10. Сопоставьте портреты лицейских профессоров н. Ф. Кошанского (а) и а. И. Галича (б) в романе ю. И. Тынянова «Пушкин». Что в их речевом поведении вызывает иронию или любовь лицеистов?

(а) Кошанский был уязвлен. Он жаждал обиды. Нахмуря брови, прислушивался он, идя по залу: не говорят ли о нем. В самой одежде его было нечто мрачное: тугие воротники, черный бант, который наподобие вороньих крыльев хлопал при ходьбе. Он был щеголь новой породы —печальный. Жу­ковский первый пустил в ход эту новую мрачность: расстегнутый ворот, свиса-ющий на лоб локон, в блуждающем взгляде рассеяние. Впрочем, локон прикрывал у Кошанского накладку: волосы его редели; он был лыс. Не приближаясь к женщинам, мрачные поэты решили, что любовь не для них. Кошанский начал с подражания, но постепенно стал мрачен и вправду.

<...> Он добился для воспитанников, юнцов без знаний, запрещения писать стихи. Напрасно: они писали. Он сам стал им задавать темы, пере­воды и проч. Критика этих упражнений стала его страстью. Знания его были обширны, и критики его стали бояться. Он чувствовал неизмеримое свое превосходство и иногда бывал снисходите­лен. Мысленно он называл свою критику спаси­тельною лозою.

В последнее время нелепые стишки стали сочиняться и распеваться в стенах лицея. Как главное после директора лицо, как старший профессор, он надеялся вскоре после отставки Малиновского занять его место. Отставку же Малиновского пос­ле падения Сперанского он почитал неизбежной. Поэтому, для того чтобы ближе войти в жизнь лицея, он часто оставался дежурить, заменяя Пилецкого.

Он уж хотел удалиться к себе и расположиться на отдых, когда услышал тихую песенку. Он при­слушался вначале не без удовольствия: юнцы ду­мали, что их никто не слышит, и можно было на­завтра поразить их своею проницательностью, притом в стишках довольно метко осмеивался Гауеншилд, который почему-то метил в директора. Но скоро удовольствие пропало: для них ничего не существовало запретного, и они всем забавля­лись. И в самом деле, после тихого пения нача­лось представление в лицах. С некоторых пор за­велись в лицее паясы. Неумный Тырков старался обратить внимание товарищей гримасами. Но Яковлев был настоящая язва и так схоже пред­ставлял в лицах кого угодно, что это следовало запретить. Будущий директор вдруг услышал свое имя. Вслед за этим голос Яковлева произнес: — Бант! Бант!

Это была, видимо, просьба дать бант для пред­ставления. Профессор ощупал бант на своей груди.

Представление началось. Дыхание зрителей, неровное и прерывистое, это доказывало. Он мог нагрянуть, но любопытство превозмогло.

Между тем Яковлев зашептал гортанным и но­совым голосом, который вовсе не был похож на голос профессора:

— Венчанна класами хлеб Волга подавала — свое произведение! Подавала через каналы! На громадном расстоянии! Золотистые колосья! — Рифей, нагнувшися, — чего ему стоит нагнуться, сущая безделица! Нагнулся и все тут — лил в куб­ки мед — и тому подобное!

Это была дичь, бессмысленный набор фраз, и, однако же, — в точности то, что говорил он, объяс­няя Державина. Он ставил себе в заслугу, что, го­воря о поэзии, давая понять ее необычайность, он намеренно заставлял голос свой замирать при чте­нии стихов, пересыпал их вдохновенными пояс­нениями, комментариями, дабы заставить маль­чишек понять, вкусить сладость, в сих стихах за­ключающуюся, но доступную для немногих. Он старался этим довести их до некоторого, если так можно выразиться, в благородном смысле слова, опьянения, восторга, необходимого для приятия стихов. Он никогда не позволял стихам Держави­на, например, приблизиться к слушателю без ком­ментариев. Ибо что он поймет без них? Он недав­но попробовал прочесть два стиха:

Венчанна класами хлеб Волга подавала,

— Рифей, нагнувшися, лил в кубки мед.

Никакого впечатления. Раскрытые рты, заня­тия делами посторонними. Равнодушие полное, Пушкин в задумчивости кусал ногти, а Данзас пытался навести стеклышком солнечный зайчик. Он указал на них гувернеру Илье, тут же сидяще­му. Вслед за этим, когда порядок водворился, он поднялся с места, уронил стул, стал быстрым ше­потом пояснять, и все лица преобразились.

(б) Кошанский, важный щеголь, был в белой горячке. Ждали его месяц, другой, а однажды явил­ся заменять его человек толстый, медлительный, ничем на него не похожий, — Галич.

Они с нетерпением ждали его первой лекции. Они привыкли к недоверчивым взглядам Кошан-ского, к тому, как он постукивал пальцем по ка­федре, выжидая тишины, к его коварным вопро­сам и смеху, к вытью и шипению — чтению сти­хов. Они приготовились ко всему.

Новый профессор медленно и удобно уселся в кресла, посмотрел сквозь очки без подозритель­ности и развернул, не торопясь, учебник Кошан-ского. Кошанский старался всегда поспевать за курсом и сообразоваться с программою. Новый профессор заглянул в учебник, долго, не обращая внимания на своих слушателей, глядел, потом вдруг усмехнулся и захлопнул учебник. Он отложил его в сторону, и более об учебнике речи не было.

Все так же, не торопясь, он попросил кого-либо прочесть другую книгу, которую привез с собою случайно. Это была драма Коцебу. Яковлев про­чел первую сцену. Профессор остановил его и, так же не торопясь, спросил:

— Чем дурна эта сцена?

И они поняли, что он добр, ленив, лукав, не добивается быстрых успехов, директорского мес­та и даже не многого от них ожидает. Начались споры о Коцебу.

Александр с удивлением смотрел на нового профессора: у Галича был вкус.

А потом профессор развернул истрепанную книжку, которую они узнали: это был Корнелий Непот, которого читал им Кошанский. Кошан­ский восхищался каждою его фразою и поэтому не успевал переводить.

— Потреплем старика, — сказал новый профессор. С первой же встречи они его полю­били.