2. Хитрость разума

Дж. Фрэзер в свое время поразился тому, как ловко ветхозаветные патриархи обманывают судьбу. Мы помним, как младшие сыновья все время ухитрялись отвоевывать себе неположенное им право первородства – тихий созерцатель Исаак обставил темнокожего Исмаила, хитрец Иаков – косматого Исава, прекрасный Иосиф – могучего гиганта Рувима. Не иначе как удивление побудило Фрэзера предпринять экскурс в историю минората – обычая наделять первородством именно младших сыновей, обычая, как оказалось, влиятельного и широко распространенного среди разных народов⁷¹⁴.

Когда мы анализируем развитие идей, эволюцию человеческого сознания, то едва ли обращаем внимание на то, что и здесь мы имеем дело тоже со своеобразной «историей минората» - хитростью разума. И в самом деле, это ведь тоже повесть о том, как младший сын (рефлексивно-теоретический разум) постепенно захватывал все больше из отцовского наследства и, наконец, овладел всей сферой сознания, став – в форме «чистого разума» - априорным условием всех чувственных и интеллектуальных проявлений человека, или, по крайней мере, способом высказывания о них. Задумываясь о происхождении сознания, о его ранних исторических эпохах, мы вспоминаем о времени, когда логос еще не вытеснил миф, наука еще не ограничила религию, а техника еще не доказала тщету магии. В своих истоках разум предстает своеобразным протуберанцем на Солнце, отклонением от повседневности, одной из необычных (если не вообще патологической) мутаций сознания, невротической реакцией человека на экстремальную ситуацию, «пограничной реакцией», в терминологии Г. Плесснера⁷¹⁵. Он активизируется в узловых точках пространства древнего человека – перепутьях, временных стоянках вечного путешествия: у колодца среди пустыни, на переправе у реки, у священного дуба или жертвенного камня. Здесь, в местах пространственных переходов, онтологических пропастей человека одолевают измененные психические состояния, он напрямую сталкивается с бездонными глубинами подсознания. В таких местах путнику снятся вещие сны, являются призраки, а то необычное, что произошло с ним в процессе странствия, облекается в миф, легенду – историю. Почти о том же - о связи миграции и сна - Борхес написал так: «Бодрствуя, мы с обычной скоростью передвигаемся в событийном времени; во сне – успеваем обозреть бескрайние территории. Видеть сны – значит совмещать отдельные картины увиденного и ткать с их помощью историю либо ряд историй»⁷¹⁶.

В дальнейшем по мере разложения мифо-магического мировоззрения и обмирщения религии это свойство разума не исчезает, как можно было бы ожидать от последствий всякой детской болезни, но воспроизводится на новых уровнях, в иных рафинированных формах. Так, в качестве своеобразной пограничной реакции, отношения к тому, что идет в разрез привычных схем, что не подходит, выступает нововременная наука – гелиоцентрическая космология и механика. Астрономы распутывают «гиппопеду»⁷¹⁷ (лошадиные путы – др. греч.) планетных орбит и «усаживают на цепь собаку»⁷¹⁸ (закрепляют в качестве координат систему неподвижных звезд), встраивая в нарождающееся научное мировоззрение «игры с собаками и лошадями», которыми занимались в лунные ночи древние кочевники-скотоводы. Эмпирико-математическое естествознание, основываясь на расходящихся со схоластической наукой наблюдениях и экспериментах, искала место для «непреодолимых и упрямых фактов» (А.Н. Уайтхед) и создавала новые теории вразрез аристотелевской картине мира. На рубеже XVIII-XIX вв. немецкие романтики стремились оформить новый взгляд на электромагнитные явления в концепциях, альтернативных царившему тогда механицизму. В современную эпоху аналогичную роль стало играть понимание культурных феноменов, т.е. достаточно позднее явление – герменевтический и исторический разум. Интерпретация в принципе означает поиск того места, куда укладывается неподходящее, необъяснимое логическим путем; это разум «рефлектирующей способности суждения» (И. Кант). Кенигсбергский мыслитель выделяет «определяющее суждение», которое распознает, какой именно конкретный объект подпадает под определенное правило. Оно «субсуммирует», обобщает отдельное, исходя из общего. «Рефлектирующее суждение», напротив, приходит к общему, исходя из особенного; оно хотя и направлено на целое, но, прежде всего на то, что остается после исключения ряда определений из целого. Домысливая Канта сегодня, уточним: рефлектирующая способность суждения увеличивает многообразие смыслов за счет дробления, деконструкции общих содержаний в процессе социокультурной интерпретации, и целое предстает не в качестве обобщенных, но внутренне дифференцированных, типологически расчлененных содержаний, так сказать, типологической дефиниции.

Историчность в свою очередь означает внимание к тому, что выпадает из плана или из системы исключающей, демаркационной рациональности, что полагается вовне логики и что может быть только «рассказано в качестве “истории”, воспроизведено в качестве трансляции архетипа. Сюда же относится и теория в греческом смысле как то, что не просто является результатом применения некоторого метода, но, прежде всего взглядом на мир, способом видения расплывающихся границ»⁷¹⁹. Теория означает конец табуирующего ритуала; это то, что создает человек, когда уже «все отброшено», метод абстракции обнаружил свои границы и больше уже ничего нельзя сделать. И, наконец, такой же пограничной реакцией является комическое, юмор, ирония как форма самоотрицания повседневности.

По выражению Эжена Ионеско, «комическое есть необычное в своем чистом виде». Оно основано на противоречии, в соответствии с которым повседневная реальность, на первый взгляд столь прочно покоящаяся на общих законах и порядке, внезапно оказывается чем-то ирреальным. Она, которая представлялась носителем привычной надежности, поражает открытием своей беспочвенности. После утраты мифа и божественной предопределенности судьбы остается лишь голый эмпирический мир, за который человек может зацепиться, но как раз он-то и обнаруживает себя лишь как тонкая пелена, под которой кроется ничто. Комическое берет исток в человеке, который лелеет иллюзию о прочности и законосообразности привычной эмпирической реальности, предоставляющей ему убежище.

В философско-религиозном смысле комическое оказывается внутренне связано с проблемой оправдания зла. Как замечает К. Хюбнер в своем докладе о природе комического, юмор выступает своеобразной формой познания того, что именуется status corruptionis, т.е. греховного. Истоки юмора – вера в ничтожность мира и ее преодоление в любви, это применение веры в отношении незначительных, маргинальных и повседневных жизненных реалий. В этом смысле вера сопровождает человека и являет себя не только в пограничных ситуациях, явно взывающих к Богу, но и в мелких, обыденных вещах, на которых лишь слегка спотыкается сознание. Вообще-то именно протестантизм, опираясь отчасти на св. Франциска, дал урок всему христианству, приучая его к «подробному видению» мира, к ироническому вписыванию конкретного жизненного многообразия в иерархию бытия, многообразия, которое, как всякая низшая природа, «любит скрываться», обманывает и побуждает человека к опытной изобретательности. Поэтому комическое граничит с вопросом о тайне и возможностями ее познания.