Литература

Вишневецкий И. Сумерки сарматов URL: http://www.vavilon.ru/texts/vishnevetsky1-3.html#1

Литература и глобализация: множественная идентичность писателей. Материалы круглого стола. – Новое литературное обозрение. 2004. №66.

Отрошенко В. Метафизика Юга / В. Отрошенко // Октябрь. 2005. № 3.

Воробей как историко-культурный медиатор э. Ф. Шафранская

Россия, Москва

shafranskayaef@mail.ru

В прозе современного писателя Александра Иличевского (лауреата «Русского Букера») ярко, как ни в какой другой, отражен симбиоз восточной и западной культур – посредством героя-путешественника, бывшего горожанина, ощущающего свое родство с восточным дервишем (романы «Ай-Петри», «Матисс», «Перс»).

Однако в одном из первых опубликованных рассказов – «Воробей» – еще нет такого героя. Медиатором, посредником между удаленными пространствами большого государства стал образ птицы – воробья.

Фабула небольшого рассказа А. Иличевского встроена в исторический контекст: умирающие от голода люди Поволжья и эхо тех лет в Москве времен компьютеризации: увиденные рассказчиком остатки того самого зерна, которое отнималось у умирающих – уже умерших – людей. Подобная информация могла бы быть озвучена или прописана, и скорее всего так и было, по какому-либо медийному каналу.

Но литературный текст – почти всегда загадочный узор смыслов, как предусмотренных его создателем, так и стихийно проникающих в него в виде культурного метатекста.

«Птичья» номинация заглавия в данном случае – случайная выборка, но в какой-то степени иллюстративная. Увязывая метатекст мировой культуры с конкретным сюжетом, вне зависимости от локально-контекстных ходов и перипетий, в которых «работает» образ птицы, вне зависимости от воли, желания, знания автора, обнаруживаешь новые, неожиданные смыслы. В такой декодировке символических смыслов «птичьей» номинации актуализируются мифология, фольклор и фолькористика.

Рассказ Иличевского собственно не о воробье, но, тем не менее, птица вынесена в заглавие. Упомянутый в начале сюжета как нелегко добытый провиант – сваренный, жадно съеденный в голодные 30-е, воробей, точнее воробьиные стаи, вернутся в финале сюжета, который, по артефактам и социальным реалиям, относим уже ко времени рубежа XX – XXI вв. Воробьи появятся на складе с мониторами, бывшем зерновом ангаре, куда прежде свозились стратегические запасы со всех хлебородных краев страны. Зерна, которых так не хватало в те 30-е гг. умиравшим голодной смертью, питали и плодили тучи воробьев почти в центре Москвы. Порывшись в пыли, рассказчик поднимает горстку мусора, из которой отделяет четыре зернышка. С них, зерен, он считывает – методом палимпсеста – судьбу страны, судьбу давно умерших – героини рассказа Кулюши с ее заморенными голодом сыновьями. «Я поднес их [зерна] к глазам и увидел. Подводы с зерном из Ладовской Балки, Новоалександровки, Григорополисской станицы, со всего Ставрополья, с Кубани и Украины тянулись к железнодорожным станциям, грузились в эшелоны, которые частью шли за границу в обмен на золото и промышленное оборудование, частью в Москву – и зерно разгружалось именно здесь, на этом тайном складе, под многочисленной охраной НКВД» [Иличевский 2010: 319].

Без «воробьиного метатекста», а именно фольклорных коннотаций, медийно-исторического пласта, отсутствующих в литературном тексте, заглавие не может быть декодировано.

Этот культурный метатекст таков: наиболее распространенная «воробьиная» семантика связана с количеством – воробьев много. Вот одно из современных свидетельств: рукописная листовка начала 2000-х, содержащая сравнение «На Луне их только нет! А жаль, везде поспевают, как воробьи»¹. Направленность листовки антисемитская, а для подобного ксенофобного фольклора характерно изображать этнотип еврея/чужака животным, в том числе птицей, насекомым [Еленевская 2005: 122; Белова 2005: 39–64], словом, мифологическая коннотация этих тварей имеет дегуманизированную интенцию.

Воробей, образ как архаической, так и повседневной мифологии, ассоциируется с плодовитостью и, соответственно, безудержным эротизмом [Гура 1995: 113–115; Тресиддер 1999: 49]. (В античной мифологии Афродита, «с ее стихийной сексуальностью и плодовитостью» [Лосев 1991: 74] мчится на колеснице, запряженной воробьями; а в русской песне сама сваха прибывает на свадьбу верхом на воробье [Тульцева 1982: 171].)

Автор листовки (аноним), делая упор на то, что их – воробьев, т. б. евреев, много, этим самым мотивирует свой призыв к действию. Такое видение «врага» не ново: по эпической традиции враг должен «брать» количеством². Таким образом, изображение врага в виде зооморфного и энтоморфного образа – достаточно широкая и давняя традиция³, живущая и ныне, например, в современных интернет-блогах: «…моими друзьями были русские, армяне, евреи, татары, узбеки… Но у всех у нас был термин… который мы все использовали: жиды. Так мы называли ташкентских воробьев, за которыми охотились с рогатками. <…> На балконе сидели наши мамы… “Дети, вы куда?” Мы прокричали хором: “Жидов бить, мама!”»⁴ (Инф.: жж-юзер «transoxanian»).

Исчерпывающий «воробьиный» комментарий дает классик фольклористики А. Н. Афанасьев, сообщая, что в воробьиные ночи черт «меряет» воробьев: одних отпускает, других предает смерти; влетит воробей в избу – предвестие смерти, несчастия, и крестьянин откручивает воробью голову; именно воробей выдал своим предательским чириканьем Спасителя, именно воробьи указывали мучителям, что Христос еще жив, чирикая «жив-жив!», именно воробьи старались подсобить мучителям, отыскивая и принося гвозди – потому «Господь проклял воробья, мясо его запретил употреблять в пищу, а ноги его связал невидимыми путами, отчего он может только прыгать, а не ходить» [Афанасьев 1995: 193–194].

Древняя мифологическая символика подразделяла птиц на «хороших» и «плохих»: воробей – из «плохих» [Иванов 1992: 347]. Но фольклористы обнаруживают в ритуальном дискурсе амбивалентную семантику образа воробья. Так, Л. А. Тульцева пишет, что в середине XIX в. тамбовские переселенцы в Оренбургской губернии на рождество ловили воробьев, которыми разговлялись. Целью разговления воробьями было восстановление физических сил: приобреталась «быстрота и легкость, подобно порхающему воробью», с другой стороны, обычай этот объясняли стремлением истребить воробьев, как наносящих ущерб земледельцу. Исследовательница усматривает в этой акции почитание воробья, куда входит и его религиозно-магическое поедание [Тульцева 1982: 163–164].

Эти историко-культурные роли воробья – жертвы и тотема – прочитываются на метасюжетном уровне в рассказе Иличевского.

У Кулюши, героини, свернуть воробью «голову, как курице, не вышло. Тогда оторвала двумя, сдернула, как цветок со стебля» [Иличевский 2010: 310]. Возможно, данное сравнение «цветок со стебля» у Иличевского тоже не случайно – его истоки читаются в «воробьиной» мифологии: в воробьиную ночь цветет папоротник; срывание цветка сопровождается сном, обмороком; цветок помещается в рану намеренно окровавленных ладони или пальца.

Кулюша, свернув голову воробью, «поползав от боли на четвереньках, легла набок и притихла в обмороке – отдохнуть. <…> На закате мать очнулась, села на полу. Она смотрела на черную ладонь, на птичью голову и не двигалась» [Иличевский 2010: 310–311] – согласно народному поверью, тот, кому доведется сорвать цветок, получает великое сакральное знание и возможности: «…все будешь знать, хотя и в чужие города и иные государства дороги пропуски. Тот цвет положи в рот за щеку и поди куды хошь: никто тебя не увидит; что хошь – делай!» [Афанасьев 1995: 195]. По прописанному народному алгоритму так и случилось в судьбе героини Иличевского: «В ту зиму 1933 года у Акулины умерли муж, двое детей, мать, два брата» [Иличевский 2010: 315], сама же Кулюша выжила; претерпев немало испытаний, вышла из них живой, попала в чужие края – в Баку, и там ее подстерегали неприятности, но и их она миновала, прожив долгую жизнь.

Образ воробья в контексте рассказа наделен чертами энантиосемии: он одновременно и спаситель (для Кулюши), и погубитель (для ее сына). Тушка, разделенная пополам, не утолила голода мальчика – к утру он окоченел; его мать, не сумевшая оторвать от себя половину тушки воробья во спасение сына, выжила и жила потом с чувством вины перед ушедшим сыном. Уход мальчика описан в виде замерзания-смерти воробья, воспринимаемого как жертвоприношение: «Временами Иван проваливался в этот воробьиный глаз – в его серый ветреный свет, раскачивавшийся на голой гибкой ветке; от качки ему становилось худо, и он выныривал обратно – и снова видел горницу, высоко залитую светом, лежащую спокойно мать, ползущий по ее щеке луч, пыльное окно, изгородь, черную улицу, степь за ней» [Иличевский 2010: 310–311]; «Вечером Иван непривычно долго оставался в ветреной холодной темноте. Его раскачивало на ветке, болтало нещадно, еле хватало сил в лапках удержаться. Ветер ерошил насквозь перья, он прятал голову то под одно крыло, то под другое, дышал в кожу, чтоб обогреться дыханьем, но его так мотало на ветке, что приходилось откидывать для равновесия голову. Он изо всей силы хотел очнуться, вынырнуть, разодрать глаза на мать – без нее страшно, но вдруг ударил сильный порыв в спину, лапки разжались – и ледяная пустота накинулась и рассосала» [Иличевский 2010: 314–315].

Появляющиеся воробьиные тучи во втором хронотопе рассказа (рубеж веков, Москва) ассоциируются с «воробьиной ночью».

Сюжет рассказа Иличевского четко снабжен временем суток, временем года: «до сумерек», «на закате», «прошлой ночью», «первые два месяца», «с октября», «ночью», «днем», «вечером», «всю ночь», «в октябре», «в ту зиму 1933 г.», «в начале декабря», «весной», «в мае», «следующей ночью», «на шестой день», «несколько месяцев», «осенью» – это вехи повествования о Кулюше. Они (в небольшом по объему тексте) обращают на себя внимание не в последнюю очередь, а уже во втором хронотопе сюжета, где речь идет о современности и где рассказчик обозначает конкретное время: «июнь в разгаре» – просто интригуют.

Привязка воробьиной ночи к конкретной дате варьирует в фольклористике: называется дата 1 сентября, также «считалось, что в году обязательно бывает одна или три воробьиных ночи или же что воробьиная ночь бывает раз в шесть или семь лет. На Житомирщине и Киевщине воробьиные ночи ассоциировались, как правило, с одной из июньских ночей накануне Ивана Купала или Петра…» [Топорков 1995: 115]. А.Н. Афанасьев сообщает, что в «Мосальском уезде существует поверье, что в каждом году непременно бывает три “рябиновы” ночи [они же воробьиные]: одна в конце весны, другая в средине лета, а третья в начале осени, или первая – когда цветет рябина, вторая – когда начинают зреть на рябине ягоды, и третья – когда ягоды эти совершенно поспеют» [Афанасьев 1995: 193]. Потому «июнь в разгаре» в сочетании с воробьиными тучами у Иличевского не могут не ассоциироваться с «воробьиной ночью».

«Время разгула нечистой силы» [там же], воробьиная ночь стала поворотной для рассказчика Иличевского – он повзрослел. Из «анабиотического состояния», которое «продолжалось больше десяти лет, и продолжалось бы и впредь» [Иличевский 2010: 317], его выводит та самая «воробьиная ночь», воробьиный шабаш, который увязал давние детские впечатления от рассказов Кулюши – о стране, истории, людях и их безвинных страданиях – с его судьбой, его временем. Безымянный рассказчик (в прошлом – собеседник Кулюши), отслоив из кучки мусора и пыли четыре зернышка, вырастил колос, затем из него выросло 22 колоска, а «еще через год, – сообщает он, – я надеюсь угостить Ивана лепешкой; небольшой, не больше просфоры» [Иличевский 2010: 319]. Того самого Ивана-воробушка, жертву 30-х, что вписывается в исконную традицию «птичьего поминовения», когда поминали предков кормлением птиц на могилах [Тульцева 1982: 165].

Так, мемы, шлейфы смыслов, тиражируемые фольклорной традицией, в сочетании с литературным текстом дают новые уровни его прочтения, тем более заглавия произведения – наиболее знаковой позиции текста.

Примечания

1. Текст листовки и ее анализ содержатся здесь: Шафранская, Э. От воспитания патриотизма в школе до формирования ксенофобии в повседневности / Э. Шафранская // Неокончательный анализ: Ксенофобные настроения в молодежной среде / Под. ред. Е. Омельченко, Е. Лукьяновой. – Ульяновск, 2009. – С. 137–144.

2. Например, читаем в былине: «У него ли у собаки силы множество, / По праву его руку сорок тысячей, / По левую руку сорок тысячей, / Впереди у собаки сорок тысячей, / Позади его да числа-сметы нет» [Былины 1988: 192] (былина «Мамаево побоище»); «Как приехали ко силе ко татарския, / Не видят, куда силы край есть…» [Там же: 144] (былина «Илья, Ермак и Калин-царь»). Контекстуальным парафразом этих былинных фрагментов могут быть следующие строки Н. Олейникова: «В лесу не стало мочи, / Не стало нам житья: / Абрам под каждой кочкой! <…> Да-с… Множество жидья! <…> И солнышко не греет, / И птички не свистят. / Одни только евреи / На веточках сидят. <…> Воробей – еврей, / Канарейка – еврейка, / Божья коровка – жидовка, / Термит – семит, / Грач – пархач» [Олейников 1991: 164–166].

3. Например, былинные персонажи: Змей, змееныши, Соловей-разбойник, собака Тугарин Змеевич, Батый-царь со своим сыном Таракашком.

4. Как я был юдофобом. [Электронный ресурс]. URL: http://transoxanian.livejournal.com/5817.html

Литература

Афанасьев, А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В 3-х т. / А. Н. Афанасьев. – М., 1995. -Т. 2.

Белова, О. В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции / О. В . Белова. – М., 2005.

Былины / Сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. Ф. М. Селиванова. – М., 1988.

Грейвс, Р. Мифы древней Греции / Р. Грейвс. – Екатеринбург, 2007.

Гура, А. В. Воробей / А. В. Гура // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. – М., 1995.

Еленевская, М. Русская улица в еврейской стране: Исследование фольклора эмигрантов 1990-х в Израиле: в 2 ч. Ч. 1./ М. Еленевская, Л. Фиалкова; отв. ред. В. А. Тишков. – М., 2005.

Иванов, В. В., Птицы / В. В. Иванов, В. Н. Топоров // Мифы народов мира: Энциклопедия: в 2 т. Т. 2. – М., 1992.

Иличевский, А. Пловец: Рассказы / А. Иличевский. – М., 2010.

Лосев, А. Ф. Афродита / А. Ф. Лосев // Мифологический словарь / Гл. ред. Е.М. Мелетинский. – М., 1991.

Олейников, Н.М. Пучина страстей: Стихотворения и поэмы / Н.М. Олейников. – М., 1991.

Топорков, А. Л. Воробьиная ночь / А. Л. Топорков // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. – М., 1995.

Тресиддер, Д. Словарь символов / Д. Тресиддер; пер. с англ. С. Палько. – М., 1999.

Тульцева, Л. А. Символика воробья в обрядах и обрядовом фольклоре (в связи с вопросом о культе птиц в аграрном календаре) / Л. А. Тульцева // Обряды и обрядовый фольклор. - М., 1982.