4. Принцип знания, или Мучения Гамлета

Только в устах идеологов наивного Просвещения знание – это свет, сила и тому подобные хорошие вещи, к которым человек изначально стремится и которые приобретает «по природе». Уже Сократ показал, что познание – трудный, сложный, рискованный процесс, результаты которого не определены заранее, а, будучи достигнуты, ведут порой к смерти. Идея радикального методического сомнения, рожденная скептицизмом Монтеня и рационализмом Декарта, обязана не только и не столько опыту научного познания, сколько опыту жизни, дистиллированному художественной литературой. Фигуры Эдипа, Иова, Гамлета и Фауста, пострадавших от своего знания, убеждают именно в этом. Заря новой науки в этом смысле предвосхищает современную постнеклассическую постановку вопроса о границах познания, об этических регулятивах научной деятельности.

Принц Гамлет – университетский школяр, наследник той самой средневековой образованности, о которой проникновенно написано в «Исповеди книгочея»⁶³⁹. Однако Л. Шестов усматривает в трагедии Гамлета дефект этой образованности, оторванной от реальной жизни⁶⁴⁰. Как поступает Гамлет, натолкнувшись на трудное дело? Очевидно, он ищет в сокровищнице своего ученического опыта материал для разрешения вопроса. Так, он знает из эпоса и истории о великих злодеях и заурядных преступниках; библейские заповеди бичуют все основные виды зла. Но все эти сведения воспринимаются им во многом как литературные произведения и, не будучи нагруженными экзистенциальными переживаниями, не имели для него смысла и реальности. Расширение теоретического опыта не идет рука об руку с пониманием реальности окружающего его мира с его бесконечным прошлым и обширным настоящим. И поэтому вся книжная мудрость кончается там, где начинаются житейские волнения, человеческие нужды, запросы души. Какая книга может оправдать или хотя бы просто объяснить преступление родной матери? Он знает историю Нерона, умертвившего свою мать⁶⁴¹; как человек образованный, он не может не знать и «Орестею» Эсхила, и трагедия, разыгравшаяся в его собственной семье, представляется ему вариантом, развитием античного сюжета.

Впрочем, аналогии кончаются, как только он сам должен перейти от осмысления ситуации к отведенной ему самому практической роли. При этом мысль уже совершила свое роковое дело, и Гамлету не избавиться более от полученных выводов, сколько бы он не обрушивался на «жалкий навык / Раздумывать чрезмерно об исходе, - / Мысль, где на долю мудрости всегда/ Три доли трусости⁶⁴²». «Единожды помыслив» (как «единожды солгав»), он обрек себя на нерешительность, и размышления о том, как преодолеть эту нерешительность, только усугубляют ситуацию. Такое положение вещей, такие черты характера явно противоречат общепринятому в то время аристократическому этосу. Ситуацию Гамлета так и тянет назвать кризисом персональной идентификации. От этого и в самом деле всего пару шагов до безумия. Именно в силу своего знания Гамлет еще до совершения кровавой мести уже вынужден мучительно страдать, чего мы не обнаруживаем у Эсхила, Орест которого совершенно антипсихологичен. Не иначе как на этого – решительного, не рассуждающего – античного героя хочет поначалу равняться Гамлет.

О рать небес! Земля! И что еще

Прибавить? Ад? – Тьфу, нет! – Стой, сердце, стой.

И не дряхлейте, мышцы, но меня

Несите твердо. – Помнить о тебе?

Да, бедный дух, пока гнездится память

В несчастном этом шаре. О тебе?

Ах, я с таблицы памяти моей

Все суетные надписи сотру,

Все книжные слова, все отпечатки,

Что молодость и опыт сберегли;

И в книге мозга моего пребудет

Лишь твой завет, не смешанный ни с чем⁶⁴³.

Попробуем восстановить нить его размышлений, связывающую книжную мудрость с ее отрицанием на фоне душевного кризиса и далее ведущую к позитивному преодолению абстрактной книжности путем практического нравственного выбора.

Гамлет любил отца и мать, гармонический союз которых питал его нравственное чувство и любовь к Офелии. Но отец умер, а мать, недолго погоревав, бросилась в объятья другого. Свет померк перед глазами Гамлета, весь мир стал ему не мил:

Каким докучным, тусклым и ненужным

Мне кажется все, что ни есть на свете!⁶⁴⁴

Благодаря учению Гамлет знает о том, сколь неисчерпаемы мнения людей обо всем на свете. Но насколько они обоснованны, содержат ли они истину? В этом возникают у него сомнения сразу после встречи с призраком отца. Неисчерпаемость природы и потустороннего мира, ограниченность человеческого познания побуждают его заявить своему ученому приятелю:

И в небе и в земле сокрыто больше,

Чем снится вашей мудрости, Горацио⁶⁴⁵.

Итак, нравственное разочарование, помноженное на тщету книжного знания, результируются в сознании героя в то, что можно назвать «кризисом картины мира»: и природа, и человек лишаются возвышенного смысла, духовного содержания, низводятся до мертвого вещества, которое является предметом грядущей науки:

«На душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом; этот несравненнейший полог, воздух, видите ли, эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, - все это кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров. Что за мастерское создание – человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Как он похож на ангела глубоким постижением! Как он похож на некоего бога! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха?»⁶⁴⁶

Отныне мораль, религия, духовность выведены за пределы природы, и только бесстрастная мысль царит всюду, и нет ей предела, и нет в ней утешения. И потому вывод Гамлета гласит: «нет ничего ни хорошего, ни плохого; это все размышление делает все таковым»⁶⁴⁷.

В чем же причина скептицизма и релятивизма, которые одолевают Гамлета? Она в падении нравов, а именно, в отходе от ценностей классического рыцарства, которые были воплощены в фигуре убиенного короля. Противопоставлению двух систем ценностей, вопросу «Что благородней?» посвящен самый известный монолог «Быть или не быть», в котором есть такие строки:

Так трусами нас делает раздумье,

И так решимости природный цвет

Хиреет под налетом мысли бледным,

И начинанья, взнесшиеся мощно,

Сворачивая в сторону свой ход,

Теряют имя действия⁶⁴⁸.

Именно поэтому в мировом литературоведении доминируют суждения о негативной оценке разума Гамлетом. Им в противовес рискну высказать следующую гипотезу. Нет, Гамлет не отверг разум сам по себе, и его книжный и интеллектуальный опыт не пропал даром. Отнюдь не раздумье само по себе, но лишь мысль, ведомая корыстным интересом, жаждущая соответствия наличной, внешней социальности, чревата приспособленчеством, трусостью, в случае краха замыслов – отказом от действий, в пределе – самоубийством. Это не относится к мысли, отправляющейся от высоких, пусть и утраченных ценностей, но такую мысль Гамлету еще предстоит обрести, а нам – обосновать нашу гипотезу.

Для начала Гамлет понимает ясно то, что из плохой ситуации нет хорошего выхода, и не желает включать себя в цепь зла⁶⁴⁹. Здесь он останавливается и долго не может опомниться, он, казалось бы, тянет время, уходит от решений. И критики-шекспироведы никак не могут объяснить пресловутую медлительность Гамлета – узнав о злодеянии, он слишком долго готовится к решающему акту мести⁶⁵⁰. И никому не пришло в голову увидеть в способности мышления, которой столь богато одарен Гамлет, нечто позитивное. Но как скоро мы начинаем рассматривать Гамлета как творческого субъекта, не только страдающего, но и преодолевающего свои страдания с помощью разума, то ситуация радикально изменяется.

Легенда об Амлете, которую на свой лад воспроизводит Шекспир, относится к временами седой старины, к классической рыцарской эпохе, в которой основным моральным регулятивом служил кодекс чести. Но сколь далека практическая ситуация, с которой имеет дело герой английского драматурга, от рыцарских идеалов! Именно эти идеалы (а не достаточно кровавую и коварную раннесредневековую практику) Шекспир противопоставляет современности и предлагает Гамлету найти практическое решение в безвыходной ситуации. Это решение, дабы соответствовать характеру Гамлета, должно быть результатом интеллектуального творческого акта, даже открытием, но не научного, а морального порядка. И Гамлет поступает здесь примерно так же, как Коперник. Для изобретения теории, альтернативной птолемеевскому геоцентризму, астроном, как мы помним, в полном соответствии с канонами Возрождения обращается к еще более раннему античному источнику – пифагореизму. Гамлет также может противопоставить современному царству зла только заимствованную из истории альтернативу. А именно, ему предстоит воспроизвести своей жизнью и смертью полузабытый и почти никогда не понимаемый буквально рыцарский кодекс чести. Этот поступок не так-то легко понять окружающим, он требует разъясняющего истолкования, которым собирается заняться Горацио по просьбе умирающего Гамлета («Так ты ему скажи и всех событий / Открой причину»⁶⁵¹). Гамлет не просто восстанавливает справедливость в частном случае своей личной жизни. Он решает эпохальную культурную задачу, и здесь необходимо продуманное творческое мышление, делающее спешку и суету совершенно неуместными. Герой Шекспира преодолевает не более и не менее как «распад времен», дистанцию между «веком минувшим» и «веком грядущим», о чем он сказал в начале повествования: «Век расшатался – и скверней всего, / Что я рожден восстановить его!»⁶⁵²

Таким образом, трагедия знания обнаруживает отнюдь не тщету разума, но его торжество, увенчавшее мучительный интеллектуально-нравственный поиск и героический выбор.