2. Типы контекстуализма

2.1. Контексты понимания. Герменевтическая позиция

Следует подчеркнуть, что в рамках герменевтики понятие контекста не получает эксплицитной тематизации. Однако проблематика индивидуальности говорящего и понимающего (Ф. Шлейермахер), время и временность в экзистенциальном проекте (М. Хайдеггер), история, традиция и язык герменевтического опыта (Х.-Г. Гадамер) – все эти концепции артикулируют «контексты» герменевтического субъекта, которые, при всех различиях аналогичны известным понятиям теоретической лингвистики.

Индивидуальность и интерпретация (Шлейермахер)

Всякий акт понимания есть оборачивание акта речи²⁸³. Герменевтика призвана показать, как данные на уровне языка значения слов в процессе речевого использования и понимания конкретизируются и превращаются в смыслы. Различаются два процесса истолкования. «Грамматическая», или «объективная» интерпретация состоит в лингвистическом истолковании языковой формы текста, в анализе правильного применения слова, в выявлении подлинного авторского смысла. «Техническая» («психологическая», «субъективная») призвана раскрыть личность автора в ее специфичности и его стиль как единство языка и представлений²⁸⁴, осуществить «превращение» интерпретатора в автора. Первые контексты, связанные с позицией интерпретатора, суть присущие последнему специфические условия и предпосылки (его индивидуальное знание, языковый талант, талант знания человеческих особенностей). Вторые контексты открываются в самом процессе истолкования, который направлен на то, чтобы в круговороте целого и части попытаться понять стихию языка из его внешних взаимосвязей и наоборот. В языке конструируются непосредственные контексты текста и с помощью языка реконструируются его опосредованные предпосылки и контексты. Контексты, создавая смысл текста, только и обнаруживают сам текст.

Понимание бытия (Хайдеггер)

Заменяя понятие субъекта «Дазайном», «здесь-бытием», Хайдеггер меняет гносеологическую ориентацию Шлейермахера на экзистенциальную. Дазайн выделяет себя из прочего существующего тем, что он «онтологичен», т.е. существует в понимании бытия и в деятельности в мире. Его контексты образуют модальности бытия-в-мире: «страх», «забота», «понимание», «речь» и пр., в которых раскрываются «событие» других и его собственные бытийственные возможности²⁸⁵. По отношению к этим экзистенциальным контекстам, центрирующимся вокруг субъекта и необходимым для обоснования смысла и его понимания, все прочие, объективированные и когнитивные контексты, являются вторичными. Фундаментом всех смыслов объявляются структуры бытия-в-мире; только в многообразии экзистенциальных отношений конструирует себя мир и вся герменевтическая работа в объективированном смысле. Речь первично артикулирует открытие данности мира в бытийственных связях субъекта, и только вторично она опредмечивает их в высказываниях и интерпретациях, в «теоретических» представлениях смыслов, находящих свою основу в экзистенциальных, временных, жизненных контекстах отдельного субъекта. В дальнейшем, погружая «Дазайн» в «Бытие» и отказываясь от своих, как он сам их называет, «антропологических, субъективистских и индивидуалистических» заблуждений, Хайдеггер обессмысливает введенные им ранее представления об индивидуальных контекстах²⁸⁶.

Языковость и историчность понимания (Гадамер)

Хайдеггеровская тематика истории и историчности, вытекающая из структуры временности, подхватывается Г.Г. Гадамером и по-новому истолковывается применительно к герменевтическому опыту. Понятие герменевтической ситуации и принцип влияния истории (Wirkungsgeschichte) артикулируют историчность контекстов, конституирующих понимание. «Wirkungsgeschichte» определяется как столкновение традиций предмета с индивидуальной историчностью интерпретатора. Ситуация представляет собой место, ограничивающее возможности зрения. То, что может быть увидено – это горизонт, круг зрения, включающий и ограничивающий все, что можно увидеть из данного пункта. (Гуссерль придавал термину «горизонт» другой смысл. Это – выступающая в интенциональной связи с миром пространственно-временная неопределенность среды (Umgebung), окружения, в котором тематизируется и тем самым определяется воспринимаемое и переживаемое²⁸⁷).

Язык, а не экзистенциальные связи, как у Хайдеггера, есть основа всякого опыта. Историчность и конечность языка определяют не только наш доступ у миру; в языке получают осмысленный образ традиции, в которых мы встречаемся со всякого рода историчностью, и также герменевтические ситуации, в которые мы встроены. «Бытие, доступное пониманию, есть язык», - пишет Гадамер²⁸⁸. Итак, традиция, влияние истории, горизонт, герменевтическая ситуация, язык суть те контексты, в которых производятся смыслы и осуществляется герменевтический опыт.

2.2. Контекст речи. Аналитическая позиция

Проблема контекста, являясь герменевтической проблемой, в то же время не ограничена континентальной (немецкоязычной) герменевтической традицией. Понятая как философия языка, герменевтика получает распространение и в аналитической (лингвистической) философии, для которой понятие контекста оказывается столь же значимым. Исторически оно разрабатывалось в школе британского контекстуализма (Б. Малиновский, Дж. Фёрс). Современные же аналитические дискуссии по проблеме контекста производны от столкновения позиций, идущих от Д. Юма (скептицизм), от Дж. Мура (здравый смысл) и от Л. Витгенштейна (идея контекста). Контекстуализм подчеркивает зависимость смысла и значения единиц языка от включенности в синтаксические, семантические и прагматические системы, от ситуации употребления, культуры и истории. Скептицизм доводит программу контекстуализма до крайне релятивистских следствий. Философия здравого смысла, напротив, отрицает необходимость контекстуального подхода. Современный эпистемологический контекстуализм возник, таким образом, как ответ на скептическое отрицание возможности знания мира вокруг нас и на упрощенное обоснование возможности такого знания. Относясь всерьез к проблемам, которые ставит скептицизм, контекстуализм стремится разрешить явный конфликт между следующими утверждениями:

(1) Я знаю, что у меня есть руки²⁸⁹.

(2) Но я не знаю, что у меня есть руки, если я не знаю, что не являюсь мозгом в бочке (brain-in-a-vat²⁹⁰, или BIV - лишенным тела и погруженным в чан питательной жидкости и стимулируемый электрохимическим путем, что вызывает чувственные восприятия, в точности такие же, какие возникают у меня в условиях, рассматриваемых как обычные). (3) Я не знаю, что я не являюсь мозгом в бочке.

Взятые вместе, эти утверждения представляют собой головоломку. (1), (2) и (3) являются сами по себе возможными, но взаимно несовместимыми. (1) возможно без всяких объяснений. (3) возможно, поскольку чтобы знать, что я не являюсь BIV, я должен отказаться от возможности, что я – BIV. И все же BIV и я имеем одинаковые чувственные восприятия. И мне, и ему кажется, что мы сидим за столом и печатаем на компьютере. Соответственно, мои восприятия не дают основания предпочитать одну из этих позиций. И я не могу исключить, что являюсь мозгом без тела. Все это – аргументы в пользу возможности (3), т.е. скептицизма.

(2) всегда сохраняет свой статус возможности, не важно, сколь высоко или низко мы устанавливаем критерии знания. Кейт Дероуз защищает позицию²⁹¹, согласно которой мое знание (2) так же основательно, как и мое знание (1). Если так, то (2) истинно независимо от контекстов и независимо от эпистемических стандартов.

Если даже (1), (2) и (3) и являются сами по себе истинными, то вместе они невозможны, следовательно, нужно отбросить хотя бы одну из них. Но какую?

Пытаясь ответить на этот вопрос, контекстуалисты утверждают, что «знать» является или функционирует индексикально²⁹², т.е. как выражение, семантический контекст которого (значение) зависит от контекста его использования. Например, слово «здесь» индексикально. Если я говорю: «Джон находится здесь», то смысл этого зависит от того, где нахожусь я сам. Таким образом, «я» является также индексикальным, его смысл зависит от того, кто себя им называет.

Если «знать» индексикально, то его семантический контекст зависит от контекста употребления. Это значит, что «знать» в сложных лексических конструкциях, в свою очередь, влияет на их семантический контекст, в том числе и на семантический контекст эпистемических атрибуций (высказываний, приписывающих знание чему-либо). Иными словами, условия истинности высказываний, приписывающих и отрицающих знание (высказывания типа «S знает, что P» и «S не знает, что P» и их подобия), варьируются в зависимости от контекста их артикуляции. В частности, варьируются эпистемические стандарты, которым S соответствует или не соответствует²⁹³.

Контекстуалисты отвечают, что (1), (2) и (3), вопреки видимости, на деле не находятся в конфликте. Следует различать контексты, которые устанавливают очень высокие эпистемические стандарты, и контексты, которые устанавливают достаточно низкие эпистемические стандарты. Поэтому (1) ложно в первых контекстах и истинно во вторых, (3) наоборот, истинно в первом и ложно во втором типе контекстов. Различая контексты как условия истинности, мы сохраняем и науку, и повседневность, и значение скептических аргументов.

Более того, согласно контекстуализму, в абсолютном статистическом большинстве контекстов эпистемические стандарты довольно низки. Скептицизм вообще не релевантен для обыденного сознания. Принимая (1), достаточно отбросить (2), а также утверждения о том, что вместо рук у меня щупальца или когти. Для этого хватает моего чувственного опыта.

Если же конфликт между (1), (2) и (3) в действительности не имеет места, то почему же мы ставим проблему именно так? Потому, отвечают контекстуалисты, что мы постоянно переходим от одного контекста к другому и даже спутываем их между собой. Рассуждая обычно в рамках эпистемически сниженных контекстах, мы признаем (1) истинным. Но стоит начать рассматривать (3), как в фокус внимания попадает BIV, и мы начинаем рассматривать скептический сценарий. Тогда мы переходим в иные контексты и повышаем эпистемические критерии, что позволяет нам считать (3) истинным. Конфликт, таким образом, имеет мнимый характер, или, точнее, обязан динамике нашего знания²⁹⁴.