1. Случайности и общие места

Таинственное нечто, упомянутое Иосифом Бродским в эпиграфе, есть прежде всего лингвистический контекст, в котором происходит встреча двух стихотворных текстов Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Любой знак языка первоначально получает значение именно в этом контексте. Напомним, что лингвисты построили достаточно разветвленную типологию контекстов; они говорят о потенциальных контекстах – парадигматических или синтагматических отношениях данных знаков, или об актуализируемых контекстах, контекстах речи (дискурс-контекстах), образуемых устными высказываниями или письменными текстами. Можно суммировать все относящееся к лингвистическому контексту в двух понятиях – интратекстуальности и интертекстуальности. Так, «интратекстуальный» контекст задается внутренней когеренцией (coherence) текста, включающей лингвистическую когезию (cohesion), т.е. внутренние синтаксические, семантические и прагматические отношения³²⁷. «Интертекстуальный» же контекст состоит в отношениях с другими текстами и общих предпосылках; при этом выделяются следующие формы интертекстуальности (транстекстуальности)³²⁸.

Первая из них – простая интертекстуальность, или ассимиляция текста в форме цитаты, плагиата, игры, обыгрывания чужого текста в своих целях. Мы в данной статье пользуемся ей как нельзя часто, обращаясь к текстам Бродского, Пастернака, Цветаевой, Рильке и другим. Вторая – паратекстуальность, выступающая в качестве служебных текстов, сопровождающих или структурирующих содержание исходного текста; таковы предисловие, послесловие, заголовок, подзаголовок, название глав и пр. Они задают, по сути, логику изложения, способ разворачивания смысла и представляют собой первичную рефлексию автора по поводу создаваемого им текста. Далее, под названием «метатекстуальность» выступают эксплицитные или имплицитные отношения между комментируемым и комментарием, объектом критики и самой критикой. Именно с позиции метатекстуальности и пишутся эти строки. Четвертый тип интертекстовых отношений – это гипертекстуальность как отношения между архетипическим, или первичным текстом и его вариантами, вторичными текстами. Иное дело, что в культуре они порой меняются местами, и архетип смотрится как вторичный текст на фоне некоторых своих вариантов; посмотрим, как это случится с текстами, которые попадут в фокус нашего внимания. И, наконец, принадлежность к жанру, выражаемая паратекстом, именуется архитекстуальностью. Она явлена, например, в подзаголовке «Евгения Онегина» - «Роман в стихах». Это же подчеркнуто явно выступает в названии настоящей статьи, а также и в названии эссе самого Бродского «Примечание к комментарию».

Данная краткая типология контекстов призвана артикулировать формальную задачу, который поставил в своем тексте Бродской, подчеркивая, что он анализирует конкретный лингвистический контекст. Его изложение разворачивается в поэтическом пространстве, заданным сопоставлением текстов М.И. Цветаевой, Б.Л. Пастернака и отчасти Р.М. Рильке; об особых взаимоотношениях этих поэтов пойдет речь ниже³²⁹. Этот анализ имеет для Бродского принципиальное значение; он убежден, что поэзия в наибольшей степени определяется именно лингвистическим контекстом – связью текстов самих по себе. Ее творит «поэт, то есть – человек, легко впадающий в зависимость от порядка чужих слов, чужих размеров»³³⁰, человек, всегда готовый «поклониться тени»³³¹. При этом Бродский оговаривается, что «поэтические строчки имеют обыкновение отклоняться от контекста в универсальную значимость»³³²; под контекстом здесь понимается «контекст ситуации», «социальный контекст», свободу по отношению к которым Бродский отстаивает, и даже отчасти «контекст культуры», если в нем усматривается зависимость от этноса, нации, группы, социума, а не культура в целом.

Эссе Бродского непосредственно посвящено сравнению стихотворений Б. Пастернака и М. Цветаевой о Магдалине; это доклад, прочитанный в 1992 году на конференции, организованной к столетию М. Цветаевой в США. К тому времени Бродский – уже пять лет как Нобелевский лауреат, «свадебный генерал» на любой литературной тусовке, его слова ловят на лету. Однако он считает необходимым, слегка, как представляется, лукавя, заявить в самом начале: «То, что я вам собираюсь изложить, вернее, прочесть, носит крайне субъективный характер, ни на какие объективные данные не опирается и, видимо, многих из Вас поразит отсутствием знакомства с наиболее очевидным материалом, то есть перепиской и т.д. Это исключительно умозаключения на основании двух стихотворений, в которых я увидел определенное сходство»³³³. Как мне представляется, этим самым он подчеркивает первичную значимость именно поэтических текстов, внутреннего лингвистического контекста поэзии, по отношению к которому все остальные контекстуальные элементы если не безразличны, то, по крайней мере, случайны³³⁴.

Бродский и начинает с примера такой случайности, отталкиваясь от комментария к 1-му тому «Избранного» Б.Л. Пастернака³³⁵, написанного сыном поэта Е.Б. Пастернаком и его женой Е.В. Пастернак. Принимая фактическое утверждение авторов о знакомстве Б.Л. Пастернака со стихотворением Р.М. Рильке «Пиета» («Скорбящая»)³³⁶ и с циклом стихов Цветаевой «Магдалина»³³⁷ к моменту создания собственного стихотворения под названием «Магдалина» в 1949 г., Бродский одновременно подчеркивает два пункта своего несогласия. Во-первых, семейный дуэт указывает, что Пастернак (видимо, в сравнении с Рильке и Цветаевой) якобы освободил отношение между Магдалиной и Христом от эротики; Бродский оценивает эту интерпретацию как «замечательный пример нравственной и метафизической дезинформации». Во-вторых, комментаторы намеренно дистанцируют Пастернака от лингвистического контекста стихов, на которые он в действительности ориентировался. Так, упоминание ими стихотворения Рильке, подчеркивает Бродский, «замечательно своим грамматическим оформлением, переводящим это стихотворение – если не вообще самого Рильке – из подозреваемой авторами категории прецедента пастернаковского диптиха в категорию явления в лучшем случае параллельного. Принцип причинности как бы затушевывается и даже облагораживается в определенном смысле иностранностью самого имени Рильке. Общая тональность данной информации – не «он был до», а расплывчатое «и он тоже». Другими словами, задачей авторов комментария является продемонстрировать полную независимость поэта в трактовке означенной темы»³³⁸. Напомним, что стихи его великих предшественников датируются 1907 (Рильке) и 1923 годами (Цветаева), и в этом смысле их формальные гипертекстуальные отношения очевидны³³⁹.

Бродский подчеркивает неправомерность подобного отношения к лингвистическому и культурному контексту³⁴⁰ при анализе поэзии Пастернака и поэзии вообще; что такое «контекст культуры» для Бродского – непростой вопрос, заслуживающий особого рассмотрения. А пока только цитата. «Подлинный поэт не бежит влияний и преемственности, но зачастую лелеет их и всячески подчеркивает. Нет ничего физически (физиологически даже) более отрадного, чем повторять про себя или вслух чьи-либо строки. Боязнь влияния, боязнь зависимости – это боязнь – и болезнь – дикаря, но не культуры, которая вся – преемственность, вся – эхо»³⁴¹. Именно поэтому, напоминает Бродский, в поэзии так распространены вариации на тему, имитации, как жанровые, так и строфические, оттого существуют формы сонета, терцины, рондо и пр. Именно поэтому сам Бродский, например, называет целый цикл своих стихов «Новые стансы к Августе», конечно же, не забывая пастернаковский перевод «Стансов к Августе» Байрона.