Литература

Андреева, О. Город в 2050 году / О. Андреева // Русский репортер. Москва, 2008. №37 (67), 2 октября URL: http://www.expert.ru/printissues/russian_reporter/2008/37/gorod_buduschego/ .

Гоголь, Н. В. Полное собрание сочинений: в 14 т. Т. 8. / Н. В. Гоголь. – М., 1952.

Лотман, Ю. М. Семиосфера / Ю. М. Лотман. – СПб., 2000.

Орлов, В. В. Аптекарь: Роман / В. В. Орлов. – М., 1993.

Lynch, Kevin, The Image of the City, MIT Press / Kevin Lynch. – Cambridge MA 1960.

ОБРАЗ ОТЕЧЕСТВЕНОЙ КУЛЬТУРЫ

В МЕТАТЕКСТУАЛЬНОЙ СТРУКТУРЕ РОМАНА Е. ПОПОВА

«ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ “ЗЕЛЕНЫХ МУЗЫКАНТОВ”»

С. А. Байкова

Россия, Саранск

baikovich@bk.ru

Комментарий к отдельно взятому классическому произведению – достаточно востребованный жанр в литературе. Подобные комментарии были известны еще в глубокой древности в греческой, а особенно в римской литературе, а затем в филологической культуре средневековья. Наиболее распространенным является жанр научного комментария, который представляет собой последовательное, построчное разъяснение текста произведения, содержит сведения о замысле и истории создания произведения, трактовку слов и понятий, что позволяет исторически конкретно и широко истолковать идейно-художественные достоинства произведения. Комментарий восстанавливает в глазах читателя реальную действительность, изображенную художником, и тем самым проясняет в ходе чтения намерения писателя. Без определенных знаний по истории культуры и общества в читательском восприятии искажаются или весьма неполно осознаются позиции автора.

Рассказ Е. Попова «Зеленые музыканты», составляющий основу «Подлинной истории “Зеленых музыкантов”», при всей «незамысловатости» сюжета, весьма сложен и неоднороден в плане стилистическом и целостно-композиционном. Автор как бы предлагает заново прочитать рассказ «Зеленые музыканты», написанный в 1974 году. Как поясняется в комментарии 1, данное произведение, «так уж вышло, никогда не было и теперь уж вряд ли когда будет опубликовано в том первозданном, девственном виде, в каковом сочинялось» [Попов 2003: 1]. При этом прочитать его совместно с автором, который видит свое сочинение иначе, чем тогда, когда оно создавалось, видит с точки зрения сегодняшнего дня, с точки зрения того, что стало доступным, открытым. В автокомментарии автор раскрывается как человек, умудренный опытом, много осмысливший, желающий поделиться новыми соображениями по поводу ранее им сказанного. Комментарии, которые автор дает к своему рассказу, очень обширны, они занимают гораздо больший объем, нежели сам рассказ, при этом характер комментариев весьма разнородный и неоднозначный.

У Е. Попова мы встречаем несколько видов автокомментария. Во-первых, это лингвостилистический комментарий. Например, Попов, говоря о своем произведении, замечает: «потерял я где-то как-то (16) свою изначальную нить» [Попов 2003: 2], и в 16 комментарии дает пояснение, что «это – сленг так называемой «творческой интеллигенции» тех лет, крепостных советских актеров, музыкантов, писателей» [Попов 2003: 26]. Кроме того, подобный комментарий может быть и сознательным авторским «жестом», что очевидно следует из комментария 34 к слову «мельтесит»: «Правильнее, конечно же, «мельтешит». Не знаю, почему я тогда так написал, но исправлять не стану» [Попов 2003: 27]. Но следует подчеркнуть, что таковые комментарии у Попова не столько трактовка, объяснение, толкование непонятных слов, устаревших слов, исторических понятий, сколько авторско-эмоциональное восприятие того или иного слова, понятия или штампа, принятого в советской культуре. Например, слову «задумка» («Как иногда говорят по телевизору, – “задумка”»), в комментарии 65 дается именно эмоциональная оценка: «Пожалуй, самое рвотное слово из ему подобных» [Попов 2003: 22]. Эмоции нередко перехлестывают комментатора, что становится поводом для употребления почти нецензурных, грубых, жаргонных слов, как в комментарии 161 к штампу «концовка тоже стала другая, <…> более точная (161)» [Попов 2003: 6]: «На жаргоне той части советской “творческой интеллигенции”, которая по ходу дела ссучилась и решала, чему в художественных произведениях по воле Партии быть, а что надо миновать, чтоб не выгнали с работы и не открепили от спецларька» [Попов 2003: 35]. Или, например, Попов дает следующее пояснение к фразе: «Он крикнул Георгию Ивановичу, Гоше: «Ну и дерьмо (80) же у тебя газета!» [Попов 2003: 3]: «(80) Слово “говно” тогда было запрещено в печати (по случаю тоталитаризма)» [Попов 2003: 31]. Несомненно, данное слово нелитературное, и, естественно, оно запрещено не только с позиций тоталитаризма, но и с позиций любого культурного человека, но здесь Попов намеренно делает такое замечание.

Нередко лингвистический или стилистический комментарий становится поводом для авторского сарказма. Так, фраза «корчат рожи» в предложении «Потому что – мысли прыгают, скачут, хихикают, корчат рожи (23), и ничего не понятно» [Попов 2003: 2] удостаивается язвительно-иронического пояснения в комментарии 23: «С одной стороны – плохая в стилевом и вкусовом отношении фраза, с другой – придуриваюсь на всякий случай, дескать, я несколько не в себе, декадент я, так сказать, но есть шанс, что когда-нибудь исправлюсь. Я свой! Пустите меня к кормушке, товарищи (во всех контекстах)!» [Попов 2003: 13]. Примечательно и то, что орфографический комментарий также становится у Попова зарисовкой общественно-идеологической обстановки тех лет, что ярко демонстрирует комментарий 70 к слову «Бог»: «Раньше это слово велено было писать с маленькой буквы, я и писал. А сейчас уже не могу» [Попов 2003: 30]. В отдельных замечаниях Попов высказывает свою точку зрения на тот или иной термин, например, к фразе «И проводить до подъезда, и, волнуясь, попрощаться, и долго-долго стоять под фонарем, бесцельно глядя на сладко падающие снежинки (30)...» [Попов 2003: 2] дано пояснение: «(30) По-моему, термин “сексуальная революция” – чистая туфта. Всегда была молодежь, которая вовсю трахалась, а была и такая, которая лишь об этом мечтала. Это – “пожилая молодежь”, если воспользоваться терминологией одного ребенка. Здесь, впрочем, вполне ощутимы модные для тех лет неосознанные фрейдистские мотивы, особенно в слове “сладко”» [Попов 2003: 27].

Многочисленны у Попова автобиографические комментарии, в которых говорится о жизни автора «реального», его родителях, случаях из жизни и т.д., причем они, как правило, призваны создать иллюзию спонтанности, аутентичности авторских впечатлений, а нередко носят глубоко лирический характер, как, например, комментарий 28 к высказыванию «Крикнуть, позвать, пригласить на стадион “Динамо” (28) и там кружиться, кружить на коньках под бравурную духовую музыку, взявшись за руки крест-накрест» [Попов 2003: 2]. В этом 28 комментарии Попов раскрывает свое «я» как обычного человека, любящего своих родителей несмотря ни на что. Здесь он раскрывается как глубоко чувствующий человек, сумевший сохранить в себе самые важные качества человека – любовь к ближнему, уважение к родителям, нравственность и чистую совесть: «Стадион “Динама” – через забор и тама (фольклор). А вообще-то, если серьезно, – это спортобщество МВД и КГБ. Мой отец начал свою карьеру, будучи профессиональным футболистом команды “Динамо”, а закончил ее в качестве майора МВД и несостоявшегося подполковника, из-за чего одна моя любимая женщина в пьяном виде однажды упрекнула меня, что я – сын палача. Говорят, Никита Михалков правильно ответил, когда его спросили про папашу: “Я же не Павлик Морозов”. Мой папаша был пьяница, коммунист, МВДшник и умер, когда мне едва-едва исполнилось пятнадцать лет. И я его люблю, потому что другого отца у меня нет, слышите, девочка?» [Попов 2003: 27]. Кроме того, автобиографический комментарий, как и лингвостилистический, несет на себе и другую функцию – он становится своего рода зарисовкой нравов и культуры советской эпохи 1970-1980-х годов. Например, описание «сижу я сейчас за столом и пытаюсь сочинять, а самому так и хочется поскорее это скорбное занятие оставить. Поступить на хорошо оплачиваемую службу (20)...» [Попов 2003: 2] требует от комментатора пояснения: «(20) А я такую службу и имел до 1971 года. Не принятый в Литинститут, я поступил в Московский геологоразведочный институт им. С. Орджоникидзе и закончил его в 1968 году, за пару месяцев до того, как “товарищи” (в общепринятом советском контексте) ввели свои танки в Прагу. За три года сделал небольшую карьеру и числился старшим научным сотрудником Центральной научно-исследовательской экономической лаборатории Министерства цветной металлургии СССР, расположенной в городе К. около тюрьмы, которая в народе носила название “сестры Федоровы”. За то, что на ее видимой территории торчали четыре трубы, в честь знаменитого тогда квартета исполнительниц народных песен. После того, как у меня умерла мать и отпала необходимость о ком-либо заботиться, я с работы тут же ушел и стал непечатающимся писателем, зарабатывающим на жизнь и вино чем придется» [Попов 2003: 26]. В этой биографической зарисовке можно увидеть не только судьбу самого автора, но и судьбу многих других писателей и художников, которым было не суждено в полной мере раскрыть свой талант в советской стране. Этот 20 комментарий сразу же дополняется другим – 21, где описывается, как протекала жизнь таких вот невостребованных творческих личностей: «(21) Очевидно, с похмелья, я тогда все время пил, раз в сто больше, чем сейчас, пока не заболел желтухой из-за того, что мне на работе сделали прививку грязным шприцем. Слава Богу, СПИДа тогда еще не было! Пил вместе с уже упомянутым писателем Эдуардом Русаковым и театральными художниками Владимиром Боером и Виктором Немковым. И поэт Роман Солнцев, ныне Государственный секретарь Соединенных Штатов Сибири, тоже с нами пил. <...> И Володя Нешумов, космический инженер, выгнанный отовсюду за страшную антисоветскую акцию – чтение и распространение клеветнического пасквиля Бориса Пастернака “Доктор Живаго”. <...> А чего бы нам было не пить, когда мы были молоды, здоровы и жили в тоталитарной стране им. В.И. Ленина?» [Попов 2003: 26].

Присутствует в романе Попова историко-бытовой комментарий, включающий обращение к историческим событиям и фактам 1970-1980-х годов, уточняет их значение для исторического времени, объясняет особенности быта, нравов, поведенческих норм, морали советской эпохи. Подобный комментарий не только обширен, но и выдержан в особом, пародийно-ироническом тоне, нередко переходящем в сарказм, что очевидно из 146 комментария к слову «детали» («На общем уровне – почему бы и нет? И потом что-то даже и в этом твоем... сочинении есть... Настоящее... Да, настоящее. Детали... Пожалуй, да... Детали (146)» [Попов 2003: 5]), где Попов пишет: «(146) Я вот все гадаю, как этих чертей правильно называть – большевики или коммунисты? Лучше, конечно же, – коммуняки, да уж больно получается как-то по-простому, по-домашнему. Хотя, может, так и надо в стране, где их было 20 миллионов членов, то есть – каждый десятый. А если исключить из расчетов деточек (больше-то кого исключишь?), вообще, наверное, получится каждый восьмой... Так вот, коммунякам очень не нравились жизненные детали. Дело в том, что советская власть, боясь обобщений, параллельно терпеть не могла конкретизации и вечно играла в непонятное, как бы выразились блатные. Я, например, когда работал геологом, то нам выдавали карты со смещенными координатами, чтоб мы не знали своего конкретного места, а знали лишь относительное. Что ж, наверное, советская власть и здесь, как всегда, права» [Попов 2003: 34]. Очень важно для Попова в таких комментариях раскрыть сущность и мораль советского партийного деятеля: «А рассказик оставь. Попытаюсь сунуть главному (151)» [Попов 2003: 6]. Это комментируется так: «(151) В Советском Союзе любой вопрос решал не тот, кто должен его решить, а коммуняка, стоящий на одну ступеньку круче по служебной лестнице. Вот отчего все мелкие и крупные начальники моей страны были нервными, а властители ее – сумасшедшими, потому что они были атеистами и полагали, что выше них, кроме Ленина, уже никого нету» [Попов 2003: 35]. Заметим, что в подобном историко-бытовом комментарии Попов развивает тему «совдеповского» прошлого, к которой он обращается и в «Мастере Хаосе», и в публицистике, причем коммунисты у Попова, как правило, антипатичны, отношение к ним выражается с использованием жаргонной, обсценной лексики. Например, предложение «…мысли мои все в последнее время как-то немножко (15) разбросаны, не определены...» [Попов 2003: 2] вызывает весьма некультурный комментарий: «(15) Мысль у меня тогда была одна, чтоб скорей подохли красные, которые мешают всем жить, суки рваные!» [Попов 2003: 26]. Или, например, в романе употреблено вполне невинное слово «свои»: «И тут, естественно, ничего такого нет, что кричал: нестрашно, парни все свои (82)» [Попов 2003: 3], но оно у Попова получает едко-грубый, намеренно оскорбительный комментарий: «(82) И ведь действительно – в последние годы Совдепии у нас как-то лениво доносили. Не то, что в ГДРии, где я, посетив в Лейпциге музей ШТАЗИ, обнаружил на стене карту города с нанесенными точками, обозначающими конспиративные квартиры братской “конторы”. Было такое впечатление, товарищи, что на карту мухи насрали, столько там при коммуняках имелось этих квартир» [Попов 2003: 31].

И наконец, в метатексте Попова присутствует собственно литературный комментарий. Здесь следует подчеркнуть, что в романе весь блок комментариев (все 888) можно условно причислить к комментарию литературоведческому, так как они представляются собой последовательное, построчное разъяснение текста рассказа, но отдельно следует выделить комментарий собственно литературный, то есть те замечания, в которых говорится об особенностях литературной жизни 1970-1980-х годов. Такой комментарий в основном носит у Попова оценочный характер. В своих замечаниях он раскрывает специфику именно советской литературы и свое отношение к ней. Так, он пишет: «Русская литература! Русская литература! Сколькие люди теряют правильные жизненные ориентиры, не в силах совладать с тобой (67), скольких сбила с пути эта извечная неуемная жажда слОва, жажда слАвы, как скаламбурил бы мой другой знакомый – фельетонист и конферансье Н. Н. Фетисов. Жажда, не подкрепленная ничем более весомым, чем она сама, извечная, неуемная, опустошающая жажда. Жажда! Ведь некоторые буквально заболевают этой страшной болезнью (69)» [Попов 2003: 2-3], и затем комментирует: «(69) С целью “полемического задора” скажу, что мне любой графоман куда приятнее, чем отдельный член бывшего СП СССР, особенно если не простой коммунист, а парткомыч. Навидался я их, когда принимали, исключали, восстанавливали. Нехорошие люди, друг про друга только и говорят теперь: “Стукач”. Да и я хорош, я ведь к ним сам пришел» [Попов 2003: 30].

Но литературный комментарий ценен у Попова тем, что в нем нередко он дает оценку всей русской литературе и всей мировой, тем самым уходит от культуры советской к культуре общечеловеческой. Однако и в таких оценках Попов не всегда почтителен к русской литературе, видя в ней будущую советскую. Так, пассаж «Он сильно грешил в молодости, наш Иван Иваныч, и ни с кем иным, как с самой русской литературой (64)» [Попов 2003: 2] удостаивается следующего комментария: «Правильно вам колдун Ерофей говорит: “Да кончайте вы дрочится с этой самой литературой!”. А ему не верите, так спросите Василия Розанова, что он по этому поводу думает. Или Николая Бердяева. Или меня, на худой конец, и я вам скажу, что литература как литература, хорошая. Не нравится вам такой ответ, так – очень хорошая. Ну, а только английская литература ведь тоже неплохая, одна книга “Остров сокровищ” чего стоит, не говоря уже о Робинзоне, Пятнице и Джеймсе Джойсе. А если что насчет “всемирной отзывчивости”, так уже наотзывались, и по старухам незачем было топором махать, соблазняя малых мира сего, вроде продотрядовцев или “красных бригад”» [Попов 2003: 30].

К литературному комментарию у Попова следует причислить и те, где он приводит примеры широко бытовавших в советское время политических анекдотов, частушек. Например, в комментарии 61: «даже совсем не ученые пролетарии пели в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, частушку следующего содержания: Играет Брежнев на гармони, / Хрущев пляшет гопака. / Погубили всю Россию / Два партийных мудака. Такую удивительную власть надо изучать и делать из этого соответствующие выводы, как Александр Н. Яковлев, бывший член Политбюро, а ныне самый активный борец с коммунизмом. Я говорю это безо всякой иронии» [Попов 2003: 29]. Подобные примеры показывают истинную «культуру» Совдепии. При этом Попов нередко подчеркивает, что за подобные анекдоты и частушки в советское время можно было серьезно поплатиться. Так, в комментарии 152 отмечается: «Анекдот звучал так: Сталин вызывает какого-то физика и велит к утру сделать атомную бомбу. “Постараюсь, Иосиф Виссарионович”, – говорит физик. “Старайся, старайся. Ведь попытка – не пытка, правда, Лаврентий?” добродушно обращается вождь к Берии. “Чистая правда”, – лукаво блестя стеклышками пенсне, отвечает главный (в то конкретное время) палач страны. Глупый анекдот, и в годы “Зеленых музыкантов” за такие анекдоты, как бы развенчивающие культ личности, уже не сажали. А вот за “клеветнические, порочащие советский общественный и государственный строй” частушки типа: “На мосту висит доска, / А на ней написано: / «Под мостом ... Хрущева, / Пидараса лысого”, могли и посадить под горячую руку» [Попов 2003: 35].

Таким образом, роман Е. Попова «Подлинная история “Зеленых музыкантов”» (1997) является образцом романа-автокомментария. В нем сноски занимают гораздо больший объем, чем комментируемый рассказ «Зеленые музыканты» (1974), и воссоздают (на фоне социально-политических реалий 1970-80-х гг.), благодаря наблюдениям над собственной речью, стилем и языком эпохи, интертекстуальным и интермедиальным пояснениям, образ отечественной культуры – как советской, социально ангажированной, живущей в соответствии с официальными «директивами», так и культуры андеграунда.

Литература

Попов, Е. Подлинная история «Зеленых музыкантов» / Е. Попов. – М., 2003.