1. Вторичные тексты

Первые исторические примеры вторичных текстов мы встречаем в мифах. Вспомним, что миф характеризуется фиксацией повторяющегося стандартного опыта. Излагая деяния богов и героев по творению мира, установлению его пределов и структуры, свойственных ему законов, будь то законы природы или социальные установления, миф суммирует накопленное и готовое легитимироваться знание. Во вторичных текстах выражается повседневный оседлый опыт группы, чья ценность не подвергается сомнению и принимается как нечто очевидное. Курт Хюбнер в своей книге «Истина мифа» приводит многочисленные примеры того, как в греческом мифе и трагедии воспроизводятся «первоначальные архэ», «прасобытия», т.е. древние повествования о богах и героях. Текст вырастает в мифе до реальности, а миф не просто рассказывается, а реализует себя в тексте. Рассказчик мифа создает его, отождествляя себя с его персонажами, сажая оливу Афины, воспламеняясь любовью Афродиты, осушая бокал вина Диониса, зажигая огонь Гефеста, плывя по морю Посейдона и т.п.

Это, однако, не значит, что само создание вторичных текстов простое и непроблематичное занятие. Невозможно переоценить роль Гомера в том, что он, по выражению Геродота и Платона, познакомил греков с их богами и тем самым привил им их форму жизни. Кроме того, в мифе отразилась только часть повседневного опыта, а именно, его сакральная часть, связанная с основаниями человеческого бытия, которые способны сохраняться на фоне существенного исторического изменения значительных слоев поведения и мышления. Это можно проиллюстрировать пониманием причинности в контексте греческого мифа. Так, никакой из олимпийских богов не несет ответственности за случайность, но лишь за то, что соответствует его сущности. Гелиос производит движение Солнца; Афина направляет полет Аxиллового копья, дабы исполнить историческое предначертание ахейцев; однако она же отвечает за практическую мудрость и справедливое суждение, так же как и Аполлон есть источник пророческого видения и музыкального мастерства; Афродита зажигает в сердце человека любовь, а Гермес - покровитель шуток и проказ и т.п. За отклонения от божественной причинности несет ответственность Судьба, равно неподвластная и богам, и смертным, детище праисторических, древнейших хтонических сил, более глубоких, чем наличная реальность. Миф не может быть сведен к изображению, представлению прошлого, но выступает как его реальное воспроизводство. Мифологические персонажи и события воплощаются в реальность во время священных праздников, и человек, отождествляя себя с ними, следует традиции²⁷⁴.

Однако было бы ошибкой представлять дело так, что человек слепо следует традиции, даже если она доминирует в его время. Следование традиции неотделимо от личного выбора, который происходит в форме повторного решения проблемы в процессе отождествления себя с мифическим героем. Это что-то вроде «повторного отреагирования», как оно понимается в психоанализе. Наследуются не решения проблем, но способы их постановки, парадигма относится к повторяющимся коллизиям, но не к их решениям. Отождествляя себя с Авраамом, Орестом или Изольдой, индивид познает социальные, моральные и политические коллизии, и, переходя затем на профанный уровень реальности, выбирает свой собственный путь. Человек окунается в миф так же, как душа, согласно Платону, путешествует во сне в мире идей, познавая тем самым не только истину, благо и красоту, но и общие понятия вообще. В современном понимании это соответствует вненаучному способу познания, модель которого представлена в литературе. Литературные герои служат людям культурными ресурсами, позволяющими ориентировать познание, своего рода «субъективными теориями», относительно которых разворачивается эмпирия человеческого мира. Однако процедура чтения мало напоминает мифологический праздник: миф, воплотившийся в тексте и оторванный от соответствующего ритуала, уже не связан необходимо с процессом его проживания. Миф превратился в фольклор, в «мифологию» (К. Хюбнер) и почти полностью утратил функцию «справочника по творению и структуре мира», будучи в этом заменен форменными справочниками: учебниками и словарями - настоящими кладбищами творческих идей.

И здесь эти вторичные тексты, будучи оторваны от их прошлого и представлены в качестве последнего достижения современного ума и языка, обнаруживают свою подлинную ретроспективность. Это означает не то, что они погружены в лежащие в их основе культурные ресурсы, сколько то, что они сами фактически являются прошлым-в-настоящем: уже в момент своего написания они безнадежно устаревают для решения сегодняшних задач и обеспечивают лишь репродукцию прошлой парадигмы. Они однозначно очерчивают сферу прошлого знания и в этом смысле выполняют важную функцию - к ним обращаются (если исключить задачи рутинного преподавания) лишь за тем, чтобы не повторить уже сказанное. Вторичные тексты пишутся в «ограниченном коде», используя терминологию Б. Бернстайна, а именно - в социально ограниченном коде, основная функция которого в укреплении социальной структуры, а не передача информации. И вместе с тем во вторичных текстах налицо элементы «разработанного кода», поскольку они представляют собой результат общественно полезного профессионального труда и нередко являются средством личного успеха. Их написание - своего рода «внешнее производство», при котором используется социально легитимная лексика и синтаксис, позволяющие понять и использовать вторичный текст не только «эксперту», но и тому, кого А. Шюц называет «хорошо информированным гражданином» или даже «человеком с улицы». Именно ими он признается как источник информации, ибо он в состоянии быть прочитан, понят, оценен и таким образом признан в результате процедуры, которую можно назвать «общественным договором».

Вторичный текст оказывается, таким образом, двуслойной, двукодовой системой, в которой «ограниченный код» составляет содержание, а «разработанный код» - форму. Он пишется, так сказать, «сидя в группе D и устремив взгляд на группу В», представляя зафиксированную традицию вчерашнего дня, выполняющую функцию сегодняшней рациональности. Итак, каковы ресурсы, используемые при создании вторичных текстов?

Как уже было отмечено, они отражают структуру локального социума, к которому принадлежит автор, и строятся как оправдание этой структуры. Однако связь вторичного текста и социальной структуры редко бывает непосредственной. Для реализации присущей ему интенции оправдания социальной структуры автор использует не только образы социальной реальности, но и готовые текстовые материалы, которые он выбирает из других вторичных текстов, но не только из них. Вторичный текст потому и вторичен, что всегда подразумевает использование первичных текстов, и нередко достаточно обширное. В иных вторичных текстах, как это не парадоксально, едва ли не большая часть представлена либо почти буквальным изложением, либо прямым цитированием первичных текстов, которые используются автором как средства отображения своей локальной социальной реальности (нередко это сопровождается представлением об истине как отражении действительности). Тем самым именно набор вторичных текстов наиболее рельефно выражает собой собственно текстовую эпоху, ибо как раз во вторичных текстах работа с текстом выступает на первый план.

Это отнюдь не исключает, но прямо предполагает то странное на первый взгляд обстоятельство, что именно вторичные тексты иной раз выступают в облике первичных и символизируют собой главные авторитеты эпохи, поскольку «снимают» использованные в них первичные тексты и делают в дальнейшем обращение к ним ненужным. Такой взгляд на вещи позволяет указать более точное место известных авторитетов в пантеоне творческих идей. Это как раз и делает И.Д. Рожанский, когда пишет: «Для античной медицины Гален был тем же, чем был для античной астрономии его старший современник и тезка Птолемей. И тот и другой стали непререкаемыми авторитетами в своих областях и оставались таковыми вплоть до эпохи Возрождения. Общее между ними заключалось еще и в том, что их влияние на последующую науку определялось не столько творческим характером их гения, сколько присущим им обоим даром систематизации и приведения в порядок большого числа данных: как «Альмагест» Птолемея сделал излишним изучение астрономических трудов прошлых лет, так и после Галена медицинские трактаты его предшественников сразу же стали ненужными»²⁷⁵.

Таким образом, появление первичного текста не всегда обязано радикальному творческому акту и может быть даже описано как «обобщение», «включение» в себя прошлых текстов в соответствие с неопозитивистскими схемами кумулятивного развития знания. Первичность и парадигмальность текста в данном случае выражает собой лишь прагматическую ненужность прошлой истории для того, кто видит в знании инструмент для деятельности. К счастью, это отнюдь не единственно возможная точка зрения. Иначе бы через двести лет после Галена императору Юлиану не пришло в голову поручить его соотечественнику Орибазию составление медицинской энциклопедии, систематически объемлющей собой все знания за шесть веков от Гиппократа до Галена. Впрочем, новое переписывание истории не сделало Орибазия таким же научным авторитетом, как и Гален - значит, не судьба!

Ниже мы обратимся к определению первичных текстов, которые для начала можно определить остенсивно: к примеру, «Философские исследования» Витгенштейна для Куайна или «Капитал» Маркса для Альтюссера являются первичными текстами. Создание вторичного текста, поэтому, можно представить как направляемое локальным социумом превращение первичных текстов во вторичные для решения определенных задач. Подобно тому, как магия умирает, кристаллизируясь в мифе, осмысление первичного текста осуществляется в форме его внешнего потребления, расшифровки и интерпретации (рационализации); так происходит его преобразование во вторичный текст. Но для понимания этого процесса необходимо разобраться в том, что представляет собой первичный текст.