77, 78, 123 И др.). Крепость, исполненность, совершенство - эти выражения

постоянно встречаются в тех местах сочинения, где говорится о "царствии"

(см., например, финал произведения, начиная с изречения 123 и далее).

Речь идет не о простом отделении света от тьмы, хорошего от плохого и

т. д., а о качественно новом состоянии, некой претворенности того, что было

в "мире": "Господь вошел в красильню Левия. Он взял семьдесят две краски, он

бросил их в чаи. Он вынул их все белыми и сказал: Подобно этому, воистину

Сын человека пришел как красильщик" (54. Ср.: 9, 69, 108). (Здесь, как и в

других местах, приведя тексты, мы опускаем важное звено между ними и

обобщениями - рассмотрение образных систем, имеющихся в апокрифе. Без их

учета мы не пришли бы к нашей интерпретации, но их обсуждение увело бы в

сторону.)

Полной отделенности "царствия" от "мира" нет. Первое есть своеобразное

преодоление "мира" ("Если некто становится сыном чертога брачного, он

получит свет... Того, кто получит свет сей, не увидят и не смогут схватить.

И никто не сможет мучить такого человека, даже если он обитает в мире, а

также когда он уходит из мира". - 127; "Тот, кто вышел из мира, не сможет

более быть схвачен, как бывший в мире.

Он являет, что он выше страсти... и страха. Он - господин [природы], он

- избраннее ревности". - 61). "Царствие" и "мир" обнаруживают единство в

духовном смысле (см. о Духе святом. - 16, 33, 34).

Уровни, или состояния, бытия предполагают деление иное, чем человек и

его окружение. И человек, и то, что вне его, могут пребывать в "мире", могут

переходить к иному уровню бытия, к "царствию".

Наличие связи человека с тем, что вне его, их единство ясно дают знать

о себе в представлении о том, каков путь от "мира" к "царствию". С одной

стороны (и апокриф всячески подчеркивает это), необходимы определенным

образом направленные усилия человека, свободного в своем выборе: "Пока мы в

этом мире, нам следует приобрести себе воскресение, чтобы, если мы снимем с

себя плоть, мы оказались бы в покое и не бродили в середине. Ибо многие

сбиваются с пути. Ибо хорошо уйти из мира прежде, чем человек сотворит грех"

(63, ср. 7, 67, 112 и др.).

Убежденностью в возможности человека выбрать, стать тем или иным

пронизаны, например, изречения 113 и 114.

Оттеняется важность самопознания: "Не всем тем, кто всем обладает,

положено познать себя. Однако те, кто не познает себя, не будут наслаждаться

тем, чем они обладают. Но лишь те, кто познал себя, будут наслаждаться этим"

(105).

Установке на внутренние усилия человека, на изменение его отвечает

встречная - то, что вне его, открывается ему, дается: "Иисус овладел ими

всеми тайно. Ибо он не открылся таким, каким он был [воистину]. Но он

открылся так, как [можно было] видеть его. Так [им всем] он открылся: он

[открылся] великим - как великий, он открылся малым - как малый, он

[открылся] ангелам - как ангел и людям - как человек. Поэтому его Логос

скрыт от каждого. Некоторые видели его, думая, что видят самих себя. Но

когда он открылся своим ученикам в славе на горе, он не был малым, он стал

великим. Но он сделал великими учеников, чтобы они могли видеть его,

великого" (26); "[Те же, кто пребывает в истине], исполнятся совершенства,

когда вся истина откроется. Ибо истина подобна незнанию: сокрытая, она

покоится в самой себе, но, когда она открывается (и) познается, ее

прославляют. Насколько могущественнее она незнания и заблуждения! Она дает

свободу. Логос сказал: Если вы познаете истину, истина сделает вас

свободными. Незнание - это рабство. Знание - это свобода. Если мы познаем

истину, мы найдем плоды истины в нас самих. Если мы соединимся с ней, она

воспримет нашу плерому" (123).

Путь перехода от одного уровня бытия к другому мыслится в апокрифе как

процесс познания - откровения. Бытие оказывается знанием (истинным или

ложным), знание - бытием: "Невозможно, чтобы некто видел что-либо из

вечного, если он не станет подобным этому. В истине не так, как с человеком,

который в мире: этот видит солнце, хотя он не солнце, и он видит небо, землю

и другие предметы, не будучи всем этим. Но ты увидел нечто в том месте - ты

стал им. Ты увидел Дух - ты стал Духом. Ты увидел Христа - ты стал Христом.

Ты увидел [Отца - ты] станешь Отцом. Поэтому в [этом месте] ты видишь каждую

вещь, и [ты не видишь] себя одного. Видишь же ты себя в том [месте]. Ибо [ты

станешь] тем, что ты видишь" (44; ср. 122: "Никто не сможет видеть жениха и

невесту, если он [не] станет таковым").

Единство мироздания обнаруживает себя в том, что мы назвали бы теорией

познания - бытия. Ее некоторые черты довольно отчетливо проступают в тексте,

хотя, повторяем, интерпретируя, улавливая контур учения, мы вынуждены

постоянно говорить о том, что в евангелии выражено с помощью образов. Да и

общие понятия, употребленные в нем, тоже не остаются содержательно

неизменными в интерпретируемой системе.

Итак, единство мироздания в его духовности не нарушают ни метаморфозы

его, ни многослойность, ни множественность. Это единство проявляет себя в

некоем соответствии уровней бытия. Рассуждая о нем, евангелист прибегает к

понятиям "образ", "символ".

"Мир", все принадлежащее ему восприняты в качестве образа "царствия", и

этому посвящены многие изречения: "Познайте [общение] неоскверненное, ибо

оно обладает [великой] силой. Его образ существует в оскверненной форме"

(60); "[Господь восстал] из мертвых. [Он явился таким, каким] он был. Но

[тело его] было совершенным. [Ибо у него была] плоть. Но эта [плоть - плоть]

истинная. [Наша же плоть] - неистинная, но [мы обладаем] образом истинной"

(72).

О бытии как открытии сокрытого, как познании с большой силой говорится

в конце сочинения: "[Пока] внутренности человека скрыты, человек жив. Если

внутренности его являются (и) выходят наружу, человек умрет. Так и с

деревом. Пока корень его скрыт, оно цветет (и) растет, если корень его

является, дерево сохнет. Так и с каждым порожденным в мире, не только с

открытым, но и с сокрытым. Ибо, пока корень зла скрыт, оно сильно. Но если

оно познано, оно распускается, и, если оно раскрылось, оно погибло". И

далее: "Мы же, - да врезается каждый из нас в корень зла, которое в нем, и

вырывает [его] до корня его в своем сердце. Но оно будет вырвано, когда мы

познаем его. Но если мы в неведении о нем, оно укореняется в нас и

производит свои плоды в нашем сердце. Оно господствует над нами, мы - рабы

ему. Оно пленяет нас, чтобы мы делали то, что мы [не желаем], (и) то, что мы

желаем, мы бы [не] делали. [Оно] могущественно, ибо мы не познали его"

(123).

"Истина не пришла в мир обнаженной, но она пришла в символах и образах.

Он не получит ее по-другому" (67); "Тайны истины открыты в символах и

образах" (124),- не устает повторять евангелист. Понимание того, что

мироздание едино, несмотря на все разнообразие его форм, стоит за этими

словами. Познание как путь таинств ("Открытое - через открытое, скрытое -

через скрытое. Существуют некоторые вещи, скрытые - через открытое. Есть

вода в воде, есть огонь в помазании". - 25), как чтение символов ("...мы

проникаем туда - в сокровенное истины - путем символов презираемых и вещей

слабых". - 125) и одновременно как течение бытия, как само бытие - это,

пожалуй, одна из наиболее волнующих евангелиста тем.

С этим же связаны тексты, посвященные именам, которые по своему

значению в апокрифе в какой-то мере приближаются к образам: "Но истина

породила имена в мире из-за того, что нельзя познать ее без имен. Истина

едина, она является множеством, и (так) ради нас, чтобы обучить нас этому

единству посредством любви через множество" (12).

Верный себе, автор апокрифа оттеняет и другое свойство имен: "Имена,

которые даны вещам земным, заключают великое заблуждение, ибо они отвлекают

сердце от того, что прочно, к тому, что не прочно, и тот, кто слышит (слово)

"Бог", не постигает того, что прочно, но постигает то, что не прочно. Также

подобным образом (в словах) "Отец", и "Сын", и "Дух святой", и "жизнь", и

"свет", и "воскресение", и "церковь", [и] во всех остальных не постигают

того, что прочно, но постигают то, что не прочно, [разве только] познали то,

что прочно. [Имена, которые были] услышаны, существуют в мире [для обмана.

Если бы они были] в зоне, их и день не называли бы в мире и не полагали бы

среди вещей земных. Они имеют конец в зоне" (11).

В именах заключена большая сила (13). Их значение велико, что

естественно для миропонимания, в котором познание столь явственно тяготеет к

тому, чтобы быть приравненным к бытию.

Пожалуй, теперь проясняется и еще одна особенность текстов. Она

бросается в глаза читателю с первых же фраз евангелия, но о ней уместно

упомянуть именно тут. И "мир" и "царствие" часто описываются в одних и тех

же терминах (3, 4, 23, 24 и др.). Это - не словесная бедность, а

своеобразное выражение того, о чем только что шла речь. С одной стороны,

жизнь, истина, свет присущи лишь "царствию", с другой - их образы, их некое

слабое подобие знает и "мир". И потому слова одни и те же, но прямое

указание в тексте ("Одна - Эхамоф, а другая - Эхмоф. Эхамоф - просто

мудрость. Эхмоф - мудрость смерти, которая есть мудрость смерти, та, которая

познала смерть, та, которая называется малой мудростью" - 39; "...огонь -

это помазание, свет - это огонь. Я не говорю об этом огне, у которого нет

формы, но об ином, форма которого бела, который является светом прекрасным и

который дает красоту" - 66; ср. также 103-104), или настораживающая

парадоксальность формы (3, 21), или слог притчи (114) не дают усомниться,

какой уровень бытия имеется в виду, а вместе с тем говорят об их единстве.

Выразительна и не менее полна смысла и пресловутая инверсия. Ведь и это

не простая перемена мест, но всегда и перемена, и новое содержание терминов.

Меняется предмет повествования, изображается новый уровень бытия: "В этом

мире рабы служат свободным. В царствии небесном свободные будут прислуживать

рабам. Сыновья чертога брачного будут прислуживать сыновьям брака...". - 87

{4}.

Так, в самых общих чертах, опустив многое из того, о чем можно было бы

думать и думать, мы восприняли апокриф в виде некой системы представлений и

средств выражения. Возвратимся же к тому, с чего начинали очерк, - о какой

социальности свидетельствует эта система.

Автор апокрифа не забывает, что он живет в обществе. Не говоря о той

социальной реальности, которая встает за образами сочинения (изречения 59,