2. Первичные тексты

Первичный аспект языка, поскольку я пользуюсь им, обращаясь к другому, есть священное.

Ж.-П.Сартр

В то время как вторичные тексты производны от оседлого локального опыта, первичные тексты отправляются от опыта другого типа, а именно, от опыта миграции или, как мы его называли в работе «Опыт как знание о многообразии», предельного опыта. Примерами подобного рода текстов могут служить, во-первых, отчеты о путешествиях или полевые дневники антрополога, а во-вторых - размышления дилетанта, вторгающегося в чужую ему область. Классический пример такого рода текстов - это описание географом неизвестной местности, которую он изучил, и созданная им карта. Такой текст представляет собой реконструкцию индивидуального опыта географа и более того, есть способ фиксации некой новой реальности, о существовании которой до момента представления текста ничего нельзя сказать. По-видимому, чтобы подойти к раскрытию механизма написания такого текста, нужно посмотреть на характер того специфического опыта, на основе которого он возникает.

В условиях незнакомой местности, достаточно удаленной от цивилизации (иначе она бы не была необследованной), все, чем располагает географ, это его одиночество и предшествующее знание, опирающееся на убеждение о единообразии законов природы. Он в состоянии определять свои координаты с помощью приборов или по звездам, измерять расстояние и высоты, вести фотосъемку или делать зарисовки. При последующем описании местности на основе своих данных, при их интерпретации, он использует метод аналогии, опираясь на известные ему образы и понятия. Однако стремление ограничиться только ими иной раз уподобляет географа мальчику Эпаминондасу из книги американской писательницы Брайант - что-то типа русской Красной Шапочки, где роль Волка играет метод аналогии²⁷⁶. Так, Эпаминондас возвращается от тетушки, которая дала ему для мамы пирог. По дороге он роняет пирог и приносит его домой разломанным на куски. Мама возмущена: «Пирог! - сказала мама. - Эпаминондас, до чего ж ты бестолковый. Так же не носят пирог. Ты должен был завернуть его аккуратно в листья и положить в шляпу, а шляпу надеть на голову и идти домой. Ты слышишь меня, Эпаминондас?» - «Да, мама», - ответил Эпаминондас. На следующий день Эпаминондас пошел проведать тетушку, и она дала ему фунт масла для мамы - чудесного, свежего, сладкого масла. Эпаминондас завернул его в листья, засунул в шляпу и отправился домой. День выдался жаркий. Довольно скоро масло начало таять. Оно таяло и таяло и таяло и стекало Эпаминондасу по затылку; затем он потекло по лицу, по ушам и за шиворот. Когда Эпаминондас пришел домой, все масло было на нем. Мама взглянула на него и спросила: «Господи прости! Эпаминондас, что было у тебя в шляпе?» «Масло, мама, мне дала его тетушка». «Масло! - сказала мама. - Эпаминондас, до чего ж ты бестолковый. Так же не носят масло»..., и т.д.

Случай с Эпаминондасом - типичный пример рассмотрения нового как старого. В этой связи Д. Шон замечает, что, встречая новое, мы естественно вынуждены применять для его рассмотрения старые ресурсы, но все дело в том, чтобы не сводить к ним. Умный действует здесь фигурально, а не буквально, приблизительно, а не точно. Он применяет не дедукцию и не полную индукцию, а аналогию²⁷⁷. Так, географ, характеризуя неисследованный участок Кордильер, может уподобить его известному участку, скажем, Уральского хребта; понятие Уральского хребта применяется при описании новых наблюдений. К примеру, географ описывает возвышенность с двумя пиками по краям как горное плато, напоминающее описанное на карте Урала. Однако сравнение такого рода неизбежно неточно, и представление о новом горном массиве оказывается ошибочным. Впрочем, «формирование новых понятий при рассмотрении нового как старого может быть наилучшим образом понято как форма ошибки..., ошибка существенным образом соотнесена с новым, ошибка типична при формировании новых понятий»²⁷⁸, - утверждает Шон. Дальнейшие уточнения могут навести географа на мысль, что это ошибка, поскольку при такой малой площади плато по сравнению с высотой окружающих его пиков оно может быть идентифицировано как самостоятельное образование, несводимое к известному хребту - как двухголовую гору с ущельем посередине.

При этом не исключено, что географ задумается вообще об универсальности Уральского рельефа и в следующий раз использует для характеристики подобного рельефа новый образ. Происходящее таким образом расширение понятия будет означать не только методический прием, но изменение всей онтологии, используемой географом. Привычные понятия приходят в движение, изменяется способ их связи, принятые классификации, иерархии понятий вытягиваются по образу цепочки витгенштейновских «семейных сходств». Расширение понятия приводит иной раз к гештальт-переключению: плато превращается в двухголовую гору. И хотя такого рода переключение происходит в ходе уточнения характера рельефа, конвенциональность понятий «гора», «плато», «ущелье» показывает, что увеличение объективности описания на самом деле происходит в рамках субъективного образа массива и по существу представляет собой смену одного варианта описания личного опыта географа другим вариантом. Оправданность такого переключения совсем неочевидна для постороннего: он не карабкался по склонам пиков по краям плато, на его наблюдения не оказывала влияния разница в освещении, изменение погоды, он не досадовал, поскользнувшись на камнях протекающей по плато речки, показавшейся из-за этого более бурной, чем она, быть может, была (а в каком месте и как часто он измерял скорость течения реки?) и т.п.

Отсутствие интерсубъективной легитимации понятийного сдвига создает трудности и для самого географа: он бредет в мареве текущих понятий и переключающихся гештальтов, переживает это пере-ключение как при-ключение. Однако при этом он обретает расторможенную методологическую установку, осуществляет что-то вроде брехтовского «остранения»: перед его глазами уже не маячит образ Уральского хребта, описанного в учебнике, и его взгляд даже не прикован к непосредственно окружающему горному рельефу, а обращается внутрь самого себя. Ощущая недостаточность культурных ресурсов, содержащихся в оперативной памяти, географ производит операцию, напоминающую гуссерлевскую редукцию, и неосознанно пере-ключает себя на более глубокие слои сознания. На этом «жестком диске» человеческой психики образы (относящиеся как к личной жизни, так и к социально-культурной сфере) записываются по команде некоторого экзистенциально значимого импульса, который в дальнейшем исполняет роль ключа для их вызова. Если географ опустился на этот уровень сознания, то он попал из сферы вторичных текстов в персональную мифологическую реальность, в которой прообразы персонажей вторичных текстов не «прочитываются», а переживаются как живые события и ситуации. Упорядочивание своих новых впечатлений на этом уровне происходит в форме того, что Гирц называет «плотным описанием», т.е. построением метафорического локального контекста, смысл которого едва ли переводим на интерсубъективный язык.

Здесь необходимо напомнить известное положение о том, что погруженность в метафоры, открытие к их принятию составляет элемент детского, игрового мышления²⁷⁹. Этот тип мышления в плане решения проблем обладает выраженной специфичностью.

Для ее характеристики я предложу небольшую типологию проблемных ситуаций в рамках науки, философии и магии. Согласно этой типологии, наука решает задачи, которые могут быть решены в настоящее время, философия ставит проблемы, которые не могут быть разрешены в настоящее время, а магия решает проблемы, которые не могут быть разрешены в настоящее время. Так вот, игровое мышление аналогично магии: оно само устанавливает правила игры, меняет их, когда они наскучат, раскованно манипулирует гипотезами ad hoc, метафорами и аналогиями, что делает возможным решение любой задачи - естественно, в рамках его самого. Таким способом создается первичный текст, который есть первая попытка упорядочивания нового. Географ позаимствует образы из детской приключенческой литературы, популярных географических изданий, кулинарии, спорта, секса, городского пейзажа - из любых областей вообще. Это будет попытка несовершенная и ошибочная, которая при первом же рефлексивном прочтении ведет к другому виду первичного текста. Он уподобляется философскому тексту, который не решает насущных задач, но ставит проблемы, которые будут решены позже. На этом уровне начинается использование вторичных текстов для конструирования, воссоздания индивидуальной реальности (простое отражение ее невозможно, поскольку она не существует, не будучи сконструирована самим автором). В этом смысле написание первичного текста идентично созданию (продолжению) биографии, в то время как создание вторичного текста - это написание (подытоживание) истории. Однако развернутое рассмотрение механизма написания первичного текста выводит нас уже за пределы данной главы.

Попробуем же пока подытожить сказанное, зафиксировав квазилогические отношения между первичными и вторичными текстами. Итак, вторичный текст идентифицируется как таковой, как скоро он рассматривает первичный текст в качестве объяснения, или большей логической посылки. С позиции же первичного текста все предшествующие тексты можно использовать только как аналогии. Вторичный текст есть с методологической зрения гипотеза о наличии текстовой преемственности, выраженной в причинно-следственной и иной раз даже дедуктивно-логической связи. Первичный текст, напротив, постулирует всем своим существованием разрыв такого рода отношений. Переход от первичного к вторичному тексту может иметь как вид движения от общего к частному, так и от частного к общему. Пример первого: из общей экономической теории К. Маркса выводятся частные признаки коммунистической формации. Пример второго: из философских положений Маркса, посвященных частных вопросам (немецкой идеологии, крестьянской войне, логике движения капитала и т.п.), «выводится» общая теория марксизма. Или, скажем, З. Фрейд берет миф об Эдипе Софокла и использует его (в результате известной интерпретации) как объяснение психологических отклонений (комплексов, маний, фобий). К. Юнг обобщает теорию Фрейда, вводя понятия архетипа как коллективного бессознательного, а Э. Фромм идет еще дальше, давая развернутое социально-психологическое обобщение фрейдизма. При этом не важно, если авторы на словах резко разрывают со своим предшественником, это ведь тоже признание связи. В первичном же тексте вообще не будет упоминания об истоках: он дан как бы свыше, имеет не литературную, а бытийственную, основу, он результат не познания, а деятельности и общения, их эпифеномен. Из этого вытекает догадка о том, что первичный текст едва ли может иметь теоретический характер - ведь теория - это работа уже с предшествующими текстами. Непосредственность, фрагментарность, парадоксальность, неясность, отсутствие истории - конституирующие черты первичного текста, лежащего в основе текстовой эпохи. Таковы, по-видимому, высказывания Дельфийского оракула, ритуальные заклинания киривинианской магии, афоризмы Иисуса Христа, полотна импрессионистов, русские народные песни.

***

Несколько слов в заключение. Этапы эволюции текста и работы с ним мы рассматриваем в контексте динамической символики человеческого бытия: как дистанциирование текста от условий его производства или сближение с ними. Сходную мысль высказывает В.П. Филатов применительно к пониманию, обусловленному дистанциированием текста от условий его эпохи²⁸⁰. Причем процедуры письма (как свободного оперирования наличными и воображаемыми текстовыми ресурсами) служат увеличению дистанции, а чтения (как нахождения в тексте определенного канона) - ее уменьшению. Чтение и письмо - образы соответственно оседлого и миграционного опыта, репродуктивного и продуктивного обращения с текстом, традиции и новации. Чтение - образ и способ использования прошлого, письмо - образ и способ создания будущего. Однако неверно было бы отождествлять чтение и интерпретацию, письмо и творчество в их обыденном понимании. Стихотворное каноническое письмо, излагающее средневековое «природознание», - это типичное чтение, в то время как чтение Платона Коперником - типичное письмо. Весьма необычная интерпретация аристотелевской «Поэтики» Аверроэсом (в рассказе Х.Л. Борхеса) - чтение в самом подлинном смысле, а квазитрадиционалистское обращение к Аристотелю в «Диалоге» Галилея служит, напротив, созданию нового (революционного, «первичного») текста.

Понятие текста, проясняемое с помощью типологии текстовых эпох и типов текстов, дает возможность по-новому посмотреть на процесс, лежащий в основе как научных, так и вненаучных форм знания. Мы можем представить себе этот процесс как движение в рамках некоторой довольно формальной структуры, которая образуется «прасобытием», «архэ» или «архетипом» (т.е. первичным текстом), в ходе которого она наполняется все новым и новым конкретным содержанием (написание вторичных текстов). В этом смысле первичные тексты, если говорить языком Канта, это что-то вроде априорных структур, наполняемые в ходе написания вторичных текстов чувственным многообразием. Если мы еще по существу не касались процедуры формирования первичного текста, то только потому, что это требует специального анализа структуры индивидуальной культурной лаборатории, в которой атрибуты творчества превращаются в априорные структуры, способные служить строительными лесами последующих интеллектуальных усилий²⁸¹.

Типы чтения именно поэтому в значительной мере определяют природу соответствующих текстовых эпох, что в них выражается специфическое поведение творческой личности. Его особые черты приобретают в процессе копирования, описания, истолкования, пересказа и показа мифический характер и начинают действовать как вечные сюжеты, любимые герои, стертые метафоры, устойчивые аналогии, системы ссылок, аллюзий и коннотаций, короче говоря, образуют условия возможности опыта, или многообразные контексты. А опыт писания вторичных текстов, иначе говоря, дискурс, придает этому мифу действительность.