2. Историзм, относительность, репрезентативность

Идея универсальности и неизменности разума, понятого сначала как божественный, а затем как человеческий в его всеобщих и необходимых характеристиках, лежала в основе представления о единообразии природных и общественных закономерностей. Отклонения от последних рассматривались как случайные, обязанные в основном аналитической слабости отдельного человеческого ума и его одержимости аффектами. Потребовались установление религиозной веротерпимости, развитие натуралистического естествознания, обширные международные контакты, чтобы единство и рациональность мира могла быть убедительно оспорена. В то время как изменчивость природы и человека завоевала окончательное право на существование благодаря эволюционизму в геологии и биологии, историзм общественной жизни не достиг подобной достоверности, по-видимому, даже до сих пор. Условием победы исторического взгляда оказалось осознание фундаментального многообразия мира, которое также долгое время оценивалось неоднозначно: как очевидный эмпирический факт, с одной стороны, и как признак ущербности, хаоса, произвола – с другой. Из этого вытекал и специфический конфликт идеи историзма и идеи многообразия.

Так, представление о четкой направленности, «прогрессивности» истории мира, возникшее задолго до современного историзма, блокировало идею многообразия как объективно-закономерного образа мира. Идея многообразия, в свою очередь, противостояла историзму в его эволюционистских, монистических, линейных вариантах. Этнография отразила этот конфликт наиболее рельефно, будучи соединением биологии и истории. Биология стремилась связать эволюцию с общей классификацией, основанной на единых принципах. История описывала многообразие обществ и культур, вновь исходя из типов возможных государственных устройств и стабильной человеческой природы. Ни Дарвин, ни Маркс не нашли выхода из данной ситуации. Лишь наложение друг на друга неразрешенных противоречий двух разных наук в рамках этнографии парадоксальным образом способствовало их разрешению на основе принципов нелинейности истории и культурной относительности. Возникший тем самым неклассический историзм остается до сих пор наиболее последовательным вариантом этой идеи. Его радикальность определяется, помимо всего, тем, что примат истории принимается безусловно, вне зависимости от возможности уложить исторические факты в некоторую логическую, ценностную, рациональную, линейную последовательность. Рациональный философ является сторонником исторического скептицизма в том смысле, что не лелеет иллюзий по поводу возможностей адекватного познания истории, если адекватность понимается в терминах теории отражения или причинно-номологического объяснения. Ограниченность человека реализует себя, среди прочего, в том, что историческое познание всегда оказывается реконструкцией и никогда не способно логически обосновать достоверность своих прозрений, сколь привлекательными и убедительными они бы ни выглядели для современников. Поэтому с историко-эпистемологической точки зрения изучение теорий, признанных в дальнейшем заблуждениями, – такая же легальная задача, как и анализ концепций, принятых сегодня в качестве истинных. Для исторической эпистемологии важнее всего – схватить целостный характер эпохи, а «ошибки столь же – а зачастую и более – определяют характер эпохи, как и присущие ей достоверные знания»³⁹⁰.

Безусловность примата истории соединяется в рамках неклассического историзма с презумпцией историчности индивида, который делает эту историю. В таком случае его суждение по поводу прошедших событий – такой же легальный источник исторической рефлексии, как и другие исторические факты. Свобода исторического суждения, критичность автора по отношению к истории как конструкту и вытекающее из этого постоянное переписывание истории – неизбежное следствие оборачивания историзма на самого себя.

На этой основе историческая эпистемология самоопределяется по отношению к ряду проблем теоретической истории. Возьмем, к примеру, проблему исторических законов, которая по-прежнему остается неразрешенной, колеблясь между «охватывающим объяснением» позитивистов, «идиографизмом» неокантианцев и отрицанием исторической закономерности в «философии жизни». В теориях культурно-исторических типов (Н. Данилевский, О. Шпенглер), идеальных типов (М. Вебер), архетипов (К. Юнг) продолжались попытки нащупать «субстанцию исторического», позволившие зафиксировать следующие обстоятельства. Во-первых, исторические события индивидуальны, в точном смысле неповторимы, неразрывно связаны со своим социокультурным контекстом и приводят к определенным последствиям именно в силу включенности в систему иных, столь же индивидуальных событий. Историческое событие, таким образом, уникально. Во-вторых, в течении истории люди все же обнаруживают повторения прежних событий, пусть в измененном виде и с неточной периодичностью. Значимое историческое событие, раз произойдя, имеет заметный шанс на повторение при определенных условиях. Люди, планируя и прогнозируя свою деятельность и ее следствия, избирают те или иные конкретные события в качестве ориентиров, поскольку те входят в набор доступных ресурсов, пусть даже в отсутствие надежного метода использования последних. Историческое событие, следовательно, имеет характер прототипа. В-третьих, интерпретация исторического события и попытка использования его как образца неизбежно приводит к отклонению от него, поскольку природа человеческой деятельности состоит в изменении используемых ресурсов. Делать историю значит ее изменять. Именно поэтому ни одна из моделей исторического процесса (эсxатологическая, циклическая, прогрессистская и т.п.) не исчерпывает реальной истории. Наконец, в-четвертых, историческое событие, формируясь и происходя случайно в том смысле, что цепь причин и следствий, приведшая к нему, не может быть завершена, немедленно становится необходимым явлением в том смысле, что само включается в систему причинно-следственных связей и само определяет течение будущего. В истории действуют закономерные факторы, но историческое событие не укладывается ни в какой закон. Ретроспективная случайность и перспективная необходимость – черты исторического события.

Как представляется, в наибольшей степени такому описанию исторического события соответствует репрезентативная теория абстракции Дж. Беркли, в которой произвольный конкретный треугольник «представляет» все другие эмпирические и мыслимые треугольники, являясь не обобщением их общих свойств post factum, но, напротив, условием возможности всякого треугольника вообще. Аналогичным образом, Французская революция 1789 года не содержит в себе общих признаков всех возможных революций, но, раз случившись, сама делает их возможными, будучи в то же время реализованной возможностью по отношению ко всем прошлым революциям. Библия, не являясь обобщением свойств «вечной книги», «повторяет» Авесту, Веды и «Илиаду», демонстрирует их возможность, воодушевляет последующих авторов писать «нетленку», а читателей – искать свою персональную библию. Казнь Марии Стюарт, будучи вполне индивидуальна во всех своих страшных деталях, при этом выступает повторением казни Екатерины Говард³⁹¹ и одновременно – прототипом казни Марии-Антуанетты. Исторические события – это локальные центры исторического пространства, равнодействующие исторических сил, пики и впадины исторического ландшафта, архэ исторических мифологий. Культурные универсалии – это исторические события, обретшие характер схематизмов; они образуют априорные, устойчивые и относительно независимые от опыта и рефлексии основания культуры.