и высказывания об искусстве – 46, 37 самих художников и только 9 критиков и искусствоведов, то есть себе Сучков доверял гораздо больше. И на тексты художественных произведений – 31. В основном, это такие философские обобщенные высказывания. Книга написана в такой аксиоматической манере, от лица истины. Фактически теория осознанности как отличительного свойства историзма в соцреализме была шагом назад, к рапповскому неразличению метода и мировоззрения.

 

В соцреализме выделялись направления:

·        психологическое (в формах самой жизни);

·        условно-метафорическое;

·        лирико-патетическое.

 

            Вот в лирико-патетическом, которое, по словам Сучкова, ошибочно называют романтическим (это было даже некоторое покушение на норму – традиционную догму насчет того, что романтизм и романтика включается в метод соцреализма как составная часть), -  так вот в это направление, лирико-патетическое, Сучковым включались: Есенин, Паустовский, Артем Веселый, И. Бабель. Видимо, никаких сомнений, так сказать, осознанности историзма у каждого из них и их принадлежность к социалистическому реализму никаких сомнений не вызывала. Так вот,  до своей кончины в 1974 Сучков занимал пост директора ИМЛИ. Книга эта была отмечена Государственной премией СССР, а лозунг осознанного историзма как главного отличительного признака соцреализма активно пропагандировался в 70е гг. Василием Сучковым, Александром Михайловым, даже и позднее.

Но уже в 1976 недостаточность этого критерия была показана Л.И. Тимофеевым в статье «По воле истории» в «Литературном обозрении» и М.Б.Храпченко в речи на VI съезде писателей СССР. Они говорили о том, что критерий этот применим уже к творчеству Пушкина и Толстого. Имя Сучкова его оппонентами не называлось, и, тем не менее, после смерти Сучкова, когда уже никому не стал нужен, его теория была постепенно забыта.

 

С начала 70х гг. новым словом стала называться другая теория – теория соцреализма как открытая система. Ее выдвинул славяновед Дмитрий Федорович Марков. Не путать с Георгием М. Марковым, который возглавлял Союз писателей. Георгий М.Марков - это один их двух (всего два) героев социалистического труда Союза писателей. Я говорил про первого, первый был Шолохов, который получил две звезды, когда перестал заниматься ??? и  Г.Марков, для которого при жизни был создан его родной музей в Сибири. Сейчас вы его даже и не знаете совсем (на ваше счастье).

Д.Ф. Марков был тоже директором Института Академии Наук, директором Института Славяноведения. Говорят, хороший человек. При нем находили пристанище такие люди, как Вячеслав Всеволодович Иванов и некоторые другие, такие полудиссиденты. Он был прежде всего болгарист. Ну, может, в болгарской литературе разбирался, не знаю, не вникал, но  в остальных – как-то не очень. Теоретик был очень сомнительный. А тем не менее стали раздувать эту его концепцию. Он провозгласил соцреализм открытой системой форм обобщения, синтезирующей все прогрессивное в художественном развитии человечества. Но вроде бы все хорошо, но тут же оговорка: на почве марксистской философии. Практически, как у Сучкова и у рапповцев. Разные методы, по этой теории, «слились в один, сохранив (иногда весьма существенные) родовые черты полности форм художественного обобщения, обладающих относительной эстетической автономностью», - писал Марков в статье «О формах художественного обобщения в соцреализме» в «Вопросах литературы» 1972.

То есть, с одной стороны, Марков, говорит только о художниках марксистских убеждений независимо от того, насколько адекватно они умеют воплощать свои взгляды в искусстве,  с другой стороны, мерой эстетических рамок соцреализма называют просто правдивость – свойство любого подлинного искусства. «Соцреализм, – пишет он, - как принципиально новая эстетическая структура сливается с общими свойствами правдивого искусства, ??? по своему содержанию. Многим тогда это казалось большим прорывом: социалистический реализм смыкается со всем правдивым искусством. Но при этом оставалось же и положение о марксистском мировоззрении, то есть вместо расширения получалось, наоборот, колоссальное сужение. Значит, правдивы только те, кто придерживается марксистских взглядов. А внешне было оформлено как преодоление каких-то догм.

Это положение получило широчайшую поддержку в критике-литературоведении: у Ломидзе, Парфоменко, Новиченко, Якименко, А. Бочарова и прочих. Дмитрий Марков развил эту теорию еще в нескольких статьях и в книге «Проблемы теории соцреализма» 1975 г., 2-е изд. – 1978. За это его избрали академиком. Сучков был только членкором.

«Литературная газета» в январе 1979 – апреле 1980 провела международную дискуссию «Социалистический реализм: художественный опыт и теория». Как писал позднее об этой дискуссии и о своей теории Д. Марков, «большинство ее участников и другие критики-литературоведы внесли и вносят в нее ряд дополнений, уточнений, выдвигают новые идеи. Я уж давно считаю ее общим завоеванием коллективной творческой мысли». В том, что это было завоевание и творческая мысль, он не сомневался нисколько.

Многим критикам импонировала фраза «исторически открытая система», в ней как бы содержался протест против закрытого общества и одновременно благонамеренное возражение тем, кто считал советское общество закрытым. Заодно она как бы реабилитировала соцреализм в глазах тех, кто привык его считать выдумкой нелучших времен.

В этом смысле показательна книга Г.А. Белой 1989 уже года «Дон Кихот 20х гг.: перевал и судьба его идей». Она ее нарезала из своих привычных публикаций во многом, и у нее, благодаря методу такой творческой работы (склеивание), получилось в одном месте восхваление соцреализма как открытой системы, а в другом месте – осуждение соцреализма как выдумки Сталина. Разновременные работы соединились в одной книге. Вы можете с ней познакомиться, когда будете готовиться к ответу о Перевале, но имейте в виду этот момент.

Д. Марков заявлял, что соцреализм противостоит модернизму  и что его теория не имеет отношения к теории  реализма без берегов. Реализм без берегов – это была теория французского литературоведа-коммуниста, который учился у нас, Роже Гаради. В 1966 опубликовали ее в переводе, в издательстве «Прогресс», но очень малым тиражом распространили только среди, ну, практически, партийных работников. Там в качестве реалистов подавались Пикассо, Перш, Кафка – самые яркие модернисты. «Мы реализм понимаем слишком узко, - говорил Гаради, - мы привыкли к живописи, скажем, эпохи Возрождения, а ведь она реалистична, только если мы совершенно неподвижны и смотрим одним глазом. Это такая же условность, как и любая другая условность. А можно вообразить себе человека бегущего, вспоминающего, человека, синтезирующего в своем сознании разные стороны предметов, как в кубизме. Это все равно реализм», - говорил он.  И вот отсюда теория реализма без берегов. Его сначала пытались увещевать, а потом начали хаять. И довели до того, что он стал противником социализма вообще. Так что, вот это понятие - реализм без берегов – было ругательным. Так вот, Марков заявлял, что социалистический реализм противостоит модернизму и что он вовсе не смыкается с этой теорией (реализм без берегов). В духе уже международного, так сказать, единого потока, он перечисляет художников, отошедших от модернизма, но удержавших элементы прежней поэтики, подчиняя их новым взглядам на мир. Это Брюсов, Блок, Стоянов. «Сама логика художественного развития таких художников, - писал Марков, - ясно и недвусмысленно           свидетельствует о том, что их приход в революционную литературу означал разрыв с модернистскими принципами. Осознание их несовместимости с социалистическим реализмом. Ну, вот и осознание несовместимости с социалистическим реализмом. Мы-то с вами знаем, Марков-то не знал, что само понятие соцреализма возникло в 1932; Брюсов умер в 24, а Блок и вовсе в 21. Когда они успели осознать несовместимость своих принципов соцреализму? А это, вот видите, работа, за которую тогда давали академика. Так что у нас академики в Академии Наук были, знаете, еще какие, да и сейчас в общем еще остались.  Но все-таки со второй половины 80-х годов изменения произошли большие. Не так давно произошло событие, очень в этом смысле показательное: в ИМЛИ, наконец, сняли директора Ф.Ф.Кузнецова. Сейчас стал директором арабист Кудинов, то есть не идеолог, не функционер, не представитель номенклатуры, еще советской, а все-таки действительно ученый.

 

В работах Маркова и его последователей не было четкой установки на разграничение форм обобщения и просто художественной формы. Отсюда часто совершенно неправомерные упреки противникам этой теории в том, что они якобы выступают только за внешне правдоподобные формы в искусстве соцреализма. Таким путем можно было легко зачислить любого противника в догматики, консерваторы, даже в охранители. Но между тем, основные установки теории побуждали к категорическому выводу, что социалистическая культура – уже социалистическая, а не коммунистическая – является, по существу, культурой общечеловеческой, как заявлял Марков. Но если правдиво только искусство художников, признающих марксистскую философию, то значит, общечеловеческая культура не расширяется, а наоборот, резко сужается в своих границах. Концепция ‘культура’ оказывается оскорбительной для писателей многих стран, не являвшихся марксистами. То есть наиболее прогрессистская литературная теория эпохи общественного застоя фактически была актом державного самовозвеличивания: у нас только социалистический реализм, следовательно, мы исключительно правдивы. И по сути дела, проявление как раз завуалированной конфронтации в принижении тех, кого записывали в наши идеологические противники. Ну, критики, далекие от академизма, продемонстрировали полную теоретическую некомпетентность, охотно признав эту теорию открытости.

Но литературоведы разных специализаций ей возражали. На VI съезде писателей в 1976 опять-таки  Храпченко, не называя имен, как было принято в выступлениях политиков (а он был политик, хотя и был академик; в 40е гг. возглавлял Комитет по делам искусств, а потом дольше всего он был, с 1963 академик-секретарь отделения литературы и языка Академии Наук). Так вот, он предостерег от признавания в реализме каких угодно форм; сказал, что художественные формы небезразличны для содержания, предостерег от опасности превращения соцреализма в конгломерацию обширно разнородных, не связанных между собой явлений. Еще раньше Поспелов повторил свое давнее противопоставление правдивости, которое свойственно и нереалистическим произведениям, и верности отражения, свойственной реализму.

Метченко в «Новом мире» в 1978 г. остро прореагировал на выведение соцреализма из модернизма. Модернизм для него был страшное ругательство. Наш А.П. Авраменко до сих пор вспоминает: «Да бросьте вы наконец эту символятину», - слова Метченко. Так вот, Метченко писал: «соцреализм с самого своего возникновения имел собственную идейно-эстетическую основу. Собственно его вклад в движение литературы важнее того, что ему наследовано». Метченко осуждает две крайности: ограничение соцреализма узкой формулой, ну а широкая будет найдена когда-нибудь, после изучения богатейшего материала. Из-за этого оказывается невозможным отнести к соцреализму ряд шедевров советской литературы, например, поздние произведения Пришвина. С другой стороны, Метченко осуждает отождествление соцреализма со всей советской литературой, которая включает в себя и литературу переходную к соцреализму. Ведь сам соцреализм не явился полностью готовым. Но, по-видимому, с какого-то времени, советская литература, по мнению Метченко, была охвачена соцреализмом полностью.

Метченко спорит с предложенным Аркадием Эльяшевичем, тем самым, который в 1954 призывал к изданию праздничной литературы (не литературы по праздникам, а праздничной литературы), - спорит с предложенным теперь Эльяшевичем в книге «???           экспрессия, гротеск» 1975 разделением соцреализма на объективный (в жизнеподобных формах), имеющий неисчерпанные резервы. Неисчерпанные, а не исчерпаемые, - возражает Метченко. И субъективный, или экспрессивный, который только и признается синтетическим. У Эльяшевича за рамки объективного реализма выводится Маяковский, объявляются архаическими, не оказывающие сегодня активного воздействия формы открыто-публицистические, агитационные, балаганная.                

 Метченко призывает признавать в соцреализме и правдоподобие и условность, а вместе с тем оговариваются пределы его открытости – это система и открытая, и зорко охраняющая свои берега. Считать, что третьего не дано, - это метафизика.

 

Особую настойчивость в борьбе с концепцией открытости проявил ленинградский критик Ю. Андреев. Он писал в 1979: «Идейное единство еще не есть идейно-художественное единство». Одну из статей он написал в соавторстве с Д.С. Лихачевым. Они ее опубликовали в журнале «Иностранная литература» 1981 №4 («Истоки  и характер содружества братских литератур Европы»). Это было время, когда у нас на факультете настойчиво обсуждался вопрос о том, не создать ли нам кафедру литератур социалистических стран. Покойный Хабургаев, лингвист, специалист по русскому языку, говорил: «Ну, а Гете где будут изучать, на какой кафедре, если литература социалистических стран?». Так и не создали, слава Богу.

Так вот, Лихачев и Андреев показывают, что формулировка исторически открытая система правдивого изображения жизни не строгая, она относится вообще к реализму. Собственно позитивная программа Юрия Андреева оказалась размытой. В статье «Метод живой, развивающийся. Методология изучения соцреализма» в журнале «Русская литература» 1982 №1, еще раз раскритиковав Дмитрия Маркова, Андреев предложил изучать в литературе социалистические идеалы, перспективные взгляды на мир, закономерности новой морали, экологические проблемы и т.д. То есть отошел, собственно, от проблемы метода, утратил всякую конкретность, свел проблему к тому, о чем пишется в произведении.

Наш покойный И.Ф. Волков в печати указал на то, что Д. Марков, по сути дела, возвращается к рапповской концепции. Марков ответил только обиженной репликой, мол: «За что меня так обижают», и не нашел, что возразить. Про РАПП он, может, даже и не слыхал. Так вот, значит, теория Маркова до бесконечности расширяла социалистический реализм.

Но появилась и противоположная точка зрения. В 1978 Ю. Кузьменко напечатал в «Литературной учебе» статью «Загадка МСР», то есть загадка метода соцреализма. Решил не привлекать особое внимание и поэтому так сократил. Этот тот самый критик, который в своей книге «Советская литература вчера, сегодня, завтра» (я о ней говорил на первой своей лекции) предсказал, что нового Толстого не будет, что напрасно его ожидать; военные писатели показали, на что способны, а более молодые не воевали и не смогут показать войну. В 1978 напечатал эту статью в журнале «Литературная учеба» – в журнале для начинающих литераторов, который всерьез особо не принимали. Наверно, другой журнал не взял бы такую статью. Он резко разграничил литературу до 1956, что в это время, в 1978, было совсем немодно, и после. Подчеркнул большую разницу между произведениями первых советских десятилетий, когда показывалась борьба отчетливо противостоящих общественных сил, когда господствовало эпическое воспроизведение жизни в ее героическом состоянии, и произведения последнего времени, с более сложными, разнообразными, не лежащими на поверхности конфликтами. На этой почве Кузьменко сближал творчество Чехова и Трифонова, говорил, что не видит тут принципиальной разницы между ними по их подходу к реальности. Но вид??? – отличие обоих от писателей 20-50-х годов. Это, конечно, была ересь. Это критический реалист Чехов и Трифонов, который прямо в соцреализм не вписывался, но, тем не менее, советский писатель. Кузьменко полагал, что под методом социалистического реализма деятели советской литературы в ту пору понимали «вернувшийся из давних времен обновленный, пронизанный социалистическими идеалами художественный эпос». А вот в современности такового нет. И тогда, в связи с этим, Кузьменко высказывает сомнения, а нужен ли тогда термин, само это понятие – метод. Конечно, это была уже совсем ересь. Если отменять метод, то отменять и социалистический реализм. И если бы это было напечатано не в «Литературной учебе», конечно же, человек, который еще и работал к тому же в Академии общественных Наук при ЦК КПСС, его бы, наверное, съели бы с потрохами. Но журнал не серьезный, журнал для начинающих. Но в 80е гг. автор заболел, вскоре умер, так что это выступление прошло, по сути дела, незамеченным. В прежние времена, в не застойные времена, это все не пропустили бы просто так. Скорее всего, до печати бы не дошло, а если бы и дошло, то плохо было бы автору.

При молчаливом признании большинством критиков единственности методов соцреализма были прямые заявления, например, Юрия Барабаша, который одно время портил Сучкова, был директором ИМЛИ, но его прокатили на выборах в Члены-корреспонденты Академии Наук и поэтому сняли с заведования, с директорского поста. Барабаш прямо утверждал, что только социалистический реализм и ничего другого у нас нет.

 

В противоположность подобным взглядам Александр Овчаренко, вообще-то критик очень консервативный, вдруг, так сказать, прорвался. Он выдвинул концепцию социалистического романтизма. Сначала в брошюре «Романтизм в советской литературе» 1966, а затем в книге «Социалистический реализм и современный литературный процесс» - первое издание 1968 и в последующих работах. До этого романтизм, чаще всего не отличимый от романтики, признавался в советской литературе неоднократно, бывало и как художественный метод. Молодая литературоведша, ставропольская, Людмила Петровна Егорова в книжке «О романтических течениях в советской прозе» Ставрополь 1966, характеризуя состояние данного вопроса, писала: «В монографиях отсутствует четкость в трактовке соотношения методов социалистического реализма и романтических течений, развивающихся как в рамках данного метода, так и вне его». Но это в Ставрополе тоже особенно не заметили. Значит, кроме соцреализма, еще и другие методы есть. Поэтому чаще всего используют самые разные наименования: течения, метод изображения, составная часть метода, грань метода, романтическая струя и прочее. Ну, а Овчаренко прямо назвал соцреализм в литературе самостоятельным методом. Напомнил, что о соцреализме спорили еще в 1933 –34 гг. вплоть до выступления Жданова на I Съезде писателей, фактически уравнявшего романтизм и романтику. «Это, - писал Овчаренко, - было одно из возможных решений, но ждановские определения позволяют воспринимать это решение как единственно возможное. Проблема просто оказалась снятой. «Но неужели, - спрашивает Овчаренко, -    Александр Грин просто не дотянул до реализма?». Романтиков он называл также азербайджанца ???, Александра Довженко. Правда, Довженко в его концепции - реалист-романтик, а Юрий Яновский, которого всю жизнь критиковали за романтизм, – это романтик-реалист.

В 60е гг. Овчаренко не склонен был ограничивать социалистический романтизм хронологическими рамками. «В последнее время, - говорил он, - мы являемся свидетелями резкого обострения романтического начала в советских литературах. Усиление его наблюдается не только в украинской литературе, но и в литературе народов Прибалтики,  даже в такой, отличающейся трезвым реализмом литературе, как белорусская. Творчество Василя Быкова». Но с концепцией Овчаренко согласились только немногие литературоведы: Ю. Андреев, Ген. Поспелов. А Борис Сучков, Леон. Тимофеев, Борис Бялик и другие выступили против выражения ‘социалистический романтизм’, со своим звучанием соотносившийся с выражением ‘социалистический реализм’ и как бы представлявший ему альтернативу. Критики концепции Овчаренко видели в ней недоверие к многообразию возможностью соцреализма, признавали главным образом только романтическое направление или течение внутри данного метода. Борис Бялик заявлял: «Я возражаю против принижения таких художников, как Довженко, Яновский и другие романтики, так как для них (это не относится к Грину) отлучение от метода социалистического реализма есть именно принижение. В сущности, А.И Овчаренко производит не выделение романтизма, а его выселение, притом выселение без предоставления жилой площади». Это он говорил на дискуссии «Актуальные проблемы социалистического реализма» 1969 г. Сборник был напечатан на эту тему. Так вот Овчаренко попал чуть ли не в диссиденты. Это тот самый человек, который как раз в этом 1969 клеймил «По праву памяти» Твардовского как кулацкую поэму, а, приглашенный вскоре после этого на нашу кафедру читать белорусскую литературу начал халтурить, маленькую книжечку написал, а потом стал читать то, что ему интересно. Однажды Метченко его на чем-то там заловил. Метченко, в отличие от него, не был таким вот приспособленцем, конъюнктурщиком. Он действительно был такой человек от сохи. «Почему вы там не были, почему того не сделали, Александр Иванович? – Мне звонил Суслов». Ну, это секретарь по идеологии, член Политбюро; что на это возразить! А потом  Метченко тоже чего-то в ЦК вызвали, он спросил, был там разговор с Овчаренко или нет, Суслов, нет ничего, никто с ним не собирался говорить. И когда они опять встретились, Метченко сказал: «Ну, здравствуйте, Иван Александрович» - «Я Александр Иванович» - «Нет, вы Иван Александрович». Ну, Хлестаков, понятно? Так что, видите, даже между официозными литературоведами были какие-то интересные отношения.

С начала 70х гг. Овчаренко стал делать оговорку, что социалистический романтизм есть по крайне мере на ранних этапах советской литературы, но с термином романтизм в критике так и не сросся с определением социалистический. Зато без определений он применялся к самым разным явлениям современной литературы, в том числе и новейшей, не вызывая практически никаких возражений. Вот видите, насколько была сильна эта инерция. Эпитет социалистический. Вот с реализмом – пожалуйста, с романтизмом – никак. Ну, вот один из критиков, например, Виктор ??? писал: «Н. Рубцов – поэт-романтик, для которого старая Русь воплощает огромную непрерывность национально-исторической жизни народа». Вот представление романтизма. Это романтизм-то представляет огромную непрерывность исторической жизни народа? Так что, романтизм тоже казался бог знает чем.

 

Гораздо реже, чем романтизм, в критике фигурировали другие методы, но литературоведы уже в 60е гг. пытались ставить вопрос и об этом. Г. Поспелов во время дискуссии конца 60х гг.о соцреализме решительно высказался за разграничение не только социалистической литературы и соцреализма, но и социалистической и советской литературы. Он напомнил о тенденциозно подкрашивавших жизнь произведениях, часто получавших Сталинские премии, но не дал им определение с точки зрения метода. Это то, что Федор Абрамов называл пасторальным романтизмом. Поспелов признал романтизм и романтико-реалистические произведения в советской литературе, но говорил, что не согласен с тем, что творчество А. Грина следует отнести к социалистической литературе. Но социалистическая литература – это только одно, основное  и ведущее течение в советской литературе. Положением Поспелова не овладели сразу или вообще не овладели мировоззрением, миропониманием и идеалами научного социализма С. Есенин, Исаак Бабель, Пришвин, Шварц и многие другие. Поспелов вовсе не был доносчиком, это он так искренне считал. Фактически это выглядело как политический донос на покойных писателей. Поспелов возражал Ломидзе, увидевшем у них чеховский критический реализм. Это, говорил он, завышенные требования. Но вообще Поспелов признавал их критическими реалистами, воплотившими демократическую тенденцию  развития общественной мысли. Из современной литературы Поспелов выделил «Семеро в одном доме» Семина. С его точки зрения, это не критически утверждающий соцреализм, а критический реализм в соц. литературе – реализм не высшего познавательного уровня.

Но как вы знаете, за несколько до лет до этой дискуссии Лакшин защищал повесть Семина от упреков в натурализме, так что Поспелов был к ней более лоялен, чем первые критики. Все-таки признать критическим реализмом, да еще и в соц. литературе – это более лояльно, чем записать в натурализм, как это было изначально. «Спору нет, - писал тогда Лакшин в статье «Писатель, читатель, критик», - если бы писатель натуралистически воспроизвел случайные, выпавшие из потока действительности факты, никто бы не рискнул бы назвать его повесть правдивой и художественной. Но ведь картина, изображенная Семиным,  как раз далека от бесстрашного натурализма, от простой регистрации жизненных подробностей. В ней очевидна реалистическая прочная связь характеров и обстоятельств». Лакшин не пользовался терминами, обозначающими методы, но явно не собирался выводить Семина за пределы основного метода советской литературы. Вообще Твардовский в редакции неоднократно говорил: «Я за реализм, даже и без определения». Ну, естественно, это его убеждение его соратники вполне разделяли. Лакшин продолжал: «Наша литература должна быть, безусловно, правдива, она не имеет права лгать, хотя бы с помощью идеализации и умолчания. Иначе она нарушит важные связи в обществе, построенном на демократических и социалистических началах. Партийность искусства неотрывна от его правдивости». Ну, так обычно выдавал желаемое за действительность. Доказательством Лакшину послужили не только анализ почести «Семеро в одном доме», но и краткий исторический экскурс, когда появилась впервые повесть Пановой «Спутники», раздавались голоса, что писательница слишком приземлила героя, снизила, дегероизировала и т.д.

Прошло 20 лет и вот недавно в одной из статей, резко критиковавших «Семеро в одном доме» за приземленность, натурализм, критик, укоряя автора, привел в качестве примера правдивого изображения жизни повесть Пановой «Спутники» – так движется история. Ну, теоретики не вняли этому жизни. Храпченко во время дискуссии о соцреализме 1969 выразился в общей форме, привычно делая вывод из сказанного другими, как бы налагая резолюцию: «Новиченко, ??? отмечали черты натурализма, свойственные ряду произведений, появившиеся в последние годы. Однако разговор о натуралистических тенденциях в нашей литературе, на мой взгляд, ведется несколько робко. Сейчас возник новый вид натурализма. Эстетическим его обоснованием является теория воссоздания фактов в их реальной сложности». Теория фактов – это, конечно, теория Лакшина. «Верное описание фактов того, что происходит вокруг нас некоторыми критиками признается более важным, чем худ. обобщение действительности. Теория эта обобщает творческую практику, принципы, выразившиеся в произведениях ряда писателей». Ну, видите, политик - политик уже нового времени, уже вот персонально не шельмует кого-то, а вот некоторые критики, ряд писателей. Не называя имен этих писателей, Храпченко говорил, что «скептицизм по отношению к большим идеям и толкает нередко талантливых молодых писателей к ??? о натуралистическом описательстве, что приземление героя иногда соприкасается с натуралистической  имитацией художественного обобщения в жизни».

Ну, вот намеки официального главы советского литературоведения разъяснил Василий Новиков – будущий  член-корреспондент Академии Наук, лауреат Госпремии. НЕ путайте, пожалуйста, с современным критиком Владимиром Новиковым. Это личности совершенно разные, даже прямо противоположные. Сначала Василий Новиков напомнил, что повесть Василя Быкова «Мертвым не больно» подверглась критике за тенденцию дегероизации, за перемещение изображения с главного, решающего момента Великой Отечественной войны в сторону частного, отдельного, замкнутого в кругу трагических ощущений и безысходного положения героев. Я напоминаю, что как раз в 1968 И. Виноградов напечатал статью в защиту повести Некрасова «В окопах Сталинграда» и его последователей. «У Бакланова в романе «Июль 41 года», - говорил дальше Василий Новиков, - неудачи Красной армии объясняются только репрессии 37-38 гг. Сложная объективная картина жизни получает односторонне осмысление, и это накладывает отпечаток на все повествование,  в том числе и на характеристику поведения героев». Ну, неясно к какому методу относит Новиков критикуемые произведения, но, очевидно, - не к соцреализму. Ну, затем он обращается к вопросу о натурализме. В самом деле, натурализм и его защитники мешает процессу развития и обогащения метода соцреализма. Поставим точку над i (почему-то только одну точку): речь идет о произведениях Войновича, Семина, Артура Макарова (это друг Высоцкого) опубликована в «Новом мире» теория фактов и первоначальных впечатлений, которую отстаивает этот журнал, как бы реализуется в этих произведениях. Дело, по Новикову, не в изображении отрицательных сторон нашей жизни, а в отсутствии активного отношения художника к изображаемым явлениям. Он возражает Лакшину, спорит с Овчаренко, отметившему, что нам не хватает не романтизма, а трезвого реализма. Новиков, провозглашая, что в соцреализме суровая ?? и романтика находятся в неразрывном единстве, и на свой лад одобряет теорию Овчаренко, отождествляет романтизм с идеализацией. «Ценность в статье Овчаренко заключается в том, что в ней раскрыты новые черты романтизма в советской литературе, которые связаны с утверждением и поэтизацией положительных явлений в советской действительности; с воспеванием того идеального, к достижению которого стремится и направляет свои усилия советский народ. Такой романтизм имеет право на самостоятельное существование. Он имеет свои формы и жанры». Ну, правда, с трактовки теории Овчаренко, Новиков достаточно независим от самой теории.

Ясное дело, что главную опасность представлял, конечно, не натурализм, истинный или мнимый, а, как и при Сталине, нормативизм и иллюстративная подгонка образов под уже готовые какие-то теоретические положения. Против иллюстративности неоднократно выступали новомирские критики, в том числе и сам   Твардовский 1965 в статье «По поводу юбилея». Виноградов заключал совершенно справедливо, что убедительность авторской мысли заключается прежде всего в убедительности самих образов (в статье 1968 о повести В. Некрасова).

Сейчас я буду продолжать рассказ об этих попытках плюралистического подхода к понятию метода в 60-70-е гг. Поскольку, в общем-то, теория Д. Маркова, который сказал достаточно в расширении пределов соцреализма, потеснила эти попытки к попыткам признать множественность методов в советской литературе. В 80е гг., главным образом, в такой академическо-вузовской среде вопрос об этом ставился. Говорили и наши профессора – Ф.А. Волков, П. Николаев - и печатно говорили, что есть у нас какой-то сентиментализм в новой литературе, есть у нас и натурализм, есть у нас иллюстративность; но всегда это было без примеров. Имена уже не назывались. И подробно это не обосновывалось, не подтверждалось никак. В общем, на этом вся наша теория в период перестройки и захлебнулась. Так и вопрос о плюрализме методов в советской литературе не был решен, пока не развалилась сама советская литература. Но поднимались и некоторые другие теоретические вопросы, например, когда уже и хотя бы самые известные грузинские, азербайджанские, киргизские писатели, как Айтматов, например, стали восприниматься своими и для русского читателя и для других читателей в СССР.  Тогда целый ряд критиков-теоретиков, занимавшихся литературоведением, поставили вопрос о единстве многонациональной советской литературы. И опять-таки эта проблема обсуждалась до тех пор, пока это единство не развалилось. Хотя тут проблема, строго говоря, не снята, она приобретает другой характер. Сейчас же в самых разных республиках существует русская, русскоязычная литература. 25 миллионов русских людей рассеяны по бывшему пространству СССР. И многие создают произведения, в том числе в Латвии, в Средней Азии. Это особая проблема, но она практически совсем не поднимается. А тогда пытались рассматривать проблему художественного единства советской многонациональной литературы.

А помните еще в 1954 году азербайджанец ??? сделал на II Съезде писателей общий доклад о советской поэзии, где повторялась формулировка единство и многообразие советской литературы. Вдовиченко, я вам говорил, уже в конце 50х гг. предложил такую новацию: единство в многообразии. И тогда это казалось прогрессивным, уже что-то новое.

 В 60-е, особенно в 70-80-е гг., все больше стали говорить о реальном многообразии многонациональной литературы. В 1981 на VII Съезде писателей был доклад Озерова «О советской многонациональной литературе в критике». Совместились два аспекта: национальная литература и литературная критика. Озеров объявил, что у нас 77 литератур. Позже в 1984 г. в докладе в связи с пятидесятилетием I Съезда советских писателей Черневская объявила, что у нас 78 литератур. Некоторые критики гнали, кто больше. Говорили: у нас 90 литератур. Но как считали? Считали, что у нас есть чукотская литература, нивхская (Владимир Самгин). Все-таки, в общем, недурные писатели. Но нивхи – это народ, который живет на Северном Сахалине, их всего 5500 тыс., язык сохранился только на эстраде, только когда они какие-то  фольклорные  ансамбли выпускают, тогда они поют по-нивхски, а так все говорят по-русски. И сам Владимир Самгин живет в Москве и пишет по-русски. И вот у нас есть нивхская литература.

Многообразие литератур часто только констатировалось, а их национальные истоки  иногда игнорировались, поскольку  родоначальником всех советских литератур считался Горький. Многие авторы, которые писали о единстве многонациональной советской литературы в 70 - начале 80-х гг., в том числе и книги выпускали на эту тему. Это Михаил Пархоменко, Юрий Туровцев, Чингиз Гусейнов. Они, как правило, подходили так конгломеративно. Просто перечисляли признаки, которые общи и у русской литературы, и у всех национальных. Ну, социалистический гуманизм, соцреализм, разовые предпочтения какие-то и т.д.

Покойный сотрудник наш Р.Я. Бигмухаметов в книге 1983 «Орбиты взаимодействия» указал на ножницы между местной критикой, знающей материал, но не способной к обобщению, и критикой столичной, которая обобщает, но не знает толком материала. Так вот, насчет идеологического единства никто не сомневался. А как найти собственно специфику, что объединяет того же Айтматова, нивхскую литературу и русскую литературу? Ну вот, Бигмухаметов предложил просто масштаб определить многообразия современной советской многонациональной литературы. Это региональный масштаб. Литература национальная – адыгейско ???, есть зоны, там – кавказская литература. Есть регионы, ну, скажем, латино-американская литература,  литература западно-европейская, славянская. «Так вот то, что касается Советского Союза,- сказал Бигмухаметов, - это требует регионального подхода, т.е. поиска   общности большей, чем межнациональный контакт. И поэтому культуру слова здесь надо искать в самом широком плане. Языки все разные, а тем не менее культура слова в каком-то эпохальном смысле, может быть найдена как более-менее единой. И потому нужен масштаб сравнения не только географически широкий, но и исторически широкий. Как мы говорим об античной литературе, о средневековой, так надо говорить и о литературах народов СССР. Вот какие-то такие пути, самые широкие, начал он нащупывать в этой книге «Орбиты взаимодействия», но после этого вскоре умер, а потом Советский союз, и проблема была снята сама собой. Хотя, впрочем, она не снята  по отношению к литературе народов России. Не снята, но и не решается.

 

Остро стоял вопрос о традициях. Для национально-патриотического направления, он был едва ли не самым важным. Я вам уже говорил о статье Татьяны Глушковой 1978 г. «Традиция - совесть поэзии». Получалось, что нетрадиционный поэт  бессовестный. «Талант – это вечное; то, что остается всегда; следовательно, талант по природе своей традиционен, нетрадиционный поэтический талант есть понятие нереальное», - писала Татьяна Глушкова (сама поэтесса, ну, конечно, не пушкинского масштаба, но объявила, что у нас традиция одна – пушкинская, стало быть, она продолжатель пушкинской традиции).

Сергей Чупринин и Галина Белая спорили с Глушковой, ну, как всегда, полемика их ни к чему не привела. Глушкова в середине 80-х гг. выпустила уже целую книгу под тем же названием «Традиция – совесть поэзии».

Адександр Михайлов – специалист по совесткой поэзии, еще до Глушковой в 1973 г. в статье «Что в имени тебе моем?» (вот так, к Пушкину их и тянет J) написал, что в данном случае мнимые защитники Пушкина теряет из виду его роль как новатора – разрушителя многих устаревших традиций.

Сергей Чупринин утверждал, что реально в литературе имеет место взаимодействие традиций, что Пушкин опять-таки был смелым новатором, и Белая повторяет то же, и что те, кто клянутся пушкинской традиции (Ю. Кузнецов, Т. Глушкова, Куняев) весьма далеко отошли от подлинно пушкинской традиции. И у Куняева, автора стихотворения «Добро должно быть с кулаками», - горе побежденным, победителей не судят, а у Пушкина «милость к падшим призывал», герой, вознесенный над толпой, ультраромантический. Ну, здесь имеется в виду, главным образом, герой Юрия Кузнецова. Вместо пушкинской всемирной отзывчивости, по выражению Достоевского, - мечта о национальном культурном изоляционизме, идущем от позднего славянофильства К. Леонтьева.

«Кузнецов и Куняев выступают против эстрадной поэзии, но гораздо больше совпадают с ней, чем с тихой лирикой, которую превозносят», - писал Чупринин в 1982. В прозе Ю. Селезнев в своей книге «Вечное движение» 1976 отнес к традиционной деревенской прозе даже творчество Залыгина, которого выдвигал  в свое время Твардовский в «Новом мире».

Галина Белая в книге «Литература в зеркале критики» 1986 пишет, что «и проза Астафьева, Распутина, Шукшина - истинно новаторская проза, открывающая новые пласты социальной жизни, новые исторические характеры; она принесла и новое стилистическое решение, новую концепцию бытия, а мы как будто этого не замечаем. Все говорят о проблеме национального характера у Шукшина и никто – об обширной галерее новых социальных типов, которые были им открыто изображены». Белая верно говорит, что традиция означает передачу от старого к новому, а не просто повторение прежнего.

Вопрос о традиции связан и с отношением к западному художественному опыту. В 1980 в №4 «Литературного обозрения» бывшие член редколлегии «Нового мира» - Александр Кондратович - написал, что литература слишком увлеклась мифом, условностью, фантастикой. Стал популярен Маркес, как в конце 50-х гг. Хемингуэй. «Но, - заявил Кондратович, - от Хемингуэя у нас здоровых детей не было, не будет и от Маркеса». От Хемингуэя кто имелся в виду? Бывшая  молодая проза, то есть Аксенов, Войнович и проч., которые уже к этому времени были вытеснены за границу. Ну, а за счет Маркеса имелась вся наша мифопоэтическая литература, типа Анатолия Кима и т.д. Фантастики стало много, и даже новый Булгаков появился – Владимир Орлов - со своим «Альтистом  Даниловым», главный герой демон, который купается в грозе. Ну, понимаете, в каком смысле это Булгаков.

Ну, Анатолий Бочаров ему, скажем, возражал. Ну, хорошо, русская литература может опираться на свои традиции, а на что будет опираться киргизская литература, которая молодописьменна, только что появилась?

  ??? в подборке высказываний критиков «Предварительные итоги литературного года» в «Дружбе народов» 1988 №1 процитировала слова критика Курбатова, сказавшего «о потерях, которые мы понесли не только вследствие непубликаций произведений, но и утечки талантов». Даже не столько Гумилев, Ходасевич, Замятин важны в этом смысле, Курбатов говорил, это его диалог с Е. Шкловским, внуком В. Шкловского, был опубликован в «Литературной учебе» в 1987 №4: «Сейчас мне кажется важней вернуться к проблемам 60х, необходимо с мужеством и достоинством глядеть на истории литературы, не путая судьбы книг с судьбами авторов». Такой намек на то, что пора возвращать (перестройка 1987 год) имена изгнанных из нашей литературы авторов 60х гг.

Вопрос о Маркесе, вопрос, связанный с традицией, заостряли, конечно же, не только ???, но и  ???, особенно Лобанов  в статье «Освобождение» 1982 – представитель национально-патриотического направления. Возникали в критике соображения о герое нашего времени, о конфликте в современной литературе, о сюжете. Так, скажем, Е. Сидоров писал в «Литературной газете»: «В современной литературе сюжетика плохо разрабатывается», - конечно, не вспоминая о том, что на тему высказывались еще Замятин, Лунц, Шкловский, что это была актуальнейшая тема критики 20х, в значительной степени  30-х гг. Наша критика возвращается на круги своя, потому что не знали мы истории нашей критики, в том числе и те, кому следовало бы знать.

 

Е. Сидоров долгое время был ректором Литературного института, а потом даже министром культуры при Ельцине, такой культурный, что даже не знал, что открывает Америку, изобретая велосипед.

Возникали вопросы о жанрах, хотя и не обо всех. Была длинная и скучная дискуссия о романе в «Литературной газете», как всегда, каждый говорил о том, о чем хотел. Это уже в застойные времена, какая-то очень широкая по теме дискуссия, а на самом деле так, мелет, кто что хочет.

Была дискуссия о состоянии современной драматургии после выходя первых выпусков альманаха «Современная драматургия». Он стал выходить в 1982. Ну, поскольку Овчаренко и другие критики объявили в 70-е гг. главным или одним из главных признаков советской литературы конца 70-х - начала 80-х гг. философизацию. Скажем, Ф. Кузнецов говорил: «У нас худо или бедно, но вопросы хлеба насущного решены, - это когда все полки в магазинах пустые были, он говорил, все проблемы хлеба насущного решены. - Вот поэтому так остро становится теперь вопрос хлеба духовного». Поэтому все бросились заниматься философизацией. Как сказал в 1988 Владимир Новиков, «советскому писателю была предоставлена широкая возможность заниматься поисками смысла жизни». Никто не высказал опасений насчет того, что она этот смысл найдет. Так что поневоле, когда социальные, социально-исторические,  а тем более связанные со сталинизмом темы были запрещены, тогда поневоле лезли в философизацию те, которые и образования никакого не имели.

Так вот понятие философский, констатировала Г. Белая,  в статье «Живые тенденции в современной прозе и задачи критики» 1982 г. – понятие философский было быстро девальвировано.

Характерна статья Бондаренко «Постижение действительности», подзаголовок - «О философской прозе» в «Октябре» (1980). «Философское начало, - говорит критик, -  в содержании и в стиле произведения, в монологах, в композиции, в образах героев и в том, как автор воспринимает природу. Оно, это философское начало, есть везде, где есть подлинная проза, проблемность жизни, серьезные нравственные искания художника. Она есть и в «Заметках о русском» Лихачева, и в «Лани» Василия Белова, и в рассказах Курчаткина и Кима, и в повести Даниила Гранина «Картина». Ну, тогда спрашивает Белый, где же его нет? Совершенно справедливо.

Для Валентина ??Остоцкого, напечатавшего в 1982 статью «Масштаб авторской мысли. Заметки о философском романе», философской проблематики достаточно для причисления произведения к философскому роману. Сюда у него попадает так называемая «Личная жизнь» Симонова, произведения Киреева, романы-эссе Чувилиха «Память» или Гинзбурга «Разбила ты сердце мое», ну, в сущности, публицистика самого разного плана.

Юрий Суровцев критиковал ??Остоцкого. «Философский роман требует единства темы и стиля», - говорил он. «Война и мир»  - роман и философский, вовсе не из-за отступлений Толстого. «Волшебная гора Иосифа и его братьев» Томаса Манна вовсе не из-за рассуждений о мифе, а из-за проблематики, достигающей уровня всеобщности, человек как родовое существо, претворенный в тему (в тему – в конкретном смысле, тема не как обобщенное единство, а как то, что является неповторимым признаком художественного произведения). В романах Бондарева гораздо больше философичности, чем в его «мгновениях», надуманных, это у него были, так сказать, лирические миниатюры, где он пытался философствовать напрямую.

Сидоров еще в 1975 говорил об отсутствии масштабного социально-философского романа. Правда, идеалом такового считал «Русский лес» Леонова. Вот мы до леоновского уровня, стало быть, не дотягиваем.

Ну, а Леонид Ершов в 1984 отнес к философской прозе романы, толстый роман Петра Проскурина «Судьба и имя твое». Это было прямое развитие колхозной тематики, такой колхозно-исторической, «Вечный зов» Анатолия Иванова, «Внизу» Анатолия Ананьева.

Александр Байбушев (критик «Молодой гвардии») и другие выделяли как именно философские романы Бондарева. А скажем Дедков, который был близок к «Новому миру» 60х гг. не раз выступал против этих авторов, говорил, что «литература беднеет;  вслед за рассуждающими героями Бондарева в литературу хлынули представители творческой интеллигенции из близкой писателю среды. Все непременно значительные, высокоталантливые, всемирно или хотя бы на национальном уровне знаменитые, то есть о простом народе писать уже практически некогда. Все писатели стали писать о писателях, художниках и т.д.». Это сказано в беседе с критиком Гудковым «Сколько будет дважды два?» в «Литературном обозрении» в 1986.

Галина Белая в своей книге «Художественный мир современной прозы» 1983 писала о вот этой онтологической прозе, как я уже сказал, не только Распутина, Белова, Астафьева, Носова, но и Айтматова.

Были всякие разные другие предложения. По-всякому рассматривалась это понятие, но, наверное, все-таки Ю. Суровцев, хотя достаточно официозный критик,  в своей книге «В 70-е и сегодня», изданной в 85 году наиболее убедительно сформулировал узкое понимание философской художественной прозы. Проблематику, которую берет человек как родовое существо, и воплощается в теме как в конкретном выражении данного содержания, а не в типологической категории.

Были довольно многочисленные статьи о политическом романе. Такой подзаголовок дал Александр Чаковский своему толстому роману «Победа». После пятитомного романа «Блокада» он написал роман «Победа», правда, потоньше, но не намного, с подзаголовком политический роман. Там, конечно, действовал Сталин, Рузвельт, Черчилль. Кстати, и не кончил свою карьеру ??Чуковский политическим романом «Неоконченный портрет» о смерти Рузвельта, которого рисует, не зная, что он вот-вот умрет, а он все одним мучается: как он обманывает такого партнера, как Сталина, как он подыгрывает такому нечестному партнеру, как Черчилль. Вот он субъективно честный человек, а, тем не менее, капиталист.

Разные были суждения о политическом романе. Александр Проханов, сам автор афганских романов, призывал распространить на внутреннюю сферу эту категорию, но до перестройки это было совершенно невозможно. Делать героями наших политических деятелей, кроме Сталина как верховного главнокомандующего, было практически немыслимо.

Владимир Карпов, сам автор политических романов, тоже восхвалял эти произведения – политические романы. Они, как грибы, стали расти во второй половине 70-х – начале 80-х гг. И на военном материале, и на материале войны американцев с вьетнамцами, и прочая. Ни одно имя вам, конечно, неизвестно, я и называть не буду. Все это было популяризировано критикой, но вовсе не составляло каких-то особенных достижений. Так что, как видите, и в теории тоже не очень большие были сдвиги. Хотя пытались критики что-то в этом отношении сделать.

О драматургии писали очень немногие. Как правило, театроведы. Более-менее из них выделяется Вишневская. Но поскольку и драматургии серьезной было немного. Был действительно крупный драматург Вампилов, утонул в Байкале, при жизни им не очень замечали, а после смерти уже стали рассматривать литературоведы. У нас все-таки в основном история критики, а не литературоведения.

О прозе писало большинство, но были такие, которые предпочитали  выступать как методологи  с теоретико-критических позиций, с методологических. Из тех, кого я сегодня перечислял, Д. Марков, Сучков, в значительной степени наш П.А. Николаев, Феликс Кузнецов, Суровцев – авторы, которые писали о теоретических вопросах и защищали единственно верную марксистко-ленинскую методологию.

Характеризовать каждого, писавшего о прозе, я, наверно, не буду, поскольку большинство критиков этим занималось. Я вас уже ориентировал на семинарах на статью Чупринина «Критика – это критики», которая была напечатана в «Вопросах литературы» в 85 году №12. Статья была посвящена четырем критикам: Л. Аннинскому, И. Золотусскому, В. Кожинову и Е. Сидорову. Так или иначе каждого из них я уже упоминал. Список работ этих авторов есть в программе. Так что, вы можете прочитать работу Чупринина «Критика – это критики», которая потом вошла в его книгу 88 г. Там еще десятка три других критика рассматривается. Если кто-то из них вам лучше знаком, пожалуйста, прочитайте про них. Вопрос не предполагает персоналий. Но другое дело, что некоторые из этих критиков и прежде всего Кожинов представляют направления. Кожинов, по сути, был лидером национально-патриотического направления. Его знать обязательно надо, поскольку это направление до сих пор - одно из ведущих и наиболее определенных. Лучше, конечно, читайте вот этих четырех авторов: Аннинского, Золотусского, Сидорова и Кожинова. Эти критики действительно представляют очень разные тенденции.

 

 

 

 

№19(24.12.04)

            Уже неоднократно в связи с разными вопросами я «заезжал» в критику 80х гг., даже начала перестройки. Ну сейчас такой общий обзор критики 70х – первой половины 80х гг., до перестройки. Это период застоя, но вместе с тем и период такого относительного умиротворения в литературе. Умиротворения, конечно, относительного: вы помните, что в 1974 г. была самая яростная кампания, которая напомнила времена первого послевоенного десятилетия, антисолженицинская, против литературного ???. С конца 60х – в 70х гг сложилась вся третья волна эмиграции. Ядром этой эмиграции оказалась бывшая молодая проза. Но это все делалось без афиширования, люди просто исчезали из литературы и о них просто переставали упоминать. А в литературе постепенно происходило сглаживание острых углов. Поскольку и уж очень острых социальных проблем поначалу литература не поднимала, да и установка общая была на захваливание социализма, захваливание нашего исторического пути. Это приводило к тому, что мягче стали относиться к тем, кого и при Хрущеве даже критиковали очень резко. Мальчики для битья хрущевские – Евтушенко, Вознесенский, Рождественский – стали певцами социализма или, по крайней мере, бичами империализма; стали получать государственные премии. Раньше критиковали «лейтенантскую» прозу (военную) – Бондарева, Бакланова, В. Быкова – а теперь и им стали давать государственные премии. А Бондарев в конце концов уже в начале перестройки стал одним из лидеров консерватизма, в отличие от Бакланова, который в период перестройки возглавил самый перестроечный толстый литературный журнал «Знамя». Спокойно происходило обсуждение дискуссионных произведений, таких как «Белый пароход» Ч. Айтматова, а потом «И дольше века длится день» того же Айтматова; ну опять-таки дискуссионных произведений В. Белова, В. Распутина, того же Бондарева, С. Залыгина и прочих. Отрицательные рецензии из критики практически улетучились. И партийная власть делала вид, что в литературе все более-менее благополучно, за исключением каких-то частностей.

            Еще в 1966 г. на XXIII съезде в отчетном докладе, с которым выступил Брежнев (ну, все отчетные доклады делал Брежнев), говорилось о клевете на советский строй со стороны некоторых литераторов, говорилось в очень высоком стиле. Конечно имелись в виду недавно осужденные (только что осужденные) Синявский и Даниэль. Попенялось  в этом критике, которая, так сказать, недоглядела. Говорилось об отщепенцах, об их позорной деятельности. Поэтому через 5 лет, на XXIV съезде в 1971 г., уже формулировка была в этом смысле более мягкой. И они, говорилось там, заслуживают только одного общественного презрения. За общественное презрение все-таки уже не посадят.

            В 1966 г. о критике говорилось, что она играет большую роль, а вот через 5 лет на нее возлагалась ответственность за то, чтобы выявлять художественно слабые произведения, а с идеологически неприемлемыми явлениями должны были бороться партия и народ.

            В 76 году на XXV съезде Брежнев говорил уже больше о достижениях: «В литературе все чаще, а главное глубже, находит отражение то основное, чем живет страна». Производственная тема – «Сталевары», тогда шумела пьеса «Сталевары» Геннадия Бокарева. Когда перешел во МХАТ Олег Ефремов, он вынужден был поставить такую производственную пьесу «Сталевары». Много шуму было от нее. Директор текстильной фабрики, инженер, партийный работник… И даже такое, казалось бы, частный случай, как присуждение премии рабочим, регалий, приобретает общественное значение. Это намек на пьесу Александра Гельмана «Премия, или заседание парткома» (она была экранизирована): отказываются рабочие от премии, потому что они ее не заслужили, плохо организован рабочий процесс; если бы он был организован хорошо, они и без премий получали бы больше. Вот, то есть была критика, и критика конструктивная, и ее всячески приветствовал Брежнев на партийном съезде. Ну, конечно, подвиг на войне. Ну тут уже Брежнев прямо запел: «Живые и мертвые», «Горячий снег», «Зори здесь тихие». Намечены известные произведения, в таком лирическом тоне обо всем этом говорилось. Важна тема морали, нравственных исканий, там были свои огрехи, но больше достижений. Заслуга писателей в том, что они стремятся поддерживать лучшие наши качества, незыблемые принципы коммунистической нравственности. Еще одна тема – борьба за мир, за освобождение народов, за национальную солидарность народов в этой борьбе. В среде художественной интеллигенции возросла взыскательность к творчеству друг друга, и к собственному творчеству. Дается нелицеприятная оценка произведениям и постановкам бесталанным, а тем более – с идейными просчетами. Но во всем этом заслуга творческих союзов и партийных организаций.

            1976 г., это Брежнев чувствует себя еще более-менее уверенно, он еще не превратился в развалину, которая дальше уже ничего не соображала. Но вот после 1976 г., когда ему перевалило за 70, тогда все это уже воспринималось как сугубо комическое явление, он действительно ничего уже не соображал. Значит, о ??? произведении в 1976 г. Брежнев заявил как о национальном достоянии, которое редко встречается, которое надо оберегать, охранять. «Партийный подход к вопросам литературы и искусства сочетает чуткое отношение к художественной интеллигенции, помощь в ее творческих поисках с принципиальностью». Главным критерием общественной значимости любого произведения, разумеется, была и остается его идейная направленность. Ну и вместе с тем выступление против административных методов в руководстве литературой. «Это еще встречается, но если такое бывает, то партия поправляет положение», - заявил наш главный поправщик.

            Вот, ну а доклад 1981 г., последний, так сказать, съездовский доклад Брежнева на 26 съезде, в котором фактически уже выступал не Брежнев, а И. Кириллов. Брежнев, значит, взошел на трибуну, начал там что-то бормотать, тут же это все закрыли, дали крупным планом Игоря Кириллова, который параллельно с Брежневым читал этот самый доклад синхронно (был такой синхронный перевод с невразумительного на вразумительный). Ну так вот этот доклад 1981 г. вновь содержал указания на то, что некоторых писателей заносит в ту или иную сторону, что мировоззренческая неразборчивость еще встречается, появляется неразборчивость, отход от четкой классовой оценки отдельных событий и фигур. Они способны нанести ущерб творчеству даже даровитых людей. Наши критики, литературные журналы, творческие союзы и, в первую очередь, партийные организации должны уметь поправлять тех людей, которых заносит в ту или иную сторону, и конечно активно и принципиально выступать в тех случаях, когда появляются произведения, порочащие нашу советскую действительность, – здесь мы должны быть непримиримы. Партия не была и не может быть беззазрительна к идейной направленности нашего искусства. Ну вот видите, в общем и основном общие слова и никто персонально не шельмуется. И, конечно, указывается больше на достижения. Полезная волна в нашей литературе, высокие революционные мотивы, ну опять-таки военная тема, яркие образы наших современников (прямо как у Маяковского: «Я хотел бы, чтоб в дебатах потел Госплан, не давая задания на дом»). Герои разные – бригадиры и строители, председатель колхоза, железнодорожный рабочий (это намек на героя Айтматова «И дольше века длится день») и офицер, летчик и крупный ученый. Но в каждом читатель и зритель видит лучшее воплощение советского характера. И растущее внимание к вопросам морали, человеческих отношений на производстве и в быту, места человека на нашей неспокойной планете. Очень важно, чтобы охранной системой не прикрывались серые и убогие в художественном отношении вещи. Против стандартизации, за высокую ответственность, трудно купить хорошую книгу, попасть на выставку и т.д.

            Действительно 70 годы – начало 80-х – это книжный бум. Вот буквально так по 1970 г. это прошло. В 1969 г. в букинистических магазинах, которых было очень много, можно было купить любую книгу из тех, что издавали в Советском Союзе. Ну походить немножко – и купить. А в 70-е годы появилась макулатурная практика. Надо было сдать 20 кг макулатуры, тогда тебе давали талон на Конан Дойля, например; ну Дюма – это уж так, в самом исключительном каком случае («Граф Монтекристо» в 2-х томах – 40 кг надо было сдать, еще поискать потом магазин, где на него талон давали). Ну а макулатура – это сочинения Г. Маркова, П. Проскурина, А Иванова и пр. – это все, конечно, на прилавках валялось. Вот такие были общие оценки в период, который потом получил название периода застоя.

            Так вот, я уже говорил на первой лекции, что в начале 72 года было принято постановление ЦК КПСС о литературно-художественной критике (не путать его с постановлением 40 года «О литературной критике и библиографии» – буду такие вопросы задавать). Помните: в 1940 г. этим постановлением закрыли журнал «Литературный критик». Почему понадобилось постановление 72 года? В 70 году разогнали редакцию Твардовского, разогнали лучших критиков того времени, а надо было делать хорошую мину при плохой игре. И тогда В. Озеров, возглавлявший совет по критике и литературоведению в Союзе писателей в ЦК вывел такое постановление. ЦК проявляет заботу о критике. В этом постановлении говорилось, что критики у нас маловато, нет гарантированной площади в журналах, газетах; вменялось в обязанность этим журналам и газетам дать эту гарантированную площадь. Кстати, эта гарантированная площадь стала и есть бюрократизирована буквально. Вот вы уже не раз плакали от того, что советские критики писали длинно, да, не жалели социалистическую бумагу. А в период застоя статьи стали гораздо короче, потому что критиков наплодили много, требования были к ним такие: первое – приходишь, говоришь: хочу написать о таком-то произведении такую-то статью. Что говорит редактор? Давал сразу объем, сам определял, насколько это важно, актуально, интересно, и давал установку. Ну а, скажем, в организованном тогда журнале «Литературное обозрение» там разграничили рецензии с заглавием (там было от 8 до 12 страниц на машинке) и коротенькие в рубрике «Панорама» (где было только название рецензируемой книги и 3-4 страницы). Значит, бюрократизация даже и в этом определенно наступила. Ну вот появился журнал литературно-критический. Собственно, первый, потому что «Литературный критик», существовавший в 33 – 40 годах, был журналом и литературоведческим, и эстетическим, а не только литературно-критическим. «Литературное обозрение» (приложение к нему) конечно было в большей степени литературно-критическим. А тут создали именно журнал, который стал литературно-критическим, который существует и сейчас, но именно как литературоведческий. В перестроечное время его превратили в своеобразный такой тематический альманах. А тогда журнал создавался для того, чтобы в нем печатали 2-3 статьи и рецензии, и большие сравнительно, и маленькие. Этот журнал стал выходить с 1973 г. под редакцией сначала Ю. Суровцева, потом Леонарда Лавринского – изобретателя термина «тихая лирика», противопоставившего поэзию эстрадную, громкую и «тихую» лирику, к которой относился, в частности, Н. Рубцов. Лавринский критиком был очень посредственным, скорее просто слабым. Видите, как бывает иногда: пустил такое словечко, и все – пошло гулять. Причем В. Кожинов в этом смысле умнее оказался, он в первой книжке о Н. Рубцове 1976 г., которую он написал (они были друзьями, собутыльниками, значит, вместе под гитару распевали песенки… ну, патриоты…), он в этой книге посчитал просто, сколько у него восклицательных знаков. Оказалось, что восклицательных знаков у Рубцова больше, чем у представителей этой самой громкой поэзии.

            Отмечалось в этом постановлении 72 года, что партийные комитеты, учреждения культуры, творческие союзы, органы печати должны, так сказать, повышать этот уровень литературной критики, обсуждать на своих собраниях, пленумах. Правда, больше стало уже публиковаться содержательных статей, проникнутых заботой о дальнейшем развитии искусства социалистического реализма. Вместе с тем в постановлении ЦК указывается, что состояние критике не отвечает пока в полной мере требованиям, которые определяются возросшей уровнью… возросшим уровнем художественной культуры в коммунистическом строительстве. И вот эти конкретные недостатки перечислялись, в связи с тем, что и критиков маловато, и не готовят их специально, гарантированной площади нет. В результате действительно кое-какие конкретные меры были приняты. Мало того, что был создан журнал, а в нем даже гонорары были положены выше, чем в других журналах. Действительно, даже в соседних изданиях, таких как «Правда», «Труд», «Известия», определенное количество площади было отведено под литературную и художественную критику. Это народ в этом смысле просвещали. Была введена специализация литературная критика в Литературном институте. Чуть позже была создана кафедра теории и истории критики в Академии общественных наук при ЦК КПСС. На факультете журналистики МГУ была создана до сих пор существующая кафедра литературной критики и публицистики. На самом деле это обычная кафедра истории литературы, да? Но в том числе и критики и публицистики. Ее возглавлял общеизвестный критик и литературовед Анатолий Бочаров; в последние годы возглавляет уже никакой не критик, а литературовед, специалист только по Серебряному веку, Н. А. Богомолов, который долго работал здесь у нас, но Метченко его не взял. Как он мне объяснял: «человек рыхлый, ленивый, а главное целиком замешанный на ???». Это все, это уже все, вот. Про меня такого сказать нельзя, я заканчивал аспирантуру на кафедре теории литературы и советской литературой не занимался совсем. Но моя защита Метченко почему-то понравилась и он меня пригласил. Я в период безработицы между всеми этими делами продал в букинистический все свои книги по советской литературе, потому что думал, что этой мурой заниматься никогда не буду. Но вот человек предполагает, а бог располагает. Да еще вот мне и этот самый идеологический курс повесили – курс истории критики, потому что никто его читать не хотел. Это сейчас уже после перестройки на все это совсем иначе смотрим… Эээто не только для вас трудно, но и для меня трудно, видите, это не только романы читать. С полки снял – и лег на диван читаешь свой любимый роман, да? А я всякого барахла (и резче могу сказать) прочитал наверное больше, чем современный филолог, и вам рассказываю. Ну а что сделать, если такая история была? Знаете, хорошая история – это не история. Какой была реальная история, такую и надо показывать.

            Ну вот, стали проводить творческие семинары критиков, молодых критиков. Через эти семинары прошли ну вот сейчас видные фигуры: С. Чупринин – главный редактор «Знамени», В. Курбатов, С. Боровиков и более незаметные фигуры, те, кому сейчас за 50, а тогда они были совсем еще молодыми. Проводили в хороших местах: и на Балтийском взморье, в Переделкине, и издавали сборники «Молодые о молодых», потому что после А. Макарова ни один критик не писал о молодых авторах. Чего писать, кто о них читать будет, да? Этих не читают, и меня не будут читать. Я лучше буду писать про крупных, про известных. Вот поэтому стали издавать сборники «Молодые о молодых».

            Ну конечно в самом запущенном состоянии был самый первичный жанр критики рецензия. Такие книги писали маститые авторы, а мелочь мелочью и занималась. Об этом писали в редакционной статье в «Вопросах литературы» 1972 г. №7: самый массовый жанр. Об этом говорилось в выступлениях Новиченко, Кравченко, Якименко и прочих видных фигур, так сказать, критики и литературоведения. Ну, скажем, Новиченко в статье «Задачи ближние и дальние» сказал, что положение критики изменяется к лучшему, назвал какие работы: Метченко, Суровцева, Шамоты, то есть как раз самых официозных критиков. «Принципиальные выступления многих критиков, - писал Новиченко, - направлены против идеализации патриархальной старины, затмения классового подхода к явлениям прошлого современности». Болтания иных авторов методологии единого потока были, как показала жизнь актуальными и нужными. Вот теперь уже, как показала практика, невозможно работать в рамках одной национальной литературы. Напомнил Новиченко требования о доверительном отношении к таланту, плодотворным творческим поискам и к тому, что их надо замечать. Все-таки, раз мало рецензий, то и мало произведений освещается. Он также указывает на то, что свыше ста критиков и литературоведов в Союзе писателей Украины, но это самая пожилая группа литераторов, из них только двое моложе 35 лет. Именно критики, а не литературоведы. Воспитание молодого критика – одна из важнейших задач. Вы помните, средний возраст участников 1 съезда советских писателей был 35,5 лет. Сейчас он изменился. В Ленинградской писательской организации в это время средний возраст писателей достиг 65 лет. Это был, конечно, не только средний возраст членов политбюро ЦК КПСС, там средний возраст был в это время 69 лет, да, а потом он уже и за 70 перевалил. Но тем не менее, понимаете, литература постарела, а естественная традиция классиков у нас была какая? Ну у нас все классики писали о молодых, о тех, кто действительно что-то новое в жизнь приносит. А тут, о какой молодежи могли писать люди, средний возраст которых был 65 лет? Поэтому в 76 году опять-таки ЦК КПСС принял постановление «о работе с творческой молодежью». А в 78 году был возрожден журнал «Литературная учеба». Помните, да? Горьковский журнал, который существовал в 30-е годы, был закрыт в связи с войной, а теперь был возрожден. Вот на тех же принципах: то есть  печатаются произведения молодого автора и тут же разбор его каким-то маститым критиком или писателем, в рамках одного и того же номера. Были и всякие популяризирующие материалы, теоретико-литературные, такие в примитивном смысле историко-литературные. В общем, журнал ожил. Именно в этом журнале в том же 1978 г. в первый год его существования и выступил Ю. Кузьменко со своей статьей «Загадка НСР». Ну правда в молодые стало тогда выгодно попадать. Драматург Алексей Хазарцев (???) вспомнил в начале 70-х гг. сказал: «У нас сейчас молодой – это тот, кто еще не совсем седой, не совсем лысый и без инфаркта».

            Расширилась издательская база и книг, и статей, и рецензий. Правда, книги какие стали печататься? В массовом порядке печатались сборники статей литературоведов и критиков Чехословакии, ГДР, Монголии… Господи, Боже мой! Это какие-то такие жуткие были вещи! Знаете, одно утешало: вот читаешь такую книжку, да, и своя критика кажется… взрослой, серьезной, глубокой.

            Конечно, была введена специальность, которой мы с вами сейчас занимаемся, до этого историю критики после 1917 г. никто не читал, а во многих университетах и до сих пор не читают.

            Вот теперь уже и массовые журналы с миллионными тиражами стали печатать рецензии, небольшие обзоры и прочие произведения. Конечно же общее число критиков стало больше, в том числе все-таки молодых. Первую книгу о Шукшине, правда уже после его смерти, написал тогда молодой, а ныне уже покойный критик Владимир Коробов, заведовал отделом критики в журнале «Наш современник». Вообще Шукшин, Ю. Трифонов, А. Вампилов оценены в основном уже после их смерти. Так сказать, ходили в молодых, пока не померли.

            Требовалось укреплять редколлегии, поэтому видных критиков поставили, ввели в редколлегии многих литературно-художественных журналов. В «Нашем современнике» с этим особенно было интересно. Возглавлялся журнал Сергеем Вьюковым (???) до 1989 г., когда приехал и сменил его другой поэт Станислав Пуняев, а заместителем у него обычно был какой-нибудь литературовед. Так вот когда Вьюков решался напечатать что-нибудь такое крамольное, он поручал это своему заместителю и уезжал в командировку. Когда приезжал, заместители уже снимались, а он садился на свое прежнее место и подбирал себе другого.

            Значит, Феликс Кузнецов, критик-литературовед, стал первым секретарем Московской писательской организации, в которую входило 2 тысячи членов при стандарте к 8,2 тысяч в Союзе писателей. Сейчас уже в ней 3 тысячи членов, сейчас вступить в Союз писателей гораздо легче. К концу своего существования Единый Союз советских писателей насчитывал 10 тысяч членов, еще 20 тысяч стояло в очереди, потому что тогда членство это давало большие привилегии. Сейчас таких привилегий нет, вступить туда стало легче, но и… удовольствие не то. Возглавляет Союз московских писателей сейчас тоже критик В. Гусев, правда, он одновременно и беллетристику пытается писать. Лучше б не делал этого. Все-таки критика у него не такая озорная. А Ф. Кузнецов, он прославился особенно в 78 году, когда бывшие представители молодой прозы, и действительно уже более молодой – В. Аксенов, Е. Попов, А. Битов ну и ряд других – решили издать наконец бесцензурное издание – альманах «Метрополь». Собрали туда не какие-то антисоветские вещи, но вещи такие достаточно не привычные для советской литературы, с такой лексикой, близкой к ненормативной (во всяком случае, не ненормативной, но приближающейся), описывающие такие скользкие моменты человеческой жизни, ну и просто что-то не проходное. Предлагалось тогда публиковать какие-то стихи Вознесенского, которые не очень хорошо проходили (а потом прошли все равно), песни Высоцкого, которые опять-таки не проходили совсем, и прочая. Собрали они, значит, такой альманах; Аксенов этим, так сказать, руководил, хотя и Е. Попов проявлял большую инициативу, Виктор Ерофеев. И Венедикта Ерофеева туда тоже пригласили. И они поставили условие перед Кузнецовым, перед правлением Московской писательской организацией, что этот сборник пойдет в печать без цензуры. А если нет – то мы тогда организовываем его представление с участием иностранных журналистов и передаем на запад. Объявили: вот, иностранные журналисты приглашены в такое-то кафе таким часом. Приходите и вы – представители Московской писательской организации. Но когда они сами пришли в урочный час к этому кафе, оно оказалось закрыто на санитарный день. И иностранным журналистам тоже пришлось уходить несолоно хлебавши.

            Феликс Кузнецов массу книг напечатал, где утверждал победу нравственного начала в литературе социалистического реализма, он был большой борец за нравственность. В том числе у него была такая статья «Конфуз с «Метрополем». Он всячески глумился там над Высоцким и другими авторами, которые вот так попытались выступить против традиций нашей замечательной советской литературы. После этого некоторые из участников «Метрополя» оказались в эмиграции, причем недобровольно: Аксенов не хотел в эмиграцию уезжать, он был в загранкомандировке, а его там лишили советского гражданства. Также поступили с Владимиром Войновичем. Он обратился после этого с письмом к Брежневу, где написал: «в вашем заключении сказано, что я лишен советского гражданства за то, что позорил советскую действительность; но извините, кто же больше ее позорит, чем вы?».

            А в начале перестройки, когда первым секретарем Московской партийной организации был назначен самый радикальный тогда из партийных наших руководителей Ельцин, был пленум… э-э-э… ЦК этого, нет, не ЦК, а этого… как его зовут… ладно, пленум этой самой, Московской писательской организации, где выступал уже член наконец этой организации Ф. Кузнецов. И он сказал: пусть попробуют сейчас покритиковать А. Чайковского или космическую религию в романе Ч. Айтматова «И дольше века длится день», или еще какие-нибудь из этих прославленных произведений – скандал в благородном семействе! Это его выступление напечатала «Московская правда», а одновременно вышел номер журнала «Знамя» еще под прежней редакцией (не баклановской, то есть консервативной). Там те же самые произведения тем же Ф. Кузнецовым прославлялись. Журнал-то долго печатается, да? А изменения в период перестройки быстро происходили. И вот он оказался в такой ситуации: с одной стороны, восхвалял произведение, с другой стороны, тут же его обругал в другой газете. Ну устроили, значит, разборку на пленуме правления Московской писательской организации, ему там кричали: вы двурушник! Он встал и сказал: ах, я двурушник… я попал между молотом и наковальней, вы не знаете, какая ситуация, я так страдал! Выжал слезу и остался на этом посту, с которого его очень хотели снять. Но понял, что уже уходить пора, что наступили другие времена, а еще номенклатура была сильна. И он с 87 года возглавил Институт мировой литературы, стал членом-корреспондентом Академии науки, стал поднимать науку, да? Вот, академическую науку. Состояние литературоведения в ИМЛИ сейчас порядком хуже, чем здесь у нас. Ну, кстати, он попал в литературу: Юлиан Семенов вскоре после этого напечатал роман «Профессия репортер», где действует советский мафиозо по фамилии Кузинцов. Портретные данные и манера поведения очень многим напомнили эту личность, с большими очками, с волосами ну не до плеч, ну вот такими, так сказать… под горшок немножко, под народную традицию. Он, кстати, из северной Сибири. Борода, конечно, такая корытом. Этот, значит, мафиозо Кузинцов сам попадался и его сажали. А В. Аксенов в эмиграции написал роман «???», где ситуация в Союзе писателей была представлена аллегорически в форме ситуации в Союзе фотографов. И там, значит, действовал, поскольку отчество Феодосьевич редкое, там действовал крупный деятель этого Союза фотографов Фотий Феклович Клезьмецов (через «е»). Так что Феликс Феодосьевич себя обессмертил, безусловно.

            Это вот та обстановка, которая господствовала в Союзе Московских писателей и, в значительной степени, вообще в Союзе писателей. Это все. Обстановка в журналах конечно уже не соответствовала обстановке журналов 60-х годов. Тогда не только в «Новом мире» и других журналах редакторы считали долгом своим готовить хорошие номера, ну, в их представлении, конечно, в их представлении. Конечно, Всеволод Кочетов был совсем другого типа человек, чем Кузнецов или Ю. Суровцев, или Валентин Оскотский, или Петр Николаев. Это был честный сталинист. После него о подготовке хороших номеров никто особенно не думал и каждый удовлетворял, так сказать, свои личные амбиции. Никто не скрывал, что рецензии пишутся в основном по заказу самих авторов. Ну в одном Союзе были и критики и писатели. Ну напиши про мое произведение – ну ладно, давай напишу. Особенно прославились в «Молодой гвардии» критик Юрий Пропышев и поэт Валентин Сорокин. Значит, к юбилею Ю. Пропышева Сорокин написал такую восторженную статью: ну вот один он так умеет раскрыть так глубоко народную душу и нашу замечательную поэзию. А потом к юбилею Сорокина Пропышев написал: вот такой замечательный поэт, только у нас в России бывают такие народные глубокие поэты… Совершенно типичный в этом отношении был случай. А как они писали? В самой толстой книжке этого Пропышева говорилось про Егора Исаева, автора помпезных поэм: «Долг памяти», это самое, «Боль памяти»… чё-то такое. Их все забыли, потому что он получил за них в свое время ленинскую премию, а ее можно было давать только один раз (в отличие от государственной, которую можно было давать раз в пять лет). Он ходил размахивал своими этими поэмами и выкрикивал: «Народ требует присудить Егору Исаеву вторую ленинскую премию!». Говорят, он сейчас нашел себя. Теперь его поэм уже никто не печатает, он где-то в Подмосковье разводит гусей. Вот, лауреат ленинской премии, тот самый Егор Исаев, автор поэм, которые восхвалял тот самый Михаил Чеплов (???), который проявил себя в безотходном производстве.

            Так создавалась наша практика, в результате которой советская литература выглядела достаточно благообразной, занимающейся философской проблематикой, проникающей в глубину жизни и прочая. Чаще всего маститые критики сдавали свои работы в уже известные какие-то издания, крупные журналы. И часто же они перепечатывали то, что давно уже сказали. Скажем, из монографии кусочек вырежут и напечатают в качестве статьи. Вот почему некоторые редакторы все-таки искали молодых авторов (и не могли приличных найти), потому что только молодой автор мог написать действительно какую-то новую работу. При этом, конечно, из статей делалось все, что угодно. Скажем, заглавия давались как можно более непонятные, типа там «Корни и побеги», «Светлая крона» или что-нибудь в этом духе, совсем было непонятно. Почему-то считалось, что так читатель больше заинтересуется. И эти заглавия, как правило, давали редакторы, даже часто не согласовывали с автором. Ну а уж что-то там изнутри убрать – это само собой…

            Стали заниматься историей советской критики: в частности, появились 3 тома хрестоматии, уже, правда, в 80-е годы («Русская советская литературная критика» 83 год). Вы должны обязательно познакомиться с этими томами. Но имейте в виду, что в 83 году, хотя первый том, охватывающий материал с 17 по 34 год, готовил наш профессор, далеко не самый прогрессивный, который всю жизнь в парткоме просидел, П. Ф. Юшин, этот том все-таки наиболее приличный. Потому что там ну уже давние времена показаны, еще, так сказать, культ личности о себе по-настоящему не заявил, разные группировки. Все это разорвано по маленьким отрывочкам, то есть представления о стиле и композиции вы не получите оттуда, все по одной схеме, вообще говоря. Вот заблуждались, входя в группировки, а потом пришли к реализму. Тем не менее это все-таки какое-то более-менее объективное представление. Второй том, даже не по вине другого составителя Бугаенко, тоже не больно прогрессивного, но не по его вине, - самый никуда не годный. Он охватывает 35 – 55 годы. Оттуда выброшено все, что касается Сталина, то есть опять-таки все приглажено. Это 84 год издания. Там есть отрывок из постановления журнала «Звезда Ленинграда», но там не упоминается ни Зощенко, ни Ахматова, ничего… Ну вот: надо бороться, повышать уровень, да. Хорошее обоснование. Вот по такому принципу, значит, построен этот второй том. Он самый маленький, потому что оттуда больше всего выбросили. А третий том – с 56-го года, составили его ленинградские литературоведы Ершов и Муромцев, тоже не бог весть какие. Ну те себе просто не дали труда особенно поработать, они почти целиком напечатали где-то несколько десятков статей с 50-х по начало 60-х годов. Если первый том как раз представляет одни только отрывки, но зато в большом количестве, разных авторов, тог третий том ему прямо противоположен. Ну и, конечно, тоже достаточно тенденциозно это все подобрано. Мало чего дает этот третий том. Истории движений там нет. Понимаете, с 56-го года до начала 80-х все-таки многое изменилось. По этой хрестоматии судить о произошедших изменениях решительно невозможно.

            Появилось много работ по теории критики, с этого я начинал наш курс, да? К этому сейчас возвращаться не буду. Ну хотя бы почитать книжку Баранова, Бочарова, Суровцева «Литературно-художественная критика», чтобы овладеть аппаратом, тем, кто особенно не был на первой лекции, обязательно.

            Так вот, конечно же, многие оценки литературы были смягчены. Напоминаю, что в 60-е годы критика воспринимала в штыки практически каждую повесть В. Быкова. В 70-е годы он становится лауреатом государственной премии, а в 80-е – даже  ленинской за повесть «Знак беды». В повести Ч. Айтматова «Белый пароход», которая как бы символически открыла 70-е годы, мальчик кончает жизнь самоубийством. Чтоб такое было в советской литературе? Ну конечно, довольно скептически к этому отнесся местный критик (киргизский) Алимжанов. Вообще надо сказать, что в Киргизии Айтматов не котировался. Он в России котировался гораздо больше. Он там был не председателей Союза писателей, а председателем Союза кинематографистов. Другие писатели считают, что они более отражают киргизскую душу. А про Айтматова считают, что он продался русским. Поругивали в общем повесть, но потом привыкли и ничего.

            В 73-м году появился роман «Южноамериканский вариант» С. Залыгина про научную работницу, которая томится, но скоро и бальзаковский возраст уже кончится. А в жизни ничего интересного – работа и дом, муж какой-то совсем, так сказать, серый. Когда-то была возможность выбрать между ним и дипломатом, который должен был поехать в Южную Америку, вот был бы южноамериканский вариант, совсем другая жизнь. А я вот, черт возьми, с ним связалась! Хоть бы он мне изменил, что ли! Дождешься от него, как же. Ну и раз он ей не изменяет, решает она ему изменить. И она, значит, с сотрудником своей лаборатории сходится, тоже пожилым, сама все организовывает: достает ключи от квартиры тетки. Первая половина романа – их роман. А вторая половина романа: этому надоело, она разочарована, вот, и всю вторую половину романа она переживает. Это что, роман социалистического реализма? Опять-таки критика, особенно женская, ополчилась. Вера Смирнова в «Литературной России» писала: «Неужели автор думает о вреде женской эмансипации!» Другая женщина Светлана (???) увидела противоположное: автор слишком хорошо относится к своей героине… Развратница. И только мужчина, значит, социолог Владимир Переведенцев уже позже в 77 году написал: что такое – плохо относится к героине и плохо относится к роману. Надо такие вещи разграничивать.

            В 75-м году в «Вопросах литературы» была целая дискуссия, начатая статьей Л. Пинка «Почему умирает Вадим Никитин?». Это о романе Ю Бондарева «Берег», где были показаны хорошие немцы. Хорошие немцы и в конце войны, и после войны. А вот советский сержант, который, правда, оправдывается тем, что у него семью немцы истребили, он вот такой злой, нехороший. Из-за него гибнет самый положительный герой лейтенант Княжко, который похож очень на князя Андрея Болконского. Затем умирает Никитин от инфаркта спустя уже десятилетия после войны. Но тем не менее дискуссия вся называлась «Мир современный, мир сложный». Поспорили, поупрекали немножко, - и дали государственную премию. Это, понимаете, создавало впечатление, что острые проблемы мы не обходим, что у нас их обсуждают, у нас спорят по этому вопросу. А потом оценивают тех, кто имеет смелость поставить такие сложные вопросы.

            Роман Айтматова «И дольше века длится день» оценили в основном положительно. Но там был идеологический подвох. Там была космическая линия, самая-самая натянутая: там действуют космонавт 2-1 и космонавт 1-2, советский и американский. Они были без имен, они летали вместе. Они полетели на какую-то планету Лесная Грудь, где цивилизация была гораздо выше, чем земная. И вот они думают, что эту цивилизацию надо привести к нам на Землю, а вот тут-то как раз и не договорились две половинки Земного шара – Советский Союз и Соединенные Штаты. Там-то паритет в космосе, а здесь никакого паритета. Они принимают решение запустить обруч из ракет вокруг Земли, чтобы космонавтов этих не вернуть на Землю. Вот такое допущение. Натянуто, надумано, но тем не менее это все-таки по тем временам было смелое решение. Виноваты обе стороны: не могут договориться ни западная часть Земли, ни восточная. И вот по поводу этого было выступление в «Правде» критика Николая Потапова, который заметил, что да, роман в общем хороший, но вот этот момент космической линии не вяжется с нашим классовым чувством. То, что и СССР, и США идет на создание системы обруча вокруг Земли, противоречит контакту с более высокой цивилизацией. Ну и мы должны бороться за сближение с более высокой цивилизацией, а Америка – чего с нее взять, да…

            В этом случае, как пишет С. Чупринин, характеризуя Евгения Сидорова, который неслучайно потом попал в министры культуры в ельцинском правительстве, тот явился таким утешителем дискуссии. В 81-м году проходил 7 съезд писателей, и там Сидоров сказал: да, есть что покритиковать в этой космической линии, но если бы ее не было, был бы еще один вариант «Прощай, Гюльсары». Это повесть Айтматова конца 60-х годов, еще «оттепельная», во многом антисталинистская, но тем не менее это был бы тогда как бы холостой продукт. То есть Сидоров, он хотя и не семи пядей во лбу, но какие-то способности по утешению дискуссий у него были.

            И критику, и литературоведение стали оценивать выше, чем раньше, стали даже давать критикам ленинские и государственные премии. Ну, в основном, конечно, государственные. Первую Госпремию за критическую книгу получил, конечно, Метченко (за книгу «Кровное и завоеванное» из истории советской литературы), которую, кстати, я вам советую полистать, потому что там материала-то много, особенно по истории критики. А это во многом действительно уже существующая, только страшно официозная история советской критики, где об очень многом умалчивается. Но есть и факты. Правда, ленинскую премию за литературоведческую книгу получил только Кравченко, который был чиновник от науки, а государственную, кстати, получил и Лихачев за книгу «Поэтика древнерусской литературы». Но больше, конечно, получают другие: Берцов – бывший ЛЕФовец (который жил долго и поэтому успел написать трехтомную книгу о Маяковском и за это, собственно, получил Госпремию). Василий Новиков получил. Впрочем, он и критик Борис Паркер (???), который потом очень недолго был министром иностранных дел после августовского путча 91-го года, получили одну премию на двоих в 82-м году. Это был вообще уникальный случай. Потому что раньше, конечно, коллективам давали: ну, архитекторам, которые, там, впятером построили одно здание. А тут каждый написал по одной книжке и каждый из них оказался лауреатом половины Госпремии. Решили, что хватит уже баловать этих критиков… Да, в общем-то, и справедливо. Виталий Озеров по должности получил как председатель Совета по критике и литературоведению. За что получил, никто, конечно, не помнит, потому что читать его было совершенно невозможно. Ну ничего там не было, такая пустота! Хоть бы ругань была какая-нибудь – и того нет. Георгий ??? премию получил – занимался проблемами теории реализма, Маркса и Энгельса в литературе и искусстве. Потом еще он академика получил, но в общем за дело, правда, не за свое. Он был руководителем коллектива, который подготовил 30-титомное собрание сочинений Достоевского. Он в нем участвовал, но все-таки большой коллектив работал.

            Критика, конечно, стала несколько разнообразней в жанровом отношении. Распространились круглые столы в «Литературном обозрении», «Вопросах литературы», «Литературной газете». На практике это часто приводило к релятивизации знаний. Скажем, публиковалось два произведения с разных точек зрения. И поэтому некоторые критики выступали против такой практики, говорили, что основное мнение все-таки должно быть одно. А господствующий подход был такой: один критик выступает, другой его опровергает, а третий – самый авторитетный – заключает, так сказать, от лица редакции, выносит окончательный приговор. Вот этот в том-то прав, этот – в том-то, а вообще в остальном прав я. Но тем не менее сложилось это выступление с двух точек зрения, с разных точек зрения, круглые столы, а потом и «некруглые» столы появились в начале перестройки. Это все как-то разнообразило жанры критики. Стали чаще публиковаться читательские письма, но не по одному, а подборками, тоже часто противоречащими одно другому. Один из новых, а точнее – из вновь восстановившихся жанров – тематическое обсуждение проблем с наиболее заинтересованными людьми. С шефами, так сказать, того производства, о котором идет речь в литературе. Вот постановление 72-го года отмечало отсутствие тесной связи критики в жизнью. И вот критика пошла по наиболее прямому пути. «Возникли новые формы связи писателей с действительностью, - говорил на 25 съезде Георгий Марков. - Во многих республиках провели дни советской литературы». Кстати, Марков тогда говорил на 25 съезде, что партия установила со всеми творческими союзами, со всей творческой интеллигенцией отношения полной гармонии.

            Были конференции, которые проводились писателями вместе с Тюменским обкомом партии, представителями партии Казахстана, Таджикистана, Узбекистана, Харьковским обкомом. Ну и печатались материалы: «Герои великих строек и современная литература», «К 20-летию освоения целины», «Дружба народов и дружба литератур», подборки по морально-нравственным проблемам современного общества, «Рабочий класс, научно-технический прогресс и литература» и прочее в этом духе. Юрий Лукин в статье «Художественная культура развитого социализма» в «Вопросах литературы» 82-го год сказал, что центральные журналы шефствуют над трудовыми коллективами и крупнейшими надстройками. «Знамя» имеет постоянный литературный пост на Курской магнитной аномалии и «Атоммарш», «Новый мир» - на «КАМАЗе» и Автозаводе им. Лихачева. Писатели лучше стали понимать диалектику современных процессов, и сами помогают в решении производственных проблем. Так, строители Саяно-Шушенской ГЭС считают, что именно литературному журналу «Звезда» удалось с объективных позиций помочь: лучше скоординировать деятельность более 70-ти предприятий Ленинграда, поставляющих оборудование для Саяно-Шушенской ГЭС. Вот такие заслуги критики нашей.

            В 79-м году в №12 «Литературного обозрения» напечатаны материалы встречи на тему «О современном рабочем в литературе». Организовали это дело журнал «Дон», Союз писателей РСФСР и коллектив производственного объединения «Атоммарш». Подсобный рабочий Вартан Варсамян сказал, что литература обращает внимание на передовиков и отстающих, а не на тех, кто дает государственную норму 100%. Ну, в общем-то, здравое суждение. Первый заместитель «Литературного обозрения» Борис Яковлев сказал, что некогда директор Костромской ГРЭС Ремизов отметил, что отдельный передовик мало влияет на ход дела, если не поддержан другими. Переведенцев сказал, что многие инженеры не идут в мастера, а на рабочую должность бригадира – охотно. Рабочему ведь тогда гораздо больше платили, чем инженеру. Но не только же, наверное, из-за оплаты: тот, кто не поступил в ВУЗ и пошел в рабочие, через 8 лет своей работой доволен, хорошо получает, женат, счастлив, имеет квартиру. А поступивший 8 лет назад имеет только диплом. У него нет ни денег, ни квартиры, ни жены (или никогда не было, или успел развестись). И так же тяжело проходит процесс переквалификации крестьян в рабочие. Любопытные моменты, конечно, были и при этом, но с литературой конкретно это все пересекалось достаточно так…

            Ну, дискуссии 70-х – 80-х годов были достаточно пустоваты, но многочисленны. Ну, скажем, в 75-м году в «Вопросах литературы» №6 упомянутый Евгений Сидоров начал дискуссию, которую назвали по названию его статьи: «На пути к синтезу». Опять-таки будущий министр культуры знать не знал, что об этом синтезе уже писали вовсю в 10-е годы, в 20-е годы, что был такой Евгений Замятин и прочие, что о синтезе говорил Луначарский. Он открыл эту тему заново. Он говорил, что в 60-е годы преобладал аналитизм, исследовательский дух, было, так сказать, разъятие проблем на составные части. Но полного и объемного выражения бытия в нашей прозе нет. Она редко ставит общечеловеческие духовные проблемы XX века. Художественная ткань в «Береге» Ю. Бондарева часто рвется, не выдерживает мыслительной нагрузки. Ну, нагрузка там была не бог весть какая, но говорили там действительно много. Сидоров показывает, что замысел и воплощение, или отвлеченная идея, или идея художественная, противоречат друг другу или не совпадают у Г. Бакланова в повести «Друзья», у В. Липатова в романе «И это все о нем». Это был роман о передовом рабочем. Сидоров заключает, что в голову В. Липатову (тому самому В. Липатову, о будущем которого с такой опаской писал в 60-е годы А. Макаров в статье «Строгая жизнь») не приходит, что какая-то проблема могла быть разрешена без вмешательства извне. Чтобы сама жизнь разрешила свои проблемы. Очень верная постановка вопроса. Ну, правда. Вместе с тем, как я уже сказал, он говорил в этой статье, что философ и художник со времен Леонида Леонова, со времен «Русского леса» не встречались в одном лице. Вот нам к этому надо стремиться.

Дискуссию продолжил Игорь Дедков в статье «Чего требует время?» («Вопросы литературы» 85-й год №8). В частностях он не согласился с Сидоровым. Он назвал как отвергающее всякую схематичность, самодовольное всезнающее мышление в произведениях: повести В. Быкова, «Живи и помни» В. Распутина, роман «В августе 44-го» Владимира Богомолова (сейчас он печатается под названием «Момент истины»), «Ходынская повесть» Адамовича. Вывод: происходит накопление нового качества.

Игорь Золотусский далее, в №10 за тот же год в статье «Познание настоящего». Он опровергает Сидорова. Как это у нас нет момента вечности?! Именно на этот момент вечности равняется Шукшин, например в рассказе «Верую» или «Поздней осенью». Золотусский выдвигает нас в галерею недавних, сравнительно недавних литературных характеров: это Сотников из одноименной повети В. Быкова, Федор Кучкин из повести Бориса Можаева «Из жизни Федора Кучкина», Иван Дрынов из «Привычного дела» Белова, Настена из распутинской повести «Живи и помни», мальчик из «Белого парохода», Пелагея из одноименной повести Федора Абрамова. А вот Валентин Катаев с его мовизмом (он изобрел собственное такое направление – мовизм, от французского «плохо»; хватит писать хорошо, давайте писать плохо), который выедает душу таланта, оставляя одну наблюдательность, естественно ничего нового не приносит. Что значит «мове», когда проза Достоевского как бы полна штампов? Но не этим же определяется достоинство прозы Достоевского. Ну и в результате Золотусский по сути поддерживает Дедкова: синтез намечается и даже уже есть в настоящем. Он цитирует своего любимого Гоголя, которого он интерпретировал, помните, как писателя единого на всем своем творческом пути: «От того и беда, что мы не глядим в настоящее, а помышляем о будущем, от того и будущее висит у нас теперь только на воздухе; слышат некоторые, что оно хорошо, но как достигнуть до этого будущего – никто и не знает. А оно точно кислый виноград. Все позабыли, что пути к будущему сокрыты именно в этом настоящем, которого никто не хочет узнавать». Ну вы понимаете, для традиционной советской критики будущее, конечно же, ценностно выше настоящего, а тем более прошлого. У Золотусского установка уже принципиально другая.

            Ну и из прочих дискуссий можно назвать в «Литературной газете»: «деревенская проза: большаки и проселки» 79-80 годы, «о современном герое», «культура: народность и массовость» 82 год, «Маяковский и современная поэзия». Здесь уже Кожанов отвергал Маяковского, к которому сначала неплохо относился. Я на одном семинаре привел пример, когда он еще Маяковского более-менее, а Андрея Вознесенского всячески по стенке размазывал, как представителя синтетической поэзии. Тогда Вознесенский ответил эпиграммой:

                        Владим Владимыч, милый,

                        Как времечко бежит!

                        На вас стучал Ярмилов,

                        На нас зятек стучит.

А с другой стороны, Александр Михайлов упрощает трагизм судьбы, затушевывает все сложности, которые привели Маяковского к самоубийству.

            Была дискуссия, как я уже говорил, о драматургии в 80-х годах в связи с созданием альманаха «Современная драматургия». Ну и еще один новый жанр: разросшаяся реплика, реплика-статья, статья против статьи. Вот видите, Кожанов заявил, в контексте-72, что Пушкин – возрожденец, что вся история русской литературы неверно нами представляется, ну и с ним давай спорить все, кому не лень. На серьезном литературоведении. Ну и наконец что же: М. Лобанов написал статью «Освобождение» о романе М. Алексеева «Драчуны», посвященному коллективизационным временам. Никто эту статью не захотел печатать кроме саратовского журнала «Волга». Ну и канул этот самый Лобанов со своим «Освобождением» в «Волгу». Но П. Николаев написал статью в «Литературной газете» двухмиллионным тиражом, специально против одной статьи. А потом хвастался, ему передали: Юрий Владимирович просил передать, что именно так и надо писать статьи. Юрий Владимирович понятно, какой? Ну не Никулин, конечно, а Андропов. Статья была напечатана в «Волге» 82 год №10. А Николаев в ответ «Освобождение. От чего?» 5 января 83 года. Целая статья в 15 раз большим тиражом. Лобанова постоянно обсуждали после этого в Московской писательской организации. Полемика всегда была, а статью ради статьи писать – скорее рекламировать. Строго говоря, не новый, а возрожденный жанр: это старая антикритика. Только это критика санкционируется, так что анти-антикритки уже не бывает. Ответить на такую критику Лобанов уже не мог. Замечают, что такие статьи требуют минимальной библиографии. Это не с разных точек зрения, а реакция на одну неправильную точку зрения.

            Естественно, обсуждались критика и литературоведение на Съездах писателей СССР, на пленумах правлений писательских организаций, на каких-то конференциях. Таковы были организационные меры по выполнению постановления 1972 года. Это у вас отдельным вопросом будет.

            В постановлении говорилось и об идейной стороне вопроса, о недостатках художественной критики с содержательной точки зрения. Мало активности в разоблачении буржуазной массовой культуры, декадентства, не-марксистских и иллюзионистских взглядов. Ну и в 70-е годы в связи с этим и печатаются всякие сборники статей против западного литературоведения. По большей части о западном литературоведении из этих сборников мы и узнавали. Можно было судить по каким-то цитатам, непереведенные, конечно же, книги и статьи – все они хранились в Спецхране. Ну и в противовес как раз таки и выпускались все эти сборники критиков социалистических стран. В постановлении не говорилось, какой именно идейный враг имеется в виду. На 25 съезде КПСС говорилось главным образом о достижениях. Но уже в 79 году понадобилось принять постановление «о дальнейшем усилении политико-воспитательной работы». Потому что конечно ко всей этой официозной идеологии отношение общества было совершенно равнодушным. Собака лает – караван идет. В 60-е году все-таки многие верили если не в коммунизм, то в социализм. В это время уже было полное разочарование. Там уже довольно сурово говорилось о литературе. А в июле 82-го года, в последний год жизни Брежнева, было принято постановление «О связи литературно-художественных журналов с практикой коммунистического строительства». Но это уже агония идеологического отдела КПСС, это переливание из пустого в порожнее. Вы все-таки посмотрите, потому что это все в хрестоматии есть, надо получить представление о последних годах и месяцах существования советской идеологии.

            Когда к власти пришел Андропов, он провел в июле 83-го года специальный пленум по вопросам идеологии. Он сказал довольно разумную вещь: «Мы толком не знаем общества, в котором живем». Ну, действительно, мы жили какими-то представлениями, а не реальными знаниями о советском обществе. Разумеется, все-таки установки недавнего шефа КГБ были вполне определенными, а основной доклад на этом пленуме сделал К. Черненко, который был тенью Брежнева. Он говорил: «Истинный талант не отгораживается от жизни, не допускает ни лубочного приукрашивания действительности, ни искусственного восприятия теневых явлений. Но чего греха таить – порой бывает и по-другому. На экране или под пером некоторых авторов на первый план выступает порой лишь неудавшиеся судьбы, жизненные неурядицы, эдакие развинченные ноющие персонажи. А человек, особенно молодой, нуждается в идеале, воплощающем богатство жизненных целей, идейную убежденность, трудолюбие и мужество. И таких героев у нас выдумывают, они рядом с нами. Вызывает беспокойство, что в некоторых произведениях допускается отступление от исторической правды, например, в оценке коллективизации. Проскальзывают «богоискательские» мотивы, идеализация патриархальщины. Встречаемся мы и с примерами, когда автор либо теряется перед сложными проблемами, либо пытается щегольнуть «нестандартным» истолкованием. В итоге получается искажение нашей действительности. Таких явлений можно было бы избежать, если бы во всех коллективах, журналах и издательствах более решительно пресекались бы акты беспринципности и т.д.» Опять-таки выступление дежурное против администрирования в литературе, а фактически – вот эти четыре основных положения: в чем видели в ЦК недостатки литературы?

1)      Аполитичность, ноющие герои

2)      Об отступлениях от исторической правды

3)      «Богоискательские» мотивы

4)      Идеализация патриархальщины.

Из критиков в аполитичности искусства наиболее активен был Ю. А. Лукин. Вот у нас в истории критики два было Юрия Лукина, вы их не путайте. Один был редактор «Тихого Дона», который защищал «Тихий Дон» в дискуссии 40-го года в «Литературной газете». Потом он что-то писал, заурядно достаточно. А этот был такой партийный идеолог. Он служил в Академии общественных наук ЦК КПСС и печатал книги в 70-е годы: «Художественная культура зрелого социализма», «Многогранная социалистическая культура», статьи того же времени «Партия и художественная культура развитого социализма», «Ответственность художника, искусство и литература в формировании политической культуры личности». Вот, понимаете, такие вещи, которых никто не читал, но… мне пришлось. Лукин говорит о непосредственной жизнедеятельности литературы, влиянии ее на жизненное поведение масс. А вот американцы сняли 80 кинофильмов только о своих президентах, написали роман и поставили фильм «Третья мировая война», 15 фильмов о войне во Вьетнаме и так далее. Везде, даже в развлекательных программах, антисоветизм, и притом в последнее время на высоком художественном уровне. А у нас никакая политическая тематика, в общем, не проходит. Она и действительно не проходила: никто и не собирался писать. Ну, если б кто задумал написать роман о Хрущеве, - конечно его никогда бы не напечатали. Все, Хрущева вычеркнули из истории. Осталась только кличка - Волюнтарист. О Сталине можно было писать как о верховном главнокомандующем, о Ленине, конечно же, как  о гении всех времен и народов. Так что удовлетворить требованиям Ю. Лукина литература просто не могла, если б даже и очень хотела. Ну, кстати, Александр Проханов ведь написал два романа о наших героях на Афганской войне: как мы свой интернациональный долг прекрасно выполняли, защищая социалистические начала и социалистическую почти что революцию в Афганистане. Значит, аполитичность, по Лукину, сказалась в том, что, например, в репертуаре кино 82 – 83-го годов социально активных героев почти что не оказалось. Или же они в жизненной достоверности уступали антигероям. Таким, как Игорь («Влюблен по собственному желанию»), Стасик («Родня» Сергея Михалкова), Сергей («Полеты во сне и наяву»). Ну все-таки время-то было какое? Конец застоя, никого ничто не воодушевляло. Естественно, это просто правде соответствовало. Бывшие шестядисятники были разочарованы.

            Второе, что отмечалось в постановлении 82-го года «О журналах» и в лекции Черненко 83-го года, - отступление от исторической правды (например, в оценке коллективизации). Претензии в связи с этим предъявлялись к «Канунам» В. Белова, роману 76-го года, он тогда смог опубликовать только первую часть, в общем-то неплохую, очень живую. Там показано ??? коллективизации; два колоритных образа сельских священников – отец Иериней и, такой, совершенно «раблезианский» образ другого священника, который и в драке с поленом участвует, и, запершись в сарае, пытается что-то там прослушать. Ну и тому подобные веселые вещи. Потом он в Москве у своего односельчанина выпивает и поет с ним вместе частушки Демьяна Бедного. Такая веселая до-колхозная жизнь. Я только на примере одного героя показываю, там был и такой беловский Пьер Безухов – интеллигент Прозоров и прочее. Ну все-таки вам нужно живое произведение. Критики нет-нет да и пощипывали это произведение. А потом уже в период перестройки он написал ряд продолжений, всех этих героев он умертвил, и всю ответственность возложил не на Сталина, а на Когановича и на Наркома земледелия тех времен Якова Яковлева, настоящая фамилия которого была Евсеев. Это была уже совсем не та концепция, которая была в 76-м году.

Ну и отчасти покритиковывали первую часть романа Можаева «Мужики и бабы», тоже, в общем-то, воспевавшую доколхозную деревню. В «Нашем современнике» в №11 за 81-й год, где была напечатана статья Кожанова «И назовет меня всяк сущий в ней язык» о национальном своеобразии русской культуры, была напечатана такая публицистическая повесть В. Крупина «Сороковой день», где он отдавал предпочтение прежней дореволюционной, даже дореформенной общине крестьянской. Ну и ряд других уязвимых с точки зрения колхозной идеологии положений там. Его тоже покритиковывали. Ну конечно же Лобанов со своим «Освобождением», напечатанным в «Волге», прозвучал благодаря тому, что придали особое значение этой статье. В «Тихом Доне» он цитирует слова коммуниста Штокмана, который противопоставляет близких друзей по классовому принципу, по идеологическому принципу. Николаев по этому поводу писал: «Вот, оказывается, Шолохов воссоздал просто действие недоброй воли». А вот о Давыдове из «Поднятой целины»: «питерский рабочий, - писал Лобанов, - приезжает в донскую станицу учить земледельческому труду в новых условиях исконных земледельцев. Это не просто герой 25-тысячник, но и некий символ волевого отношения к людям. А о том старом патриархальном поклонении перед мужиком, чем грешили многие из классиков (прежде всего Достоевский, Толстой), не могло быть теперь и речи. Места поменялись. Идейно вооруженный писатель, нередко пришедший в литературу от станка, призван был образумливать, просвещать идейно дремучего мужика». Ну, Николаев говорил, что это и насмешка над историей, и символизация патриархальщины, причем не только эстетическая. Лобанов говорит, что слова старика-казака свидетельствуют о таких глубинах, рядом с которыми философские разглагольствования Ивана Карамазова кажутся ребячеством. Как и вообще в этом направлении национально-патриотическом, в статье Лобанова – одного из наиболее резких представителей этого направления – сказываются разные стороны. С одной стороны, достаточно справедливая критика коллективизации, с другой стороны, резкое неприятие Запада. В отношении Запада направление «Нашего современника» было настроено гораздо резче, чем советский официоз. В этой статье говорилось и о Маркесе, который нам портит всю картину. Ну а символом иностранного вмешательства, прихода чужеродного на наши национальные поля, представляется американский трактор. Шолохову противопоставляется Михаил Алексеев, но не весь, а его последний роман «Драчуны». «Здесь, - как писал Лобанов, - мы увидим, как благодетельно примирение мальчиков не только для них самих, но и для всей деревенской среды, всей нравственной атмосферы романа». Ну вот, Николаев говорит, что это совершенно несопоставимые вещи привлекаются к сопоставлению: гражданская война в «Тихом Доне» и детство мальчиков в 30-е годы. «Драчуны» оказываются тем более невыгодным соседством для романа С. Залыгина и для Ф. Абрамова, которого Лобанов обвиняет в неискренности по поводу его «Открытого письма к землякам», напечатанного в «Правде» в 1981. «Это не значит, - пишет Лобанов, - что надо клеймить земледельцев, как это делает, к примеру Федор Абрамов, обвиняя всех поголовно в лени, пьянстве, тунеядстве за счет государства. Уже сомневаешься после этого: так ли он любит уж героев своего романа – тех же самых земляков». Ну, у Абрамова-то подход был не только нравственный, но и социальный. Он на 7-м Съезде писателей в 81-м году говорил, что очень хорошо, что у нас так усилилась нравственная проблематика, но у нас всегда впадают из крайности в крайность. Это потеснило социальную проблематику, и то, что в деревне творится, мы себе просто не представляем. И он горько переживал, что прежние его герои – те, что всю тяжесть войны на плечах вынесли (ребятишки да бабы), - выросши, в 70 – 80-е годы стали поголовно спиваться. Это для него была большая боль, трагедия. Он вскоре умер в 1983 еще совсем не старым. А для Лобанова это неприемлемо, потому что раз крестьянин, раз народ, то надо говорить о его цельности, единстве. Ну, конечно, он критикует индустриализацию. Николаев пишет: «??? скепсиса становится закавыченность словосочетаний пафос, пафос строительства, новый человек, новый мир. Он неоригинален, опирается на почвенничество. В некрологе одного крупного советского автора говорилось, что он активно участвовал в формировании народной души. Как на это реагирует Лобанов: «Не слишком ли тяжкое бремя взваливается на литераторские плечи? Можно подумать, что так и не оформилась бы бедная народная душа без писательского попечительства и отцовства. Это весьма грустное обстоятельство. Настолько люди залитературились, настолько вознеслись во мнении о собственной миссии, что забыли, бедные: никакие они не формировщики народной души, не попечители, не отцы ее, а всего лишь детки – часто беспризорные, которым впору подумать о приведении в порядок души собственной». Ну, Николаев возражает, что уже и Чернышевский видел, что никакой постоянной русской души не существует, и Абрамов, и Залыгин это показали. И что даже Иван Африканович Дрынов у В. Белова переживает процесс углубленного понимания мира. Ну вот, а Крупина он раскритиковал за то, что тот признал критику «Сорокового дня» справедливой и решил переписать эту вещь. Николаев говорил, что замечательно: товарищи были полны доброжелательства, что Крупин проявил принципиальность. Ну в самом деле критиковали Крупина достаточно мягко. Он все-таки не так нарывался, как Лобанов.

            Ну были и другие такие внеисторические, внесоциальные постановки вопросов. Владимир Васильев, скажем, критик тоже «Нашего современника» напечатал в 80-м году в №10 статью «Талант и художественное притяжение жизни». А спорит он с Ю. Суровцевым в статье «Политические маргиналии, или кое-что о литературно-критическом своеволии» («Знамя» 1981 №9). Перепечатано в сборнике «Литература и современность», статья есть в списке литературы, эту статью прочитайте. Она, конечно, официозная, но она критикует не только то, что критиковать не стоило. Опять-таки две стороны были в разных ситуациях у противоположных людей. Ну вот например: В. Васильев в этой статье проповедует мирную нравственность, совестливость, отказывает в ней очень многим народам, начиная с древности. «Древний грек, - говорит Васильев, - обожествлял звериную силу, он не видит в Марсе человека-убийцы». Ну тут Суровцев справедливо спрашивает, почему в Марсе, так как Марса у греков не было, был Арес, но он очень жесток. «Эстафету грубой силы, - говорит Васильев, - подхватили Роланд, Готфрид». Мы все-таки понимаем сейчас песню о Роланде совсем в другом ключе, а не просто как апологию грубой силы. А человечность спасается в монастырях Запада и пустынях Востока. Потребовались столетия, чтобы культ грубой силы утратил нравственный ореол, чтобы развилась цивилизация, культура. Гармоническое развитие, прежде всего духовное, и материальное развитие. Причем, значит, формально-логический аппарат – ум – должен, по В. Васильеву, здесь уступать; главное – это внутренняя нравственная сила. Ну Суровцев прибегает к принятому уже учению о двух культурах (я вам уже говорил, что это было огрубление даже и Ленина – что у Ленина нет такого положения: именно две культуры и только). Две культуры, которые были везде, в том числе и в монастырях: было там и хорошее, было там и плохое. Васильев пишет об органическом таланте, априори считая, что талант всегда народен и всегда гуманистичен. На ненародной стороне, по Васильеву, собрались все бездари и неумехи. По существу, только народ и старинная аристократия у него культурны, так как сохранили культ – религиозный, нравственный, политический. Ну то, что религиозный культ сохранили, - это было для Суровцева совсем неприемлемо. А средние, подвижные разночинные слои, были подвижны и оторваны от народной почвы. Это, конечно, совершенно явный намек на демократов (Белинского, Чернышевского и т.д.), как раз на тех, кого выдвигал в свое время Жданов и которые теперь всячески ставились в центр литературного процесса прошлого. Здесь тоже палка о двух концах получается. Конечно же, Белинский, Добролюбов подвергались критике во всех книгах в серии «Жизнь замечательных людей», которые подверглись критике в том числе и в журнале «Коммунист» в 79-м году. И Золотусский осуждал Белинского за то, что он разнес Гоголя, осуждал письмо Гоголя, так сказать, завещание Белинского; Добролюбов осуждался за то, что он отождествил Обломова и обломовщину, и т.д. Ну, об этом можно читать специально, я уже сказал, что об этом написал Александр Дементьев в своей статье «О некоторых книгах из серии ЖЗЛ», напечатанной в его сборнике «Статьи по советской литературе» 1983. Еще раз напоминаю, что там есть статья и «О литературной учебе», и статьи о Воронском, статьи о Полонском, хотя они, эти статьи 60-х годов, конечно, имели предисловия к их тогдашним изданиям.

29.12.04

Лекции № 20 – 21.

Самая последняя лекция Кормилова.

 

Крамолой в конце 70-х-начале 80-х считалось общественное равнодушие (аполитичность). Писали о:

• ошибках в оценке коллективизации (М. Лобанов «Освобождение»), конец 60-х – «Молодая гвардия», конец 70-х – в серии ЖЗЛ: об Островском;

• о богоискательстве (Гранин писал, а сам увлекался стооловерчением и сектами).

 

В «Знамени» – письма трех девушек, которые ходят в церковь, но остаются вполне себе советскими (не так страшен, в общем...).

Евтушенко «Ягодные места»: верил, что можно воссоздать человека (привет Федорову), что есть мельчайшие существа, более разумные, чем человек (влияние работ Циолковского, которые противоречили Марксу).

 

Поэт Сидоров «Семь дней в Гималаях»: мистика (о свернувшейся в клубок космической силе, творческий процесс представлен как интуитивный).

В. Солоухин «Камешки на ладони»: о духовном начале в природе. Об этом - «Коммунист»№2 1981, «Литературное обозрение» №2 1982 («Полемические маргиналии, или кое-что о методологии литературно-критического своеволия»?????) Суровцев – против «воспевания Солоухиным оптинских старцев. Солоухин с 13 века – Фомы Аквинского – никуда не ушел».

Лукин («Литературная учеба» №1 1983) – официозный критик: критика молодых за «увлечение старой культурой без веры – это есть беспринципность». Против создания каталога церковных крестов (памятников – еще куда ни шло, все ж архитектура).

Весна 1983 «Правда» Тарасенко (не путать с Тарасенковым, который умер в 1957) выступает против Вл. Вл. Кускова (тот в предисловии в «Древнерусским преданиям» пишет о житиях святых без осуждения).

 

1980 «Литературное обозрение»: дискуссия о литературе 70-х. Приняло участие более 70 человек.

№1 (первая статья) – Бочаров «Эпос, миф, притча»: пишет об «усталости военной и деревенской прозы» (деревенщикам это не понравилось J). Бочарова поддержала Белая.

Только Ф. Кузнецов восторгался и литературой, и обществом. Вместе с Суровцевым утверждали, что «импульс развитию литературы дала середина 60-х (т.е. приход Брежнева), а не сер. 50-х (хрущевская оттепель).

Только Курчаткин (ЛО №12 1980 «Бремя штиля», первоначальное название – «Время штиля», но наборщики ошиблись , а Курчаткину чрезвычайно понравилось) говорит о том, что

·        нет волны обновления, о которой писали другие, 70-е – время штиля, т.к. традиция существует с начала 60-х.,

·        «изменился воздух времени, а литература использует те же приемы, что и в начале 60-х»,

·        основная тема – разрушение ценностей и стремление их обрести. Например, об этом – «Другая жизнь» Трифонова.

·        Шукшин, повести Белова: мир уже осмыслен, и идет не поиск гармонии человека с миром, а поиск идеала, выстраивание шкалы ценностей.

·        «Новая проза»: «Дато Туташке» Аджибы (все названия записаны в бреду, и надо проверять!!!!) – чисто нравственная проблематика. Курчаткин выделяет Маканина, Кима, Василевского в отдельное поколение. О Киме: «главное в его творчестве – не мифологизм, а поиск идеала». О Василевском: указывает, что тот «идет за деревенщиками».

№12 1980 «ЛО», И. Золотусский «Оглянись с любовью»:

·        успехи в литературе есть, но не нужно их преувеличивать,

·        интересны не «сорокалетние», а Распутин, Трифонов, Белов, Семин [Семин «реабилитирован» Дедковым в предисловии к «Избранному» Семина. Также 1980 – переиздали роман Дудинцева «Не хлебом единым», который в 1957 разнес Хрущев, а в №1 «Москва» 1982 г. редактор А. Парпора напечатал одновременно две статьи – большую о воспоминаниях Брежнева, маленькую – о песнях Высоцкого J. В общем, близки времена либерализма и пр.],

·        хвалит «Живая вода» (1980) Семина????.

·        как и Курчаткин, хвалит «Другую жизнь» Трифонова «за изображение веры, надежды, любви» {другие проглядели, что вера – в смысле христианская вера},

·        но З. против захваливания Трифонова: «Старик» - повторение повести «Нетерпение» (Трифонова же) на новом материале, «Дом на набережной» - продолжение традиции обличения, а для Золотусского это непреемлемо. Для него важно не обличение, а поиск духовных ценностей.

·        Для З. в «Доме на набережной» важен образ современного циника-материалиста (З. критикует «материалиста» как бы в смысле «хапугу», а на самом деле – бездуховного).

·        О рассказах Шушкина: упоминает рассказ «Верую» - о том, что лучше поздно, чем никогда, узнать, что «душа есть и болит».

·        Спорит с мнением Гусева, что «писатели-шестидесятники отслужили свое, а теперь – пора «сорокалетних».

 

 

Н. Иванова, Дедков, Золотусский не приняли «сорокалетних».

 

Поддерживают «сорокалетних» - Бондаренко (придумал термин «сорокалетние»), Гусев (называл их также «московской школой», что неудачно: 1) они не все москвичи, Маканин с Урала, 2) их нельзя назвать школой, т.к. они очень разные). В общем, речь шла о Киме, Маканине, Афанасьеве, Кирееве, Проханове, Крупине.

Гусев писал о Киме, Ворнове, Проханове как искателях духовных ценностей. Бондаренко в 1980 г. призывал «всмотреться» в «московскую школу».

Афанасьев («Молодой писатель эпохи НТР», ноябрь 1980 г.) писал о Маканине как о продолжателе Чехова в современной литературе (тогда это было смело...).

 

Дедков №8 1981 «ЛО» «Когда рассеялся лирический туман»: не признает новую городскую прозу:

• Цитирует Бондаренко («московская школа предпочитает телескопу микроскоп»): «не микроскоп, а мелкоскоп», т. е. перегружение текста ненужными описаниями и пр.

• Дает перечнем схемы сюжетов (14) и демонстрирует, что они примитивны. Другое дело – Трифонов, у которого «всегда понятно, чем конкретно занят герой и какую проблему он решает».

• Показывает много самоценных констатаций («героиня вымылась, вытерлась, оделась» - ясно, что не мокрая и голая пошла).

• Авторы «выдают подлость за простительную слабость».

 

Другой новомирский критик, Кондратович, тоже критикует их за «неясность».

 

Н. Иванова «Испытание правдой» (1986-87): о Б. Васильеве, Токаревой, Курчаткине (использует прием комментированного пересказа). Говорит о штампах, схематизации в прозе «сорокалетних». [Но Иванова берет авторов, которые заведомо разные по уровню, пересказывает сюжеты схематизируя и упрощает картинку].

 

№12 1986 «Знамя» Аннинский «Структура лабиринта (Владимир Маканин и литература «серединного человека»):

• Вполне положительно отзывается о Маканине.

• Отвергает разоблачения Дедкова, но не считает, как Афанасьев, Маканина продолжателем традиций Чехова.

• Указывает, что Маканин разрабатывает тип, выведенный Шукшиным (герой-маргинал). Но для Шукшина герои=блажь (ищет незаурядное в заурядном), а для Маканина блажь=норма (заурядность). Т. о. Маканин показал героя, для которого такой взгляд на мир – норма, а Дедков говорит о «пошлом существе».

• Признает, что у Маканина есть свой стиль прозы, хотя его и трудно определить по сравнению с исповедальной выраженностью военной прозы.

 

 

 

ПЕРЕСТРОЙКА.

 

Началась не с прихода Горбачева в марте 1985: весь 1985 год в печати критиковали «серость литературы» (но без имен). Союзом писателей правили люди бездарные...

 

1986.г. – обсуждаются произведения, появившиеся в конце 70-х:

«Плаха» Айтматова (впервые после Булгакова выведен в литпроизв. Иисус Христос, поднимается тема наркотиков).

«Печальный детектив» Астафьева: о суперположительном милиционере, очень жестко показана деревня.

«Пожар» Распутина (спорят об идее «горит вся Россия»).

Эти произведения никто не торопился объявить своими. В «Известиях» Лакшин ставит Айтматова в ряд со «средними произведениями» (статья Лакшина неубедительна).

 

! №11 1986 «Знамя» Бакланов, заметка, предваряющая публикацию роман Бека «Новое назначение», - первая перестроечная статья. В кинематографе – «Покаяние» Абуладзе: о реставрации культа личности в брежневское время, возрождение оттепели.

Г. Х. Попов (1987 №4, «Наука и жизнь», статья «С точки зрения экономиста»): о задержанном романе Бека «Новое назначение» (1960), где главный герой – сталинист (имел реального прототипа), это было первое антисталинское произведение, и оно нашумело. Попов придумал термин «административная система» (об экономической системе Сталина), социализм критиковать еще было нельзя, а «адм. с-му можно, и он стал знаменитым.

 

Антисталинская тема становится всеобщей. Весна 1987 – появляется роман Рыбакова «Дети Арбата». В №1 1988 («» ?) назван «одним из самых сильных произведений».

Против перестройки никто не выступал. Происходит официальная реабилитация репрессированных писателей, в печати появляются статьи о них:

• О Гумилеве – первым пишет Евтушенко («Литературная Газета, 14 мая 1986).

• В ультраперестроечном теперь «Огоньке» (№36 1986 г.??) (ред. Коротич) о Гумилеве пишет Вл. Карпов (писатель-разведчик, сидел. 1 секретарь Союза Писателей в 80-е, руководил бездарно, и СП раскололся на демократов и патриотов, в потом и вовсе развалился).

 

«Секретарская» литература и критика (секретарей правления СП) не стали серьезным объектом критики.

Ф. Кузнецов покритиковал Маркова за Ч. Айтматова, потом испугался и пошел в ИМЛ.

Ф. Кузнецов, Озеров, П. Николаев, Суровцев престали быть крупными фигурами в критике.

 

Антибюрократические высказывания – в критике «Молодой гвардии» (консервативный, национал-патриотический: зам. гл. редактора В. Горбачев вспоминал Вс. Кочетова («Октябрь» 60-х): «Сталин был жертвой бюрократического аппарата»). Казинцев, Фатющин: «бюрократ не так опасен, как бизнесмен».

 

1987-88 – основное противостояние сталинистов. Дальше у меня путано и непонятно, без мысли. Исправьте, а?

Кожинов (№4 1988 «Наш современник», «Правда и истина»): выступает против романа Рыбакова «Дети Арбата» - «наивно мировоззрение автора – Сталин пришел и исказил коммунистические идеалы». ??? В других статьях:

«Мы меняемся?» - о Ю. Суровцеве (в статье выведен как «литератор С.»): «самых главных тенденций официальная критика не понимала и боролась с традиционными крестьянскими идеалами (Клюев, Орешин). [Но Кожинов умалчивает о расстреле Пролеткульта, РАППа и пр. Подчеркивает, что Воронского, Авербаха, Чужака (Леф, автор теории искусства как жизнестроения) расстреляли не как литераторов, а за политику. Кормилов: «На самом-то деле Чужак сам умер, но в 1937 году. Кожинов неверно догадался.]

[Кормилов: Кожинов всегда выступал «от лица истины», потому часто бездоказателен.]

 

1988 г. Алла Латынина («Литгазета»): «Детей Арбата» потому так горячо принимали, что это был ранний период русской демократии, - боялись повредить автору неосторожным словом. «Дети» пришлись «детству» впору.

 

[Кожинов «Самая большая опасность»: утверждал, что «Письмо 11-ти» (против «Нового мира») было не против «НМ», а против аггрессора-новомирца Дементьева, который нападал на «Молодую гвардию». На самом-то деле письмо во многом «НМ» и развалило.]

 

Критика:

1.      Радикальная (что это у меня за радикальная? Какая-нибудь либеральная, что ли? Исправьте, а) критика: Б. Сарпов??, В. Кардин, Рассадин, Дедков, Золотусский, в журнале Коротича (??это «Юность», что ли? Забыла) – Т. Иванова (предлагала заменить в школьной программе «Поднятую целину» Шолохова «Мужиками и бабами» Можаева), Н. Иванова, Д. Иванов – и все однофамильцы J. В 1988 г. к ним присоединились Бочаров, Чупринин, Новиков.

2.      Национал-патриотическая: Кожинов, Горелов, Фатющин. Н. Андреева «Не могу поступаться принципами» (против побивания соцпринципов).

 

Обсуждаемые произведения:

«Зубр» Гранина, А./О Адамовича, Приставкина «Ночевала тучка золотая», Трифонова «Исчезновение», Бека, Гроссмана «Жизнь и судьба», стихи Высоцкого.

 

Были перегибы в оценках:

Н. Иванова (№1 1987, «Знамя», ст. «Испытание правотой») – на первое место поставила Бека.

«Жизнь и судьба» Гроссмана («Октябрь» 1987): Золотусский, Бочаров, Аннинский объявили новой «Войной и миром». И. Виноградов указал на то, что о Солженицыне и Шаламове в 1960-м году еще не слышали, а Гроссман уже был.

 

Возвращенные произведения – в центре критики.

Первым появляется Набоков (1986 г.). Национал-патриоты пишут о «набоковщине». Проскурин («Правда» 1987) называет публикацию возвращенных произведений некрофильством.

Затем – Ходасевич, Г. Иванов.

Критики 3-й волны эмиграции.

Солженицын – только во второй половине 1989 (когда происходит деленинизация общественного сознания). Это становится знаком радикального преобразования, социализм обречен.

 

[Байгушев («Наш современник» 1987) назвал Проскурина «советским Бальзаком» - в основном за многотомность]. Национал-патриоты старались уязвить демократов, и это было просто.Кожинов, например, печатно утверждал, что «Наш современник» не хвалил «Малую землю» Брежнева, а на самом деле целых три раза хвалил. Для «НС» во времена застоя основная линия была– единство личности, народа и государства, поэтому в нем печаталось много официоза.

 

Ю. Буртин в статье ««Вам, из другого поколенья...»: К публикации поэмы А. Твардовского «По праву памяти»» («Октябрь» №8 1987) впервые говорит о том, что после Хрущева произошла ресталинизация государства. [У Попова еще критика «административной системы, а Буртин уже критикует социализм].

«Новый мир» №6 1987 г. – призывает вернуться к реальной критике Добролюбова, чтобы все могли высказываться свободно.

«Литературная учеба» №1 1988: И. Виноградов в ст. «Начало 1988 года» ?? пишет о реальной криике. «Нужен плюрализм [методологический плюрализм] мнений. Истина может быть найдена только в споре». [Виноградов ушел из «Нового мира», когда там напечатали стихи Куняева].

 

Попытка преодолеть однозначное противостояние – статья Латыниной «Колокольный звон – не молитва (К вопросу о литературных полемиках)» (№8 1988 «НМ»). Статья была воспринята как манифестация центризма. Л. заявила, что «романы Бека» и пр. имеют только публицистическое значение», и на нее набросились и справа, и слева в лучших традициях конфронтационной критики. На самом деле Латынина – либералитская критика в прямом смысле слова.

 

1988-89 гг. – дискуссия о соцреализме.

1986 г. («ЛГ»): И. Ф. Волков, П. Николаев выступили за плюрализм методов соцлитературы. Волков: в 20-е – романтический реализм (Грин, Пролеткульт????? Что это у меня за бред написан??), в 30-е утвердился соцреализм (Шолохов, Твардовский. Леонов), который был противопоставлен «своеобразному классицизму» (вплоть до лакировки). А по Николаеву, в совлит-ре были и реализм, и романтизм, и даже сентиментализм. В общем, путали они и понятия, и термины.

 

Б. П. Гончаров: соцреализм не устарел. «Пожар» Распутина – за революционное развитие действительности.

 

Байгушев («Молодая гвардия», «Неужели к модернизму?»): выступает против утверждения П. Николаева, что «не все в совлит-ре относится к соцреализму».

 

Добренко (автор книг «Формовка совчитателя» и «Формовка совписателя») в статье «Превратности метода» (№3 1988 журнал??) выводит за пределы соцреализма «лакировочную литературу», а остальное предлагает считать соцреализмом. При этом он противопоставляет произведения Замятина, Платонова, Булгакова, Пильняка как «вершинные явления реализма» произведениям Серафимовича и Фадеева.

 

Гусев признавал термин «соцреализм» правомерным, но отнес к нему «Котлован» Платонова и «Поднятую целину» Шолохова.

 

Руслан Киреев выступает

• против монополизации,

• за плюрализм методов,

• против отнесения к соцреализму «возвращенной» литературы.

•  

Ю. Борев: Гроссман, Бек, Твардовский («По праву памяти») отошли не от соцреализма, а от бюрократических рамок его применения. Но Грин «Алые паруса», Ахматова «Реквием» совершенно не вписываются в «соцреализм», поэтому нужно расширять термин/придумывать новый.

 

Сурганов защищает термин «соцреализм»: «Шолохов и Платонов могут быть ближе, чем кажется поначалу. А вдруг в «Котловане» Платонов защищает революцию?» они все бредили.

 

В читательских письмах – резкие высказывания против терминов «соцреализм» и «метод».

 

«Новый мир» №9 1988 г. – 2 статьи о соцреализме.

 

Е. Сергеев (искусствовед):

• позднейшие произведения Шолохова слабее ранних, хотя создавались уже по канонам соцреализма;

• литература соцреализма кончилась к 1960-му году (позже появлялись лишь рецидивы);

• у Нилина, Яшина, Симонова – поздние произведения лучше ранних;

• сам термин неудачен: не «соцреализм», а «соцклассицизм». [Первым писал о «соцклассицизме» Абрам Терц в 1957 г., ст. «Что такое соцреализм?». Т. указывал, что Маяковский – еще не соцклассицизм, потому что он искренен.

 

А. Гагнус (сводный брат Евтушенко), ст. «На руинах позитивной эстетики» (№9 1988 «Новый мир»):

• доказывает махистскую подоплеку соцреализма (материальное=идеальное);

• как у Пролеткульта и РАППа, неразличение содержания и идеологии;

• «Клим Самгин» - не соцреализм, а самокритика Горького.

 

Золотусский «Крушение абстракции»: «соцреализм – Крошка Цахес, утонувший в своем горшке».

 

J Урнов («Вопросы литературы»): поспешно и опрометчиво разносить соцреализм.

 

Март 1989 г.: в проекте нового устава Союза Писателей уже не было положения о соцреализме как о единственном методе, но указывалось, что «писатели придерживаются реалистического метода и советского идеала».

В. Ховский: «нельзя объективно обсуждать соцреализм, пока он является пропуском благонадежности».

Воздвиженский: термина по сути дела нет, т.к. нет очевидных различий между соцреализмом и реализмом.

 

Эмигранты:

1989 г. в «Литературном обозрении» опубликована статья Синявского (Абрам Терц) «Что такое соцреализм?». Новое выступление Синявского: говорит, что соцреализм уже кончился или кончается, приветствует «фантастический реализм» как более углубленный способ постижения реальности.

 

В конце 1989 г. – резко отрицательные выступления против соцреализма:

 

Пьецух: «Горький выдумал соцреализм, который невозможен в принципе».

 

Абдулаева: «соцарт» - и о застойной кинематографии.

 

Бакланов в интервью (октябрь 1989 г., он тогда – редактор «Знамени»): «Большое искусство долговечно. Не надо искусство вгонять в схему» (в том смысле, что какая разница – соцреализм, не соцреализм). [Кормилов: «А все ж разные позиции существуют, надо говорить о методах». А «метод»-то – это термин РАППа.]

 

В 90-е годы термин «соцреализм» в позитивном смысле уже не употребляется. В литературоведении говорят так: соцреализм был, но трансформировался, утратил реализм и сохранил название.

И. Ф. Волков в 1994 г. предложил заменить термин «самоутверждающимся реализмом».

 

Февраль 1989, «ЛО»:статьи Чупринина «Другая проза» и Урнова «Плохая проза» J

 

Чупринин «Другая проза»:

• о Ерофееве «Москва-Петушки», Ю. Алешковском, Петрушевской, Т. Толстой, Пьецухе, Сорокине и Бородине (эти двое появились уже в 70-х);

• все герои прозы – «маленькие люди» (забитые жертвы – и только, в общем, «Так бьется на груди червяк, рассечен тяжкою лопатой» [Цитата из Ходасевича дается без указания на Ходасевича: появляется установка на начитанного читателя], «братья и сестры наши» [а это уже из речи Сталина: в статьях – постмодернистские штуки и игра с текстами. ]);

• гуманистический пафос «другой прозы».

 

Урнов: «никакой гуманистической позиции там нет, а есть недомерки-недочеловеки».

 

 

В 90-е годы – анализ литературы с точки зрения литературы. Например, Латынина о «Кысь» Толстой: «Плохо, но талантливо» J

Все политические споры в основном закончены. Впрочем, Глушкова в перестройку критикует «индивидуалистов» (Цветаеву, Булгакова, Пастернака) за то, что «они думали о себе, а не о народе» [В общем, а народ остался на берегу…J Бред, бред...]

 

Разделились на

демократов:

национал-патриотов:

только «Реквием» Ахматовой не вызывал споров.

принимали все произведения

против Набокова, Булгакова, Цветаевой;

по-разному оценивали одни и те же произведения и героев:

- в «Собачьем сердце» положительный герой – Преображенский;

- Шариков – отрицательный персонаж (люмпен-пролетарий);

- Преображенский – индивидуалист;

 

- Глушкова: с Шарикова взять нечего, а вот Швондер...

 

 

После августа 1991 года больше всего «поиска» - в журнале «Знамя». Почти нет индивидуальной полемики, злорадства.

Во второй половине 1990 – 1991 гг. критика в тупике (отношения выяснили, запасники перетряхнули, в современной литературе ничего особенного не появилось). Бранятся «Молодая гвардия», «Наш современник», «Кубань», «День» Проханова...

 

 

[По отношению к «русскому вопросу» разделение на

1)      либерал-демократов:

a)      линия Солженицына – личность через призму соборности;

b)      Сахаров – права личности, русский вопрос не рассматривается.

2)      национал-патриотов.]

 

Демократы пытаются осмыслить ситуацию.

 

«Знамя» №1 1992 Н. Иванова «Русский вопрос»:

• на Западе отождествляют русское и советское. Затем слово «русское» узурпируют национал-патриоты [М. Чудакова (1991) пишет о том, что русский народ лишился своей страны, а теперь (после 1991) «пустился по морю истории в бухту Благоденствия»], а все остальные становятся русофобами J Иванова возражает Ч-вой: не слишком ли оптимистично?

• Для «Нового мира» религиозно-почвенническая точка зрения стала ключевой, поэтому они ориентируются не на права человека, а на духовные ценности (Солженицын).

• Иванова пишет об опасности раскола: об этом свидетельствует «письмо четырнадцати» [потом этот раскол приведет к октябрю 1993 года...]

• Пишет о национал-большевизме: (о термине «ивангордизм») «ивангордисты забыли о разметанности русского характера (только подсознательно об этом пишет Белов J). Теперь в литературе – упор на почву...

• Равнодушие, феминофобия (у Куняева, Ю. Кузнецова – выступления против стихов Цветаевой, Ахматовой). [Об этом же – статья Ивановой «Эрос из подполья» (№6 1992 г. «Знамя»): в современной русской литературе нет произведений о любви].

• С 1988 г. происходит смена культурной парадигмы, но воскрешение России невозможно без очищения («И Сталин, и Черненко, и Солженицын – это мы).

 

Вл. Новиков[он написал 1-ю книгу о Высоцком] в статье «Промежуточный финиш» («Знамя» №9 1992 г.):

• О «Новом мире» говорят как об интеллигентском варианте «Нашего современника» - это неточно. Литжурналы отчетливо противопоставлены по политической ориентации: демократический «Новый мир» и национал-большевистский «Наш современник». [Кормилов: Как и Иванова, Новиков несколько упрощает: «Наш современник» не национал-большевистский.]

• «Юность» - в растерянности. Ленингардские журналы – в расстроенности... [Боровиковский в «Волге» напечатал «Дар» Набокова, а потом журнал закрылся.]

• Н. пишет об утрате лица большинством эмигрантских журналов – это связано с «утратой врага». [Первым о политизированности эмигрантского литературоведения и критики сказалКожинов]

• Никто не поддерживает «новорожденные» журналы, поэтому в большинстве случаев они существуют как альманахи (выходит первый номер, а когда следующий выйдет, неизвестно). Хороший журнал – В. Ховина «Книжный угол».

• [Новиков старается лично дискредитировать того, с кем полемизирует]

• Лицо журналов определяет критика, а сейчас – скуден жанровый арсенал критики, большинство журналов (кроме «Огонька») не освещает весь поток литературы. Подспудно происходит канонизация младших жанров. [Не очень понимаю, о чем речь, – исправьте, а? (М.)].

 

В конце концов объединились линии Сахарова и Солженицына (Латынина призывала к этому еще в 1990-м.

 

Чупринин «Первенцы свободы: «Новая журналистика» глазами литературного критика» («Знамя» 1992 г. №5):

• Журналы все меньше пишут о книгах, а все больше ругаются между собой («Московские новости» и «Литературная газета»).

• Нет идеологии журналов (в позитивном смысле): главное, чтобы критик выступал непочтительно, раскованно и на сленге.

 

Вайль «Смерть героя» («Знамя» №11 1992 г.):

• XX век наступил позже календарного и закончился раньше (так писал Шкловский о XIX веке: 1812 – 90-е гг.);

• Выявилась зыбкость любой идеологии. Даже об экономике пишут «на толстой подкладке психологии».

• В России – особая роль литературы. Потому в разрушении культуры, скажем, Розанов, который «пинал литературу», виноват не меньше революционеров.

• «Мы привыкли ждать вожделенного перелома, как «маленькие человеки». Для советского героя социальное было важнее личного. Теперь, впрочем, отход от этого: теперь чем более герой «один», тем более он человек [концепция «смерти героя»]. Может быть, он наконец станет частным человеком. Таким образом, появляется взгляд на литературу как на частное дело.