Преступление и кулинария

В главе 20 книги «Исход» мы впервые встречаемся с классическим, сохранившем свое значение для современном морали, изложением моисеевского Декалога с его заповедями «Не убивай», «Не кради» и т.п. И только позднее, в 23, а затем и в 34 книге прочитываются более ранние версии десяти заповедей – значительно более многословные, этнографически-конкретные руководства для культовой и повседневной жизни, трансформировавшиеся трудно объяснимым образом в весьма общие религиозно-моральные запреты. Среди них: указание о Боге, которого должно чтить, и богах, которых чтить не должно; половые запреты; торговые правила; рабочее расписание; жертвенные ритуалы; перечень праздников; наконец, ряд кулинарных рецептов и табу. На фоне работ Дж. Фрэзера, Ф. Броделя и К. Леви-Строса, а также современной моды на здоровое питание уже не может быть сомнений в том, что кулинария – область не простой и пустяковой повседневности, но особая онтология в действии, динамическая и проблематичная картина обмена между человеком и природой, значимый элемент древнейшего и влиятельнейшего культа огня. В ней, этой онтологии непосредственно пребывал наш древний предок, еще не успевший забыть, сколь тяжек труд по добыче пищи, труд, делающий ее священной, насколько рискованна процедура принятия чего-либо внутрь организма, притом, что природа пищеварения до сих пор полностью не ясна (тому примером хотя бы тотальные пищевые аллергии, терзающие современного человека), насколько священно и вместе с тем запретно все, чего коснулся небесный, сошедший на Землю, огонь.

Неудивительно, что именно кулинарное табу древних версий Декалога – «Не вари козленка в молоке матери его» оказывается камнем преткновения для многих религиоведов. Последуем за Дж. Фрэзером, который довольно близко подошел к разгадке смысла данного табу. Он подвергает уничтожающей иронии морализаторские ссылки на «сочувствие козе», чувства которой должны якобы страдать оттого, что ее сына варят именно в ее молоке. В самом деле, людей моисеевской эпохи и их богов весьма мало заботили переживания страдающих людей, а уж о современной этике отношений к животным в те времена и речи идти не могло. Нет, не козьи чувства требует щадить Яхве в своей заповеди. Налагаемое им табу обращено к детям Иакова-Израиля, пастухам-скотоводам, хорошо понимающим лишь особый «скотоводческий язык».

Вспомним, как Иаков, бежав из дома отца, пасет стада своего дяди Лавана – об этом впечатляюще повествует не столько Библия, сколько Томас Манн в романе «Иосиф и его братья». «Давно уже не пристало Рахили, меньшей моей дочери, пасти овец, томясь днем от жары, а ночью от стужи. Ты будешь делать это за кров и овощную пищу (курсив мой – И.К.) и ни за что больше», - заключает Лаван договор с Иаковом. Итак, все молоко и мясо от скота, который пасет Иаков, является неотъемлемой собственностью Лавана, пастуху нельзя пить молоко и поживиться козленком. А мы уже знаем о кулинарных пристрастиях детей Авраама – ведь именно за тушеного в кислом (курсив мой – И.К.) молоке козленка выманил Иаков благословение слепого Исаака. Запомним: именно в кислом, уже свернувшемся молоке!

Почему, впрочем, речь идет о тушеном или вареном козленке, а не о жареном, и не о печеном на огне, как в пасхальной трапезе евреев, бегущих из Египта? Мясо, печеное на огне, – пища не мирного пастуха, но воина-путешественника; она символизирует собой путь, предстоящий евреям, и представляет собой репетицию походной трапезы, репетицию, каковой являются многие магические культы. Во всех же иных случаях древний, а также и средневековый человек не мог позволить себе роскоши жареного мяса, не принадлежа к богатым сословиям. Ведь для похлебки – пищи бедных людей – достаточно небольшого количества мяса, которое при этом не теряет в весе, как при жарке, а кроме того, объединяется с более дешевыми продуктами. Тем более что бараний курдюк – неизбежная часть жертвы Богу и никому, кроме левитов, не достается, а для жарки нужно сало, и уж, конечно, не свиное, а баранье.

Иаков встречает Рахиль у колодца, куда она пригнала овец на водопой. Там очередь, возникает конфликт с пастухами, Иаков выручает ее. Еще бы, в жаркой полупустыне нет воды, вода – драгоценность. И напротив, пастух располагает обилием иной жидкости, пригодной для варки пищи, - молока. Поэтому и заповедь запрещает варить мясо в молоке – ведь не у колодца же, на глазах людей, пастух будет готовить ворованного козленка? Но «благословенного», т.е. Иакова, это все не касается. Его честность и избранность символизируется тем, что в безводной местности он копает колодец и находит воду, - такой человек в состоянии обойтись без воровства молока!

Вернемся к Дж. Фрэзеру. Говоря о симпатической магии связи молока и животного, молока в бурдюке и котле, с одной стороны, и молока в вымени животного, с другой, британский антрополог находится в своей стихии. Стоит поставить котел с молоком на огонь, как молоко в вымени животного начинает сворачиваться, а оно само – испытывать невыносимые муки. Множество древних скотоводческих народов исповедуют симпатическую магию, запрещающую кипячение молока вообще, ибо это опасно для здоровья животных, играющих центральную роль в жизнеобеспечении племени, а следовательно, угрожает благосостоянию всех людей. «Коза-мать», «корова-мать» страдают от злоупотреблений с молоком, являющимся субстанцией жизни, объединяющей соплеменников родственными узами. Фрэзер пишет, что «в глазах первобытного пастушеского племени кипячение молока являлось более гнусным преступлением, нежели кража или убийство. Ведь вор и убийца посягают лишь на отдельных лиц, тогда как кипячение молока, подобно отравлению колодцев, угрожает существованию целого племени, подрывая основной источник его питания. Вот почему в первом издании еврейского декалога мы не находим заповедей “не кради” и “не убивай”, а взамен того читаем: “не кипяти молоко”»⁶⁸³.

Антропологические источники повествуют о распространенности запретов смешанной пищи (мяса с молоком, мяса и зерновых, мяса и овощей, молока и овощей и т.п.). Химико-физиологические основы этих табу не очевидны, тем более что подобного рода запреты возникают много позже эпохи каменного века, когда люди с неизбежностью потребляли смешанную пищу, на фоне чего и сформировалась пищеварительная система современного человека. В этом смысле аргументы с точки зрения эволюционной роли раздельного питания безосновательны; однако мясо и молоко категорически не желают совмещаться в желудке человека многих скотоводческих племен (кровь с молоком используется даже как рвотное средство). Соответствующее табу предполагает длительные перерывы между приемом мясной и молочной пищи. О чем здесь речь? В первую очередь о непричинении вреда домашним животным. Не совмещай приготовленное на огне (мясо) с молоком, которому огонь враждебен. Не смешивай молоко домашних животных (редко идущих в пищу) с мясом диких (не дающих молока), иначе коровы и козы перестанут доиться. Здесь же и практические соображения: не употребляй молоко после отела скота, когда часть его уходит на питание молодняка. Быть может, это и призыв к умеренному питанию вообще, когда еды не слишком много.

Наконец, последнее – последнее ли?

Иаков обманом и кулинарным искусством выманивает благословение у Исаака – любителя тушеных в кислом молоке козлят. С одной стороны, молоко уже свернулось, а потому его нагревание на огне перестало быть серьезным преступлением. С другой стороны, этот рецепт как раз становится преступлением для будущих поколений, оказываясь орудием обмана. Отныне это блюдо под запретом как греховный кулинарный архетип.

Однако грех – объект не только эмпирического запрета, но и мистического восхищения. Иаков с его чечевичной похлебкой и козьим рагу – сакральный кулинар, задающий значение поварского искусства как элемента этиологического мифа и акта культурного героизма. В ответ на вопрос: «В чем же твоя благословенность?» он мог бы дать и такой ответ в характерном библейском стиле: «Ибо я готовил для брата моего; ибо я готовил для отца моего». Для брата, то есть для равного, для ближнего своего, для всего народа. Для отца, то есть для старшего, в пределе – для Бога. Готовил – приносил в жертву народу и Богу свое искусство, удовлетворяя их желания и ожидания. Готовил – преобразуя вещество природы в предмет культа, в магическую субстанцию, способную решать проблемы, которые в сущности не могут быть решены. Готовил – себя самого, совершая мучительную внутреннюю работу, - для роли отца народа Израилева и Божьего избранника.

***

Представим, что мы у колодца, переправы, священного дуба и потому делаем привал, совершаем неизбежную и в то же время совершенно произвольную остановку. Фраза, завершаемая в нужном месте, обрывается посередине.

Деяние, проступок, событие подменяют, обозначают собой другие деяния, события, поступки. Слово рождается как иносказание внутри самого бытия. Вскипятить молоко – обречь на голодную смерть. Пасти овец – завоевать любимую. Принести агнца в жертву – заключить договор. Символы скотоводческого бытия и метафоры языка множатся и сливаются в одно. Отныне и на все века: отождествление нетождественного – закон абстрактного мышления, логический фундамент всякой культурной миграции и языкового дискурса. Темная, нагруженная магическими предрассудками заповедь «Не вари козленка в молоке матери его» должна быть понята как перспективное иносказание моральных максим «Не убивай» и «Не кради». Религиозная жертва выступает ретроспективным иносказанием договорных отношений между враждебными племенами. Научная теория возникает как гипотетическое иносказание природы в образе «другой Книги», в которой видимое «нечистое» движение планет должно быть пересказано «чистым» языком сферической геометрии и механики. Трансляция архетипа, создающая перепутья культуры, есть иносказание мифа – образом, словом, поступком, биографией, целой исторической эпохой.