§ 6. Тридцатые годы

В таких условиях я рос и развивался в первые шесть лет жизни. Раннее детство хорошо сохранилось в моей памяти. Я очень рано научился читать и писать, и когда пошел в школу, то мне в первом классе делать было нечего. Грамоте до школы меня никто не учил. Я просто вращался среди братьев и отца, иногда они мне что-либо показывали. Так я выучил буквы и научился читать. К шести годам я бегло читал любой текст. Детской литературы у нас не было, да я и не знал, что такая существует. Не было и игрушек. Единственными моими игрушками были лошадки, которых Гриша вырезал из суковатого дерева. Единственной моей литературой была книжечка с картинками «Лето», которую мне прислал брат Федя из Бобруйска в конверте для писем. Гораздо позже, когда я учился в 5 классе, брат Федя прислал мне из Бобруйска целую посылку книг. Среди них были «Робинзон Крузо», «Принц и нищий», «Тартарен из Тораскона», «80 тысяч миль под водой», сказки Пушкина и Толстого. Эти книги перед моими глазами открыли целый мир. Впервые я узнал, что на свете существуют книги, люди их читают и познают новое, что где-то есть хранилище для книг, библиотеки. Я с жадностью прочитал все, что мне прислал брат, и по дороге в школу рассказывал таким же, как я, ученикам содержание этих книг. Но так как я скитался по чужим людям, хранить эти книги мне было негде. Поэтому мои первые книги бесследно исчезли, но память о них сохранилась на всю жизнь.

В школу я пошел примерно году в тридцатом. Я был маленького роста, очень слабенький, а до школы было 3,5–4 км в один конец. Зимой иногда нас подвозили. Вспоминается такой эпизод. Как-то раз я иду из школы один по грязи, весь вспотел, устал. Иду и сам с собою рассуждаю: «Зачем мне ходить в школу? Я все знаю, умею читать и писать». На следующий день, чтобы не идти в школу, начал хитрить: сказал, что боюсь собаки, которая иногда выбегала на дорогу из одного дома. На этот раз мать провела меня чуть ли не до школы. Но я же боюсь собаки, и на следующий день мать меня вновь провела за руку, на сей раз прихватив с собою полотенце. Напротив этого дома, где была собака, мать меня хорошо отхлестала полотенцем, и боязнь собаки как рукой сняло. Мне было не больно, но очень обидно. Этот случай послужил мне уроком на всю жизнь. Я полюбил школу, у меня появилась жажда к знаниям.

В детстве меня родители не наказывали, не знаю почему. То ли я не проказничал, то ли меня жалели. Один раз только отец три раза проехал уздечкой по моей спине. Было очень больно, и я этот случай запомнил навсегда. А было это так. Собрались мальчишки лет по 15-16 слазить в чужой сад в другой деревне за яблоками. С ними побежал и я. Сад был огорожен. Мне было лет 5. Мальчишки быстро перескочили через изгородь, пересадили меня и начали трясти яблоки. Залаяла собака. Из хаты выскочил хозяин с хорошей дубиной в руках. Мальчишки быстро перескочили через изгородь и убежали, а я остался в саду, т.к. не мог перелезть. Ко мне подошел хозяин, нарвал крапивы, положил крапиву мне в штаны и вывел на дорогу. Я с крапивой в штанах прибежал домой, не догадался ее выбросить. Когда я рассказал обо всем, отец мне три раза и врезал по спине, приговаривая: «Все прощу, но воровство нет. Своих яблок некуда девать». Спустя много лет, когда я начал учиться в шестом классе, видел как мальчишки из нашего класса разрезали бритвой мешок и набрали яблок, но я к этому возу не подходил, вспомнив случай из раннего детства.

Шли 30-е годы. Прошли 15 и 16 съезды партии, вошедшие в историю как съезды коллективизации и индустриализации. Я уже упоминал, что мужики по вечерам собирались, чаще всего у нас, и обсуждали наступившее смутное время, но никто толком не знал, что такое коллективизация, что такое ликвидация кулачества как класса, кого считать кулаком, кого нет. Кривотолки были разные, вплоть до того, что в колхозе не будет семьи, что жены будут общие, а питаться все будут из одного котла. Но никому не приходило в голову, что людей будут выгонять со своих домов, ссылать в Сибирь или на Соловки. Поэтому отец и дядя Филипп торопились доделывать свои новые дома, чтобы переселиться в них жить. Дядя Филипп успел доделать и переехал жить, отец не успел, т.к. лишился хорошего помощника. Федю призвали в армию.

Сделаю маленькое отступление.

Служба в армии всегда считалась почетным долгом каждого гражданина СССР. Если кто-то по какой-то причине, особенно по состоянию здоровья, освобождался от призыва – считалось позором. Чтобы избежать этого позора, многие призывники скрывали свои недуги. В нашей деревне одного парня не взяли в армию по состоянию здоровья. Женщины решили проверить, почему? Они его раздели догола, и убедились, что все на месте. После этого злая молва была прекращена. Армия молодым людям давала очень много. Как правило, из армии люди возвращались возмужавшими, окрепшими, подтянутыми, закаленными.

Сейчас же молодые люди уклоняются от службы в армии под любым предлогом, уклонение от призыва считается чуть ли не геройством, а дезертирство именуется не дезертирством, а самовольным оставлением части. Законы наши гнилые, поощряют дезертирство.

Теперь снова о коллективизации.

Решения 15 и 16 съездов начали претворять в жизнь. Начался перевод сельского хозяйства на социалистические рельсы. Это означало коллективизацию, параллельно с которой шло раскулачивание, т.е. ликвидация кулачества как класса.

Коллективизация шла следующим образом. Из района приезжал представитель райкома партии, обязательно с наганом, собирали собрание, на котором записывали желающих в колхоз. А тех, кто не желал, соответствующим образом обрабатывали, «промывали мозги» до тех пор, пока не добивались согласия, т.е. под видом добровольности господствовала принудительная система. Затем обобществлялся скот, орудия труда, в райцентр отправляли телеграмму о создании колхоза. В колхоз добровольно шли бедняки, в большинстве своем лентяи, которым нечего было обобществлять. Кроме того, они рассчитывали, не работая, хорошо жить. Середняк же в большинстве своем сопротивлялся. Если такое сопротивление продолжалось, то из середняка делали кулака со всеми вытекающими последствиями.

Уже в то время всем было ясно, что в данном вопросе совершен большущий перегиб, который и привел к голоду в 1932-33 годах.

Первые раскулачивания у нас начались в 1930 г. с самых зажиточных крестьян, а в 1931 г. громили всех подряд. На практике это выглядело следующим образом. Жертву определяли местные власти, в число которых входили активисты, члены партии, беднота. Они облагали жертву явно невыполнимым налогом: например, сдать государству 500-1000 пудов хлеба и внести деньгами 50-100 тыс. руб. Тогда под видом уклонения от выплаты налога конфисковывали все движимое и недвижимое имущество, хозяев выгоняли на улицу, дом забивали или сжигали. Мужчин, как правило, забирала милиция, без суда и следствия, ссылала в Сибирь или на Соловки, отобранный скот сгоняли в какие-либо сараи. Скот, как правило, простужался, заболевал и погибал. Сельхозорудия и инвентарь забирали в колхоз или уничтожали как вредное, кулацкое. Награбленное зерно, одежду, обувь, мелкий скот активисты делили между собой, изредка подбрасывали кое-что беднякам. На почве дележа между грабителями нередко возникали драки и убийства. Случаи убийств старались переложить на плечи кулаков, под них подводили ст. 59 и расстреливали как врагов народа. Короче говоря, творился произвол.

Точно по такому же сценарию раскулачивали и нас. Это был конец декабря 1930 или начало января 1931 г.

К моменту раскулачивания в нашем доме жили: я с матерью, Нюра с Шурой (ей было 3 года) и трое племянников матери: Вера, Нюра и Миша Шипулькины, раскулаченные несколько раньше нас. Отец к этому времени успел продать жеребца, кобылицу, одну корову и сбежать в Витебск, а Гриша сбежал в Ленинград. Если бы они этого не сделали, они оказались бы в Сибири или Соловках, как дядя Яков (отец Веры, Нюры и Миши).

Сам процесс раскулачивания я помню хорошо, как будто это было вчера. Утро было пасмурное, морозное. На полях много снега. В окно мы увидели, что к нашему дому подъезжает с десяток подвод. Цель визита непрошенных гостей была ясна. Мать начала плакать. В дом заходит представитель района Уваров (непременно с наганом на боку), а вместе с ним наши местные активисты-бедняки-коммунисты Филат, Шмык и еще кто-то. Уваров объявил решение властей о нашем раскулачивании. Процедура грабежа началась: кто выгоняет и уводит скот, кто выгребает из амбара хлеб, кто хозяйничает в хате. Все награбленное выносится, грузится на подводы и куда-то вывозится. Затем подводы возвращаются. К вечеру грабеж был закончен. С плеч матери сняли новую шубу, а с ног валенки. Собаку застрелили, разбили все стекла в доме, дверь и окна заколотили досками, а нас выгнали на улицу. Во время этого грабежа Шура попросила молока (ей было 3 года). В ответ на это Филат матерно выругался и показал ребенку комбинацию из трех пальцев.

Я не помню, где мы ночевали в первую ночь, но в дальнейшем с этого дня началась новая глава в моей жизни, мытарства по людям. Приходилось ночевать у тех, кто проявлял малейшую жалость; переспать на полу в натопленной хате считалось верхом блаженства. А питались тем, кто что даст. Следует заметить, что люди, которые проявляли жалость, преследовались как пособники кулаков.

И так, в людях и мои университеты.