Литература

Булгаков, М. А. Дневник. Письма. 1914–1940 / М. А. Булгаков. – М., 1997.

Весь Булгаков в воспоминаниях и фотографиях. – Киев, 2006.

Земская, Е. А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет / Е. А. Земская. – М., 2004.

[Воспоминания Т. Н. Кисельгоф]. Из семейной хроники Михаила Булгакова // Паршин Л. К. Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова. – М., 1991. – С. 13-113.

Кривошеева, Н. А. «Патриарший курс» / Н. А. Кривошеева // Вестник православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. – Сер. 2. 2006 г. Вып. 2 (19). – С. 34-109.

Северо-запад и восток: сдвиги в «гибридизации языков» в. Набокова1 Жужа Хетени / Hetényi Zsuzsa

Будапешт, Венгрия

hetenyiz@gmail.com

В многоязычных текстах Набокова наряду с частыми метафорами, где граница между конкретным и образным осязается визуально или образно-философски, особым вариантом метафоризации можно считать переходы между языками. В Bend Sinister (BS, 1948), на котором мы сосредоточимся в данной статье, в английский текст вводится значительное количество неанглийских элементов, и смена кодов является основным приемом не только стилистики, но и философии языка автора.

Несовпадение систем кодов языков сообщает и о невозможности выражать что бы то ни было словами – эта проблематика была основной для Набокова во всей творческой-переводческой и (биографически) миграционной жизни, а тематически стояла в центре более раннего Приглашения на казнь (ПК, 1938), где борьба за самовыражение была поставлена экзистенциальным вопросом. Разница, однако, в том, что в русском тексте ПК русские буквы старой азбуки несут особый семантический груз, основанный на визуальной метафоризации графической формы: кириллица появляется в тексте отдель­ными семантизированными буквами. “Г” похожа на виселицу, старославянский игрек представлен в виде птицы [Johnson 1978]. Исчезновение твердого знака после твердых согласных в конце слов становится символом исчезнувшей России (Посещение музея). В более поздних романах, и впервые в BS, отсутствие кириллицы само по себе отражает отстраненный взгляд эмигранта, испытывающего культурный вакуум, на родной язык.

Набоков отметил, что ПК и ВS занимают особое место в его творчестве, между ними расположено все, что он писал вообще: «two book-ends of grotesque design between which my other volumes tightly huddle» [Nabokov 1970]. Образ «крайних книг» интересен в визуальной симметрии, ибо по хронологии эти романы не самые далекие, а центральные, стоящие почти рядом в середине творчества. В них можно усматривать пару, варианты одной темы в переходном пункте творчества русскоязычного Сирина и англоязычного Набокова. Они разделены только переходным The Real Life of Sebastian Knight, написанным по-английски еще в Европе в 1941 г., в котором проблема языка и идентичности играет центральную роль, а метод смешения языков наблюдается в зачатке в письме Себастиана.

Однако смешение языков не всегда сообщает у писателя один и тот же посыл. Анализы исследователей ВS до сих пор не принимали во внимание два чрезвычайно важных обстоятельства. Многие разборы языка романа всего лишь повторяют тезисы предисловия автора, в котором указывается на особенности «hybridization of tongues» (BS 9) [Foster 1995, Walter 2002]. Божур отмечает «тетралингвизм» романа [Beaujour 1975, 40]. Гов [Gove 1973], говоря о мультилингвизме, язык романа рассматривает в контексте социальных вопросов, в ракурсе социолингвиcтической стилистики, узуального аспекта языка. Упускается из виду, что, во-первых, социальный подход предполагает социальный роман, что для жанра ВS, граничащего с антиутопией, неадекватно (даже если оставим в стороне тот факт, что произведениям В. Набокова чуждо социальное фокусирование). Во-вторых, забывается, что в романе использовано не 3 или 4, а больше языков, кроме основных (английского, французского, русского и немецкого) появляются латинские вставки, итальянское имя и слова несуществующего, придуманного языка Синистербада. Гов считает, что русский выступает в роли выражения интим­ности, а французский как аристократический. Неверно: Максимов, помощник Круга и невинная жертва режима, не понимает по-французски; и не только Круг употребляет французские обороты, но и солдаты-эквилисты вводят в свою пошлую речь французские слова-стереотипы. А ведь в BS Набоковым не закрепляется за каждым языком определенная семантическая аура, что и отмечено им в предисловии: «Problems of translations, fluid trasitions from one tongue to another, semantic transparencies yielding layers of receding or welling sense are as characteristic of Sinisterbad as are monetary problems of more habitual tyrannies» (BS 9).

Употребление стилистических регистров и разных языков не дает ориентиров ни для оценки характера персонажей, ни для установления их близости к Кругу – еще одно доказательство того, что Набоков не создает ни психологический роман, ни структуру персонажей.

Ценностная коннотация разных «чужих» культур и языков формируется исторически в отдельных национальных культурах, нередко в форме довольно упрощенных стереотипов. За неимением места, здесь отмечено только пункти­ром, какие сигнальные функции закреплялись за немецкой культурой в русских текстах: от Пушкина до Пастернака «немецкий университет» означал «философию»; после фигуры Штольца в Обломове – холодность и деловитость, прагматизм и целеустремленность, а с начала ХХ века – марксизм и социализм. Все немецкое воспринималось как часть Запада (как и в Восточной Европе). У Набокова – новая коннотация.

Философский характер постановки проблемы языка Набоковым показывает то, что первым неанглийским словом в романе является заодно первое слово на языке Синистербада, и оно не принадлежит ни одному известному в мире языку: fachtung. Слово, правда, по структуре и форме вписывается больше всего в германско-немецкий ряд, das Fach=отделение, полочка, ящик стола, с суффиксом существительного. Однако значение по контексту подсказывает английское слово fighting, “драка”, “перестрелка” (нем. Schlacht). Такая же немецко-английская смесь на той же странице (в словах Круга ли, смежного нарратора ли) в фразе, которая тем более неожиданная, что обращается к некоему «you» и стоит в скобках: «(You see the good woman thought that bullets were still flukhtung…)». Flukhtung в роли глагола и в значении ‘летают’ составлен, вероятно, из flying, flight – англ. “лететь”’, “полет”; и с отзвуком Flucht – нем. “бежать”, “спасаться”.

Слово fachtung произносится женщиной с «северо-западным», «болотным» акцентом, не мягким, а твердым Х. C таким же акцентом говорит сам Падук: «Говорил он удивительно ровным носовым голоском с сильным северо-западным акцентом и имел раздражающую привычку называть своих однокашников анаграммами их имен <...>». Северо-западный регион окружает Петербург, и здесь он представлен метонимически, как будто Набоков не желает запачкать название города, который здесь появляется вовсе не в ностальги­ческом смысле. «Северо-запад» выступает всего несколько раз в романе. Петр Квист, Антиквар живет в северо-западном углу города – у него Круг выдает свою слабую точку и тем предает Давида. Д-р Александер отодвигает на столе в северо-западный угол «вещицы», отдающие фальшью кича, чтобы отметить в списке уже арестованных и убитых. Петербург здесь – город большевиков, топос революции, и его связь с западностью созвучна с тем мотивом Запада, который отражается в русской литературе со времени символистов до советского периода в 1920-е годы и указывает на «импортированность» социализма (например, у А. Белого и у Б. Пильняка). На это указывает и болото (кстати, в английском слове marshland есть ассоциация с будущими арестами; см. ниже), которое было высушено диктаторскими мерами Петра Первого (связанного с западными идеями в истории русской культуры) и которое можно понимать как уничижающую метафору угнетающей, серой, засасывающей толпы, черни. Fachtung произносится медсестрой как fakhtung, Набоков, демонстрируя произношение, указывает на обожание фактов новой идеологией, на ее материализм и эмпиризм и, может быть (этой смесью языковых аффилиаций), на ее афишированную «международность». По этой же схеме создано слово “эквилист”, партия которых совершила переворот в стране.

Образ Петербурга всплывает в мрачной картине длинного моста со скульптурами морского бога Нептуна в Главе 2. Помимо визуальных элементов заслуживает бóльшего внимания абсурдная сцена, которая перерастает в образ бездомности, положения между двумя берегами. «Другие берега» окружают эмигранта, который мечется между жизнью и смертью-потусторонностью: он покинул северный берег, больницу, где умерла жена. На Севере же находится замок Гамлета, и в тюрьму, где Давида убьют, Круг въезжает через северные ворота, а Круг с Давидом жили на Юге. (Юг – важный топос идиллии вне цивилизации в других произведениях, см. Прованс в Подвиге). Мост-переход проложен прежде всего между языками, потерянным и не приобретенными, в этом смысле смешение языков романа все время выдерживает это напряженное, переходное положение эксистенциальной выброшенности из дома-языка. Русские слова или слова славянского звучания в большинстве искажены и переделаны и – в отличие от ПК – лишены своей визуальной красоты, кириллицы, которая Набоковым использована в ПК для создания ряда метафор. Уменьшительные суффиксы, вторжение стереотипов и иноязычных штампов и там, и здесь указывают на тему пошлости, разработанную Набоковым впервые в рассказе Облако, озеро, башня (1937), еще в рамках русского языка, но уже в немецкой атмосфере риторики и лексики. Но там еще не было смеси немецкого и русского и не появлялись несуществующие слова, которые выносят за пределы реального время Синистербада. Даже в речи Ольги наблюдается этот искусственный язык: «Elation, delight, a quickening of the imagination, a disinfection of the mind, togliwn ochnat divodiv [the daily surprise of awakening]!» (ежедневный сюрприз пробуждения, 35), где в словах угадываются разные корни и суффиксы немецкого и русского (täglich, -вный, охать, видеть).

Искусственный, несуществующий язык Синистербада окончательно обретает фиктивную реальность, когда и язык романа, английский, ставится под сомнение. При аресте Эмбер Круг обращается к нему «по-английски: “This idiot here has come to arrest you – said Krug in English”» (BS 111), – читаем в английском тексте, осознавая вдруг, что, следовательно, роман написан по-английски только для того, чтобы читатель понимал его, и это объясняет и переводы в тексте, в скобках. (Подобное явление наблюдается, например, в русско-еврейской литературе, где автор пишет по-русски, но передает речь персонажей на идиш и прилагает примечания [см. Hetényi 2008, 48–50].

Параллель между тоталитарными государствами, Германией и Советским Союзом, стала уже историческим стереотипом, но Набоков заметил эту параллель очень рано. В романе, который был создан первым в Новом Мире, куда ему пришлось бежать от двух чудовищ – тоталитарных государств, он сумел передать ужас принудительного коллективного счастья без политической дидактичности, с одной стороны, и без предельной аллегоризации, с другой, благодаря тому, что использовал исключительно основной материал литературы: язык. «The language of the country <...> is a mongrel blend of Slavic and Germanic, – but colloquial Russian and German are also used by representatives of all groupes, from the vulgar Ekwilist soldier to the discriminating intellectual» (BS 9). Если литературный персонаж может весь создаваться из стиля, для него cконструированного, то Набоков создает все государство из дискурса, на котором оно проявляет себя, у него «строй – это язык».

Особое значение языковой многослойности в романе определяет и то место, которое он занимает в творчестве писателя: здесь разработан прием косвенного социального посыла без политических обертонов при помощи чистого искус­ства, через философию языка полиглоссии, где создается один искусственный новый язык из многих известных. Из языковой смеси в BS вырастает язык Земблы (Бледный огонь), один из самых комплексных и загадочных нарративов Набокова. Однако полиглоссизм Набокова достигает свох вершин в конгломе­рате Ады, в сфере интимной духоты эротической и одновременно депрессивной загадочности любви и смерти. Трансъязычные дороги проложены автором неодинаково в разных его романах, переступание границ между языками может создать и герметичный, интимный мир интеллектуального превосходства. Вибрация при транспонировании между языками всегда взаимосвязана с экзистенциальным вопросом свободы личности, предельной свободы тайного языка в Аде или предельного рабства и пошлости в BS.

Если Советская Россия становится негативным Западом в ВS, то Германия, традиционно воспринимавшаяся в России как представитель западной культуры, уподобляется ей, отождествляется и становится отсталым Востоком. В каком-то смысле уже перед словом fachtung мы можем почувствовать многоязычный фон романа в имени главного героя Круга, которое соединяет два значения, русскую геометрическую отвлеченность и немецкую низменную пошлость пивных (нем. “кувшин”, в диалекте: “корчма”). Корчма в контексте гитлеровских путчей, быть может, представляет историческую аллюзию на то, что политические реалии засасывают интеллигента, который в сюжете оказался бессилен и не мог защитить ни себя, ни своего сына. Круг вспоминает на мосту: «He remembered other imbeciles <…> with a kind of gloating enthusiastic disgust. Men who got drunk in beer in sloppy bars, the process of thought satisfactorily replaced by swine-toned radio music. Murderers» (BS 20-21).

В Даре исследователями отмечены отрицательные образы Германии, параллельные с советским миром, где «торчат все те же сапоги и каска» [Ишимбаева 2002]. При аресте Эмбера произносятся те же слова по-немецки, что и при аресте Круга и Давида по-русски (‘marsch’, BS 111; ‘marsh vniz’, BS 168 – сp. выше Петербург как marshland). В некоторых выражениях «перели­ваются» русский и немецкий языки – Yer un da (зашифрованная «erunda») объясняется нарочно ошибочно как «staff and nonsense» с целью поставить в середине слово AND, отсылая через немецкий UND к «Hier und da» (там и сям).

Эпизодисты-велосипедисты на мосту говорят «гортанными репликами» – неизвестно, какой язык так описан, немецкий или русский. Непонятно и то, кем нарративно ставятся рядом юмористические газеты – немецкая (1896-1942) и русская (1875-1908): «Или они перекидывались шутками, читанными в прежние лета в "Simplizissimus'е" или в "Стрекозе"?».

В Даре глазами Годунова-Чердынцева с отвращением описывается сидящий в трамвае против него немец (на двух страницах), пока этот человек не достает из кармана русскую газету. В сцене можно усматривать разобла­чение предрассудков или экстраполяцию внутренних проблем эмигранта, если бы не те детали описания, которые открывают общие черты массовой серости и опасной тупости в мелком человеке, недовольство и подавленность которого одинаково используется идеологией в железном государстве – в немецком фашистском и в советском. Примеры для параллели «овосточивания» немецкой Германии и изображения новой России как «опустившегося» Запада без труда можно было бы умножить. Единственный персонаж, не смешивающий языки, а говорящий на чистом английском – Давид. К нему обращены всего две отцовские русские фразы, не искаженные и теплые: «Raduga moia!» и «Pokoinoi nochi, dushka [animula]» (BS 160). Здесь заслуживает внимания, что Круг мог бы пожелать и «спокойной ночи» – форма «покойной ночи» не только стилистически старин­ная, и потому теплая и поэтическая. Она подразумевает и вечный покой, смерть – Давид до своей смерти больше не говорит в романе, только кричит. Каким бы аллегоричным ни было изображение ребенка как символа чистоты, роман внушает именно этот посыл: убийство будущего, невинной жертвы является тупиком диктатуры – после уничтожения залога чистого языка остается либо безумие, либо deus ex machina. «Death was but a question of style» (BS 200) – «смерть – это всего лишь вопрос стиля».

1. Разработка статьи выполнена при поддержке Венгерского Фонда Научных Исследований OTKA, SAB 81212.