6 В. Личутин

Где отгадка тому, что судьба России

зачастую зависела от затейного

норова пашенного смерда,

или от попишки с затерянного погоста,

иль монастырского служки,

от юродивого иль скитского затворника

с вещим, проницательным взором?

В. Личутин «Раскол» (книга первая)

Роман В. Личутина (родился в 1940 году) «Раскол», претендующий на жанровое определение исторического романа, на первый взгляд, выбивается из общего контекста анализа реалистических и постмодернистских произведений, предложенного в данном пособии. Однако обращение к данному произведению вполне закономерно при разговоре о представлениях о мире и человеке, воплощенных в прозе рубежа ХХ-ХХI веков. Погружая читателя в далекое прошлое, писатель не только предлагает художественную интерпретацию описываемых событий, но и пытается определить доминанты национального характера, влиявшие на путь исторического развития России и реформирование разных сторон государственной и национальной жизни.

В романе «Раскол» получил художественное воплощение и интерпретацию церковный раскол XYII века, пришедшийся на правление царя Алексея Михайловича. Церковные историки, писавшие об этом периоде жизни церкви и государства, считают его трагическим недоразумением. Трагизм состоит в том, что в оппозиции оказались глубоко религиозные православные люди, любящие свою Родину. И сторонники начатых реформ, и их противники были современниками. Многие из них, ревнуя о величии России, разделяли великодержавные устремления царя, желавшего реализовать идею о Москве – Третьем Риме, и стремление патриарха Никона осуществить через Москву Вселенское Православное царство. Однако определенное научное невежество и недостаток просвещенности в сложных богословских вопросах, касающихся ряда церковных догматов, привели не только к размежеванию представителей противоборствующих сторон, но и к кровопролитию. А.В. Карташев в своей книге «История русской церкви» пишет о русской церкви начала XYII века: « Высоко было ее самосознание, обильны были подвиги ее благочестия, но столь же явны были и недостатки орудий и средств к реальному осуществлению ее высоких замыслов. Первейшим вопиющим недостатком в сравнении с величием открывшейся русскому взору его вселенской задачи была, бесспорно, скудость школьного, научного просвещения.

С двумя школами своего богословского спора о стяжательстве и нестяжательстве русское христианство не уступало древней Фиваиде по своему аскетическому энтузиазму, хотя и не могло равняться с тонкостью самой эллино-восточной богословской мысли.

<…> Внешность Русской Церкви казалась не менее, а даже более, чем прежде благолепной, ибо украсилась помпой патриаршества. А полет русской богословской мысли явно засыпал и уходил в песок. И интерес ее невольно сосредотачивался на стороне второстепенной, но психологически характерной для русского религиозного темперамента: на стороне культа и обряда. Но и для культуры обряда Русская Церковь оказалась импотентной. А понимала в этой области, может быть, лучше всех христианских народов самое существо ее. Тем более досадно, что не могла с этим вопросом совладать технически, благодаря … отсутствию школы и исторических, археологических знаний» [12, с.547].

Вступивший на престол в 1645 году царь Алексей Михайлович решил усилить духовный престиж Москвы и показать всем духовную силу и блеск Третьего Рима. Предполагалось упорядочить обрядовый вопрос, исправить богослужебные книги, ввести в церквах всякое благочиние, учредить школы. Передовой кружок консервативных «реформаторов-реставраторов», призванных царем в Москву, составили протопоп Аввакум из Юрьевца-Подольского, Лазарь из Романова-Борисоглебска, Даниил из Костромы, Логин из Мурома, архимандрит Никон из Новгорода. Руководили кружком протопоп Иван Неронов из Казанского собора на Красной площади и духовник царя благовещенский протопоп Стефан Вонифатьев. «Царь Алексей Михайлович твердо был убежден в своем призвании царя всего православия, обязанного думать одинаково ответственно и деловито как о судьбах государства, так и о судьбах церкви» [12, с.571]. На этом пути особый смысл приобретало «огречивание» русской церкви. Однако приглашенные в Москву восточные патриархи, прежде всего патриарх Иерусалимский Паисий, поставили на вид русским их отступления от греческих обрядов: двуперстие, сугубую аллилуйя, многогласие и т. д., назвав это «новшествами». Несмотря на научное невежество подобных нареканий возразить Паисию никто был не в состоянии. Члены кружка реформаторов при поддержке царя начали продвигать реформу церковного благочиния.

Ставший патриархом в 1652 году Никон особенно активно взялся за проведение реформ богослужения. Однако основную свою задачу он видел в реализации замысла возвышения церковной власти, освобождения Церкви от государства. По словам А.В. Карташева, «мысль о примате Церкви над государством туманила Никону голову. Не понимал он по своему научному невежеству, что мысль эта чужда всему восточному православию, что к нам просочилась тоже благодаря научному невежеству в XV веке» [12, с.584]. Действия Никона в годы его патриаршего служения усугубили начавшиеся противоречия в церковных и светских кругах, привели к разрыву доверительных отношений с царем, изоляции от происходящего в Москве после его самовольного ухода с патриаршества. Напор Никона в исправлении обрядовой стороны православия породил то, что будет названо старообрядческим расколом [см. подробнее: 12, с.547-635].

В. Личутин в своем романе не отступает от канвы исторических событий указанного периода, воссоздавая атмосферу в Москве и в провинции накануне раскола и во время него. При этом в основу сюжета положено повествование о человеческих качествах и мотивах устремлений центральных участников событий. Персонажная сфера романа структурирована таким образом, что персонажи «первого ряда» – царь Алексей Михайлович и патриарх Никон формируют некое конфликтное «поле», в орбиту которого будут постепенно втянуты другие герои. Эволюция от единомыслия и согласия царя и патриарха в державных устремлениях до отчуждения и неприятия поступков друг друга составляет основной сюжетный стержень романа.

Первоначально отношения царя и будущего патриарха складывались как отношения единомышленников, «собинных друзей», радеющих об укреплении благочестия и духовном возвышении России. После смерти патриарха Иосифа тогдашний митрополит Никон получил от государя письмо с просьбой: «Возвращайся Господа ради поскорее к нам, обирать на патриаршество именем Феогноста, а без тебя отнюдь ни за что не примемся… Ты, владыко святый, помолись, чтобы Бог наш дал нам пастыря и отца. <…> Греют царевы листы сердце Никона: куда дороже они всяких лалов и смарагдов, от них щекотный огонь и глаза щемит близкой слезою. Собинный друг велит поторапливаться. Вроде бы обручены души, окольцованы, столь они томятся друг по друге. Не спи, Никон, бодрствуй: тебе выпала воля дозорить над Русью» [13, т.1,с. 103-104]. Великий государь, приблизив к себе Никона, находил утешение и поддержку в беседах с ним и совместных молитвах. Царь не гнушался смирять себя перед монахом из мужиков, чувствуя его духовное превосходство и исходящую от Никона силу убеждения.

В день восшествия Никона на патриарший престол во время праздничной трапезы состоялся разговор наедине царя и патриарха. Приведем достаточно объемный фрагмент этого диалога с небольшими купюрами, так как в художественной концепции романа ему отведено знаковое место.

«Два государя затаились в сумеречных сенях спрятанной от мира кельи. <…> Вдруг государь положил руку на колено собинному другу.

- Мне показалось, что ты нерадостен? Не тужи, владыко. Господь через меня отметил тебя, вручил посох святителя Петра.

- Подпятника себе ищешь?

- Верного друга … Иль ты не друг мне?

- Знатье тебе … Исстари по жеребью ставили патриарха. А ты нарушил завет, – упрямо, со скрытой печалью ответил Никон. Ты нарушил заведенный чин и поставил себя над собором. В этом деле я тебе не подначальный, не борзой кобель. Иль неведомо тебе: как солнце отличается от луны, так и патриарх разнится от государя? Они живут в одном небе, но сияют-то в разное время. Ты государь в мирских законах и волен нынче же сечь мне повинную голову <…> Но зря тщишься, Алексей Михайлович, стать владыкою духовного мира, ибо от небесного меча не уберегчись. Только мы, архиереи, владеем душами! <…>

Царь чувствовал, как воля его иссякает… и все доводы, с какими он шел к патриарху, неожиданно потускнели. <…>

- Ты верха надо мною хочешь? Но я наместник Бога на земле!

- А я живой образ самого Христа, – возразил Никон.

- Я клятву принародно дал слушатися в церковных обычаях и волю твою исполнять. Чего тебе еще? <…> Ты – мой державный посох.

- Я не посох твой. Я живой образ Христа. Я государь, – упрямо возразил Никон, не уступая царю. <…>

-Твой день нынче, тебе сиять, первый святитель. Пожелай лишь, восхоти, и я дам тебе запись своею рукою… де, я, царь-государь, покорник твой и подпятник, и твоя одесная оружная рука, оборона от синклита моего, ослушников и бояр.

- А закоим? Не на бумаге вера, но в сердце. Ты лишь чти наше духовное царство. И ладно. <…> Патриарх поднялся и поклонился царю земно, смиренно. <…> У нас свой устав и своя погребица на ослушника. И не смешивай, государь, две власти, не вводи меж нас свару и прю, а я за тебя неустанно молиться буду» [13, т.1,с. 265-268].

Казалось бы, смирение царя, прозванного Тишайшим за свое благочестие и достаточно кроткий нрав, несмотря на приступы гнева, которого боялись приближенные, уравновесило упрямство и неуступчивость Никона, дерзавшего непочтительно разговаривать с царем с высоты положения святителя. Однако дальнейшее повествование, почти буквально следуя хроникам, свидетельствует о том, что согласие было недолгим и не безмятежным. Личутин не раз подчеркивает гордыню Никона, стремившегося властвовать не только над душами духовных чад, но и вмешиваться в государственные дела, направляя внешнюю политику царя. Патриарх Никон предстает в романе человеком недюжинной физической силы, своими духовными подвигами в монашестве снискавший от Бога дар предвидения. Мы видим его часто коленопреклоненным, искренне испрашивающим у Господа прощения грехов и заступничества у Богородицы. Немало внутренних монологов свидетельствуют о непрестанной духовной брани двух ипостасей души патриарха. Одна хочет удалиться в монастырь и предаваться молитвенному уединению во славу Божию и ради спасения своей души. Другая считает себя призванной на высокое пастырское служение пасти заблудших овец Христовых. В огне этой брани «сгорает» не только сам Никон, но и близкие к нему люди (келейник Шушера, боярин Зюзин, стрелец Евсейка, царь Алексей Михайлович). Подряхлевший, одинокий, так и не нашедший сил примириться с царем, переставшим признавать Никона великим государем, монах остается верен себе. Узнав о смерти царя, Никон пытается понять, будут ли перемены в его судьбе. Не получив от посланников из Москвы ответа, патриарх произносит гневную речь, поразившую слушателей. «Вот как нынче снегом заставило все дороги в Ферапонтово, так и ему, покойничку, не станет скорого пути в Царствие Небесное, раз не получил моего прощения. Ой, горемычный, и долго же тебе страдать, попадая к Престолу. И какой же строгий ответ держать за невинную кровь и напрасные страсти <…> Стало быть, и мне придется судиться с ним во дни страшного пришествия Господня».

«Чур-чур … Что говоришь, старец? Опомнись!» – испугался государев посланник.

«Не старец я тебе, Федька, а великий патриарх …»

«Никон, не величайся. Патриархом на Руси Иоаким».

«Яким – самозванец и глупый человек. <…> Я – Отец Руси. Я – пестун и водитель вашего духа, предстатель пред Царем Небесным <…>»

«Ну ладно … Я приехал для того, чтобы ты написал царю прощение …»

«Бог его простит, – не размышляя дерзко отказал Никон <…> А я на письме не учиню прощения Михайловичу. <…> Покойник разве повинился предо мною? За что гноил меня в темничке столько лет …? За то, что я против неправды его встал, когда он вторгся не в свою область беззаконно, стал церковью править, да весь народ русский хотел уморить, загнав его в бесконечный пост <…> Нет-нет, Бог его помилует, да и я стану скорбеть, плакать по заблудшему, но прощения на письме не дам!» [13, т.3, с. 559-560].

Внутренний покой приходит к патриарху лишь незадолго до его кончины. В 1680 году умирающий Никон, приняв схиму, написал письмо в Воскресенский монастырь с просьбой просить молодого государя о помиловании. Федор Алексеевич собрал Собор, синклит, зачитал просьбу Никона. Все единодушно высказались за его возвращение. Исполняя царев указ, больного Никона сопровождают в Воскресенский монастырь. Крестьяне из окрестных деревень «кидались в реку вплавь, цеплялись за бортовины суденка, только чтобы взглянуть на мужицкого заступника, Божьего сына, коего так люто пригнетали царевы власти <…>

Никон просил положить себя поудобнее, чтобы видеть поклонников, протягивал для целования ослабевшую … руку <…> ту некогда тяжкую длань, что так круто и жестко правила церковью <…> Но скоро последние силы оставили Никона, и все внешнее потеряло для души всякое значение» [13, т.3, с. 634-635].

Царь Алексей Михайлович, так же, как и патриарх Никон, предстает в романе фигурой неоднозначной. Любящий муж, благочестивый христианин, искренний молитвенник за землю русскую, он много сил отдает на расширение политического и духовного влияния Москвы за пределами русских земель. Крутой нрав патриарха, его неуступчивость в вопросах разделения сфер влияния церковной и государственной власти досаждают государю, доставляя немало горьких минут. В молитвенном уединении царь готов простить Никону его человеческие слабости: гордыню, строптивость, стремление идти наперекор государевым решениям. Однако государственник в нем настроен иначе. Как пишет А.В. Карташев, экономическая и техническая нужда в переломе отношений церкви и государства была острая. «Но ясной идеологии не было ни у той, ни у другой из столкнувшихся сторон. Церковь понимала свой быт как каноническую вечную норму и в букве греческих номоканонов видела подтверждение этой нормативности. Это было недомыслие. Но и государственная сторона не знала, как ей быть с этой канонической буквой. Не имела силы знания, чтобы истолковать ее правильно, исторически. По инстинкту государственной неизбежности правящие люди делали то, к чему вынуждала их жизнь. Смягчали свои акты компромиссами. <…> Но оправдать себя принципиально и теоретически не умели. Шли на обходную борьбу от случая к случаю, придираясь к деловым и хозяйственным упущениям церковного управления; к смене лиц, к суду и тяжбам, даже к обращению к грекам за помощью в борьбе с родной Русской Церковью. Завязывалась слепая борьба двух непросвещенных сторон. Героями ее пришлось быть родным братьям по духу, по вере, по культуре, по мировоззрению: патриарху Никону и Царю Алексею» [12, с. 581-582]. Дерзость Никона, обоснованные жалобы и наветы боярского окружения царя обусловили начало отчуждения двух великих государей. Будучи уверенными в том, что каждый из них взрастил и подвигнул другого на служение России и Церкви, царь и патриарх гласно и негласно соперничают друг с другом. Показателен такой случай. Антиохийский патриарх Макарий за трапезой у патриарха Никона в присутствии царя заступился за двух наказанных Никоном дьяконов. Никон отказывает в милости, но взгляд царя просит уважить просьбу. Патриарх, мысленно упрекая Алексея Михайловича в потворстве проказе, думает: «Я лишь грамоткам твоим потатчик, и в этом мне один Бог судия. Твое добросердие я словом церковным зело подпираю, чтобы ты был народу калач сдобный, а я – кус оржаной. Эх-эх, Тишайший! Но почто ты из меня ката делаешь, государь?» [13, т.2, с. 43]. После ухода иностранных гостей царь винится перед патриархом, а наедине думает: «Я сотворил тебя, а тебе и невдомек, – в который раз повторил царь, этой неожиданной мыслью особенно согреваясь. <…> А может, и не зря доносят на твои дерзости, мужик? Де, цареву стулку возмечтал схитить?» [13, т.2, с. 44].

Патриарх же наутро отмечает произошедшие с царем перемены. «Прежде охочь был до слезы, а ныне батьку ежедень цепляет то острогою, то кокотом, да чтоб больнее. Что за услада ему? … И неуж воистину подпятник я, с чужой горсти ем да под чужую дуду пляшу? Нет-нет, патриарх благословляет на царство, он окутывает властелина мира сего покрывалом Божьей благодати. <…> значит, патриарх выше государя; <…> под меч земной подклоняются неволею, под меч духовный с радостью и упованием <…> Почему же государь положил глаз на меня? Зачем тащил с Онеги в спасские архимандриты себе под очии? Иль верную рать загодя строил, подручников выискивал?» [13, т.2, с. 45].

Никон знает о недоброжелательном к себе отношении царедворцев. Однако он уверен в том, что славы для всех хочет, строит « дом Христов, чтоб было, где Ему царить. И перед тем не постою, все богатство мира пожертвую». И наступил день, когда на страстной седмице в Великую пятницу в пылу спора царь обругал Никона, назвав его мужиком и глупым человеком. «Никон огорченно возразил: «я твой духовный отец. Как же можешь ты так унижать меня!» Царь ответил: «Вовсе не ты мой отец, а святой патриарх антиохийский». <…> Государь больше не хотел делить власть даже с собинным другом. Да и слишком близко к престолу оказался мужик» [13, т.2, с. 161,165].

Интрига взаимоотношений царя и патриарха – не единственная, создающая конфликтное напряжение в романе. Яркими мазками выписаны вожди старообрядческого раскола протопопы Аввакум, Иван Неронов, Лазарь и Епифаний; юродивый Федор Мезенец, пострадавшие за старую веру Федосья Морозова и ее сестра Евдокия Урусова. Их верность древлеотеческому благочестию вызывает явную симпатию автора. В адрес сторонников реформ направлены гневные инвективы – обвинения в предательстве духовных традиций предков, осквернении памяти прежних святых и пособничестве лукавому.

Художественная концепция романа так же неоднозначна и противоречива, как и события, послужившие поводом для написания произведения. Многие персонажи, представляющие противоборствующие во время раскола силы, нарушают заповеди Христа, за которого готовы отдать и отдают жизни. Большинство деяний в защиту веры православной движимы гордыней. На пьедестал духовного Учителя возводят себя протопоп Аввакум, юродивый Федор Мезенец, много блуждавший в поисках себя Александр Голубовский. Каждый из них (особенно Аввакум и Мезенец) мнят себя единственными провозвестниками истины, исполняющими волю Божию. Немало физических страданий выпадает на долю неистового Аввакума, нещадно смиряет свою плоть лишениями Мезенец. Их яростные проповеди воспринимаются окружающими как защита поруганной веры дедов и отцов, как призыв к православным не поддаться искушению и не принимать новых обрядов, ибо это есть попустительство лукавому. Однако желание поучать, наставлять, обличать сомневающихся преобладает. Ни смирения, ни терпения, ни миролюбия нет в этих характерах, выведенных в романе. Выказав свою симпатию вождям и сторонникам старообрядческого раскола, Личутин вольно или невольно «перегнул палку». Роман завершается описанием самосожжения тех, кто считал, что отстаивает истинную веру. На деле же поддавался наставлениям лжеучителей типа Александра Голубовского, исповедавшего Иуду страдальцем наравне с Христом.

Последние строки произведения позволяют предположить следующее. В романе «Раскол» не только отразилась атмосфера эпохи и трагическое по своим последствиям противостояние веры и власти в лице Церкви и государства, но и крестьянская мечта о граде Китеже, земле Беловодье, где царят гармония, мир и согласие. Однако в исторических условиях XVII века заданный Никоном вопрос о том, что выше на земле: Божье или кесарево, получил ответ: кесарево.