- •Глава I. Время индивида
- •§ 1. Время индивидуального бытия (жизненный цикл человека)
- •§2. Время и деятельность (о «ширине» и «глубине» индивидуального времени)
- •§ 3. Субъективное время
- •Глава II. Время поколения
- •§ 1. Современность и современники
- •§ 2. Смена человеческих поколений как ритм социального времени
- •§ 3. О духе времени
- •Глава III. Время истории
- •§ 1. Ход истории
- •§ 2. Пространство — время истории (о «ширине» и «глубине» исторического пространства — времени)
- •§ 3. Об историческом сознании
- •Оглавление
§ 3. Субъективное время
Все человеческое существование состоит из последовательных смен одних поверхностных напластований другими.
В. Гюго
Предложенная трехмерная модель изображает и вос-производит объективное время человеческого индивида (время его жизнедеятельности). Но человек не только субъект действия, он и субъект сознания. Человек сознает окружающий мир, сознает себя в этом мире. Сознание вторично по отношению к бытию, но отнюдь не в том смысле, что возможно человеческое бытие без человеческого сознания и не в том, что деятельность человека осуществляется помимо его воли и цели. Вторичность сознания есть гносеологическое понятие, оно означает, что сознание есть отражение.
Сознание есть осознанное бытие. Сознание времени есть осознание, отражение объективного времени. Это отражение, однако, может быть различным. Оно может различаться по объекту отражения. Для нас в данном случае важно, какое время отражается в человеческом сознании: время природы, время общества или время самого мыслящего индивида. В аспекте интересующей нас темы о времени индивида речь будет идти прежде всего о времени самосознания. Отражение индивидом природного и общественного времени имеет при этом значение не само по себе, а лишь в той мере и связи, в какой они выступают как необходимые условия и предпосылки бытия, развития, судьбы личности. Вне этой связи время внешнего мира, если даже оно отражено, познано глубоко и верно, останется в системе научно-теоретического знания, но стать субъективным временем, т. е. войти во внутренний, интимный мир человека, не может.
Отражение сознанием объективного времени может различаться и по субъекту отражения: является ли таковым отдель-, ный индивид или же общность людей (в предельном случае — все человеческое общество) ? Другими словами, субъективное время может быть феноменом как индивидуального, так и общественного сознания. Ниже мы рассмотрим оба этих среза. В данном параграфе, которым заканчивается первая глава монографии, посвященная времени индивида, предметом анализа будет
51
индивидуальное субъективное время. В последних параграфах II и III глав мы будем вновь обращаться к проблеме субъективного времени, но уже как к состоянию не индивидуального сознания, а сознания поколения и сознания общества. Там будет показано, что в структуре общественного сознания отражение и переживание социального времени принимает форму исторического сознания — социальной памяти и социального образа будущего.
Следует, наконец, различать и гносеологический уровень отражения времени. В этом плане выделяются прежде всего научно-теоретический, понятийный уровень сознания, осмысления временных свойств и отношений (сюда же войдут философские и эстетические концепции времени) и уровень чувственно-эмоционального переживания времени. В литературе эти два уровня субъективного времени принято выделять и различать как концептуальное и перцептуальное время. Подчеркнем еще раз, что концептуальное время, моделирующее и воспроизводящее на абстрактно-теоретическом уровне реальное время объективного мира вне его отношения к жизнедеятельности мыслящего и переживающего индивида (т. е. концептуальное время в системе собственно научного, искусственно отгороженного и изолированного от мировоззренческих и ценностных установок знания), хотя и вырабатывается общественным субъектом в процессе социальной практики, нас здесь интересовать не будет, так как такое время не является, собственно говоря, социальным, человеческим временем и не входит поэтому в предмет настоящего исследования. (Так же, как и в отношении объективного времени, нас интересует не реальное время вообще, а время общества, время человека.)
Подытожим сказанное. Под субъективным индивидуальным временем мы будем понимать осознание и чувственно-эмоциональное переживание человеческим индивидом как своего собственного объективного времени, так и объективного, реального времени окружающего мира — в той связи и в том отношении, в каком этот индивид осознает и переживает свою зависимость от природной и социальной действительности, свою причастность к ней. В свете сказанного должно быть ясно, что к субъективному индивидуальному времени будет относиться и так называемое психологическое время, хотя первое и не сводится ко второму, поскольку субъективное время индивида возможно не только на уровне психологического переживания, но и концептуального осмысления. Но еще более ошибочным, полагаем мы, является вынесение отдельными авторами психологического времени за пределы социального времени, отведение ему особого,
52
фактически промежуточного места между временем биологическим и социальным [173, 195—200; 104, 43—44]. Но нужно ли доказывать, что человеческая психология есть не «ничейная земля» между природным и общественным, что она социальна от начала и до конца? Что же касается такого необычного, внеэм-пирического объекта, каковым является время, то сказанное должно быть справедливо стократ: психология времени есть не просто социальный феномен наряду с многими другими, но сложный продукт и очень глубокое образование культуры.
Субъективное время — это предмет не одной, а многих областей знания: физиологии высшей нервной деятельности, психологии, истории, эстетики, искусствоведения, философии. У каждой из них, разумеется, свой подход, свой угол зрения на проблему. Философский подход отличается от других тем, что он субъективное время исследует не со стороны выяснения и расшифровки материально-вещественного механизма человеческой реакции на время, индивидуальных особенностей этой реакции у разных людей различных исторических эпох, не в рамках одной какой-либо отрасли социального знания об определенном виде и роде человеческой деятельности, а в гносеологическом и мировоззренческом аспекте как социальный по своему существу, содержанию и генезису феномен отражения, глубинную основу самосознания личности. В этом аспекте философия обобщает, осмысливает и практику социальной жизни, и теоретические-результаты специальных областей знания.
Проблема времени никогда не волновала бы столь глубоко и сильно человека, если бы он не знал о конечности своего существования, а следовательно, о конечности, «отмеренности» своего времени. В сознание более или менее развитой личности уже с юных лет входит та суровая истина, что время нашей жизни не только ограничено, но и необратимо, что оно знает лишь один ход — от молодости к старости, что прошлое ушло от нас безвозвратно, навсегда. Время, знает каждый из нас, приносит утраты: горечь разлук, потерю близких,— в конце концов оно когда-то поставит точку и на всем нашем пути. Но время же сулит нам и ожидания, «большие надежды». Время «вынашивает перемены» (Т. Манн). Если бы человек ни на что не надеялся, ничего не ожидал, если бы он ни о чем не сожалел, ни о чем и ни о ком не вспоминал, ничего и никого не помнил, никакой бы проблемы времени, во всяком случае проблемы личного времени, перед ним не стояло.
В сфере повседневной жизни осознание индивидом времени начинается с отличения прошлого и будущего времени от настоящего и означает постепенное раздвижение временных границ
53
«хвата происходящих событий. Человек осваивает первоначально длительность, т. е. метрику, времени, а лишь затем — его топологические, качественные свойства. Но время не есть чувственно осязаемый объект. «Само время воспринять нельзя» [ 121,249]. Можно воспринять лишь смену, развитие событий. В обыденном, практическом сознании время не превращается еще в отвлеченное понятие и непосредственно совмещается с содержанием человеческой деятельности, окрашивается той эмоциональной оценкой, которую дают люди прошедшему, настоящему и будущему. В языке повседневной (но особенно поэтической) речи это время выступает как трудное, грозное, счастливое, веселое, беззаботное, интересное в зависимости от того, какие события его наполняют. Хотя мы и знаем, что подобные выражения и обороты речи являются метонимией, тропом, это не только не запрещает нам вводить их в оборот широкого, в том числе и научного, словоупотребления, но и указывает на глубокую и явную подоснову действительной выразительной силы общеупотребительного языка. Эта подоснова есть не что иное как атрибутивный характер времени, зависимость его от содержания и уровня соответствующего материального движения, в данном случае — от содержания, характера и уровня социальных событий и процессов.
Проблема субъективного времени индивида — это проблема отношения его к реальному социальному времени как с количественной (метрической), так и с качественной (топологической) сторон. Начнем с рассмотрения вопроса о метрике внутреннего (переживаемого и мыслимого) времени. Этот вопрос обсуждает-. ея уже не одним поколением философов, художников и ученых. Суть его заключается в следующем: как и почему происходит различная количественная оценка человеческим сознанием объективно равновеликих, конгруэнтных интервалов реального времени? Чем объяснить расхождение между количественной оценкой одного и того же временного интервала при его непосредственном переживании (т. е. при его созерцании как настоящего времени) и при воспоминании о нем, когда пережитый интервал переидет в прошлое, или же, напротив, при мысленном представлении о нем как о еще не наступившем, т. е. будущем, времени? По сути дела другим выражением этого же вопроса является вопрос об изменении, непостоянстве (замедлении или убыстрении) течения субъективного времени.
Постановка подобного рода проблем, постоянный и неослабевающий к ним интерес не только со стороны узкого круга специалистов, но и всех сколько-нибудь мыслящих, задумывающихся над своей жизнью людей объяснить нетрудно. Человек живет не одним лишь сиюминутным интересом, пережитые годы не про-
54
носятся для него бесследно, а глубочайшим образом формируют, преобразуют, обогащают (или, напротив, уродуют, обедняют, _ опустошают) его внутренний мир, его личность. Благословляет или проклинает человек свое прошлое, гордится пережитыми годами или стыдится их, но это прошлое — с ним. Чем более развитой, сложной и тонко организованной личностью является данный человек, тем значительнее и важнее роль и место прошлого, т. е. памяти, в его жизни, во всем его духовном складе. У культурного, социально зрелого человека мир прошлого не сводится и не ограничивается его личным, непосредственным индивидуальным опытом. Для того, кто продумал, пережил, прочувствовал свою связь с народом, страной, человечеством, историей, кто ощутил и осознал личную причастность к делам и судьбе своего поколения, для кого дороги заветы отцов, — для того индивидуальная ретроспектива как бы раздвигается, углубляется на несколько порядков. Такой человек осознает и признает свою духовную связь не только с событиями собственной биографии, но и делами давно минувших дней — с жизнью, триумфами и трагедиями своих предков. И с последними даже, может быть, больше, чем только с личными перипетиями. Углубляясь мысленно в прошлое, мы можем даже незаметно для себя перейти границу личных воспоминаний и продолжить это путешествие за счет тех представлений, которые сложились у нас о минувшем на основе приобретенных тем или иным путем знаний.
Храня память о своем детстве, я по сознательной или бессознательной ассоциации думаю о своих родителях, а это наводит меня на размышление об их жизни до моего рождения, людях того времени, происходивших тогда событиях. Пытаясь понять себя как личность, сопоставляю себя, сравниваю со своими современниками— старшими и младшими, со своими учителями и "воспитателями. Я «вписываю» себя в свой век, в свой круг социальных связей и отношений. Но мой век — это лишь вершина того айсберга, который называется временем моего народа, историей моей Родины, а мой социальный мир — это тоже явление истории, следствие прежде всего труда, борьбы поколений, наследником которых я являюсь. Если я только не человек, непомнящий родства, то мое субъективное время не ограничивается пределами моего физического существования в объективном времени природы, но пока я жив, включает, вбирает ,в себя и 1917, и 1905, и 1825, и 1812, и 1380, и 1242 годы —все это моя духовная родословная.
Природный ритм и социальная практика (ритм хозяйственной деятельности, ритм гражданской и политической жизни) стихийно, но настойчиво навязывают человеку естественные для
55
него единицы измерения (масштабы) времени. Наиболее значительные, выдающиеся события столь же естественным образом становятся точками отсчета времени, границами этапов жизненного пути, рубежами исторических эпох. Эти масштабы и вехи необязательно строго соответствуют обычным часам и обычному календарю, по которым отсчитывается астрономическое время. Хотя день и год цивилизованного человека измерены и часами, и календарем, а современное производство, транспорт, связь требуют точности до долей секунды, в широком жизненном плане человек пользуется пусть и не таким точным, но для него гораздо более важным и глубоким масштабом: собственной жизнью.
Все события в этом измерении для каждого из нас различаются на те, которые были до нас, и на те, которые произошли при нашей жизни. В третью группу — особый психологический феномен—можно отнести предположение о событиях, которые могут или должны, по мнению человека, наступить после него (после его смерти). Единство трех этажей субъективного времени индивида означает лишь то, что все они крепятся на одном фундаменте, соединены общим каркасом. Таким фундаментом является социальная сущность человека как продукта истории и субъекта, творца исторического процесса, каркасом — объективная характеристика внешнего по отношению к сознанию, реального времени, отражением которого субъективное время является. Но эти единство и общность предполагают и особенность каждого из них.
События, происходившие до нас, размещаются в нашем сознании, как правило, не по одной линейной шкале, а по множеству автономных и не всегда синхронизированных, взаимно сверенных систем отсчета. К тому же деления на временных осях нанесены неравномерно: чем дальше от нас отстоят события, тем они как бы плотнее сдвигаются друг к другу. XVIII век представляется нам короче XIX, XIX век короче XX. Впечатление такое же, как и при оптической иллюзии: параллельные рельсы будто бы сходятся, хотя мы и знаем, что это не так. Но так же, как оптическая иллюзия объяснима законами самой же оптики, так и иллюзия времени должна иметь свое объяснение.
Мне, например, трудно представить себе и согласиться с тем, что от египетских пирамид до Платона и Аристотеля расстояние во времени такое же, как от классической Эллады до наших дней, или что во временной отрезок, равный по продолжительности времени правления в Китае династии Инь, уложится без труда вся европейская эпоха зарождения и развития капитализма, включая Ренессанс и барокко. И этому, видимо, есть две причины. Во-первых, набирает темп сама история, повышается
56
плотность и значимость исторических событий — равные хронологические интервалы субъективно представляются нам все более и более вместительными, т. е. продолжительными. Во-вторых, о более близком нам времени мы, как правило, больше знаем, о более далеком от нас времени — меньше, и это тоже влияет на искажение метрики субъективного времени в сторону недооценки продолжительности удаленного от нас времени.
Но в связи со сказанным выше следует сделать и ряд оговорок.
Ускорение истории не есть величина постоянная, она даже не есть величина только положительная. Хотя по отношению к историческому процессу в целом такое ускорение принимает форму внутренней и объективной закономерности, на отдельных рубежах исторического движения тенденция к ускорению истории (соответственно — к замедлению, растягиванию исторического времени) нейтрализуется и даже сменяется противоположной, В таком случае субъективно удлиняются и растягиваются интервалы пусть и более отдаленного, но зато богатого, насыщенного содержанием времени. Французская революция, охватившая лишь несколько лет (1789—1793), представляется нам более продолжительной полосой истории, чем, например, целые десятилетия «безвременья» (скажем, бесцветные 80-е годы XIX века, хотя последние на 100 лет ближе к нам, чем эпоха Робеспьера и Марата).
Наши знания о далеком прошлом уступают знаниям о менее отдаленных событиях. Но не всегда и не во всем. Напряженные, содержательные периоды истории именно потому, что они более привлекательны и более интересны, изучены, известны нам луч-ше, полнее, чем «неинтересные». И это может пересилить хронологическую тенденцию, а вместе с тем существенно изменить впечатление о коротких и длинных веках и годах в истории.
Вопреки хронологии нам кажется, что та эпоха более удалена от нас, которая более отлична от нашей — по образу жизни людей, по их духовному и психическому складу. Поэтому европейский XVII век нам представляется более близким, чем московский XVII век. Ньютон и Спиноза кажутся ближе к нашему времени, чем царь Алексей Михайлович и патриарх Никон. Более того, Юлий Цезарь и Каталина в этом смысле ближе к нашему времени, чем ныне здравствующие аборигены Филиппинских островов, так как римляне, хотя они и являются для нас древними, жили в цивилизованном обществе, занимались политикой и философией, увлекались поэзией и риторическим искусством, а некоторые филиппинские и австралийские аборигены пребывают еще в каменном веке.
57
Объективная гетерохронность мирового исторического процесса и обусловливает то, уже отмеченное нами, обстоятельство, что и субъективно в нашем сознании исторические события размещаются не по одной линейной шкале, а по многим, как бы самостоятельным, осям внутреннего времени. Сверка этих систем отсчета требует уже рационального, дискурсивного акта. Но такая сверка (синхронизация) может произойти и объективно, и наше сознание лишь отразит ее. Это происходит тогда, когда в одной пространственно-временной точке, в одном событии пересекаются две или несколько различных, развивавшихся ранее независимо друг от друга линий преемственных причинно-следственных связей. Такое, например, трагическое для американских индейцев пересечение произошло в один из дней 1519 года, когда испанские конкистадоры под предводительством Кортеса вступили на мексиканский берег. До этого, можно сказать, время Европы и время Америки отсчитывалось в разных системах отсчета, каждое по своим часам.
Если субъективное время как отражение объективного социального времени на основе личного жизненного опыта присуще практически любому психически нормальному, здоровому индивиду (каково содержание и каковы особенности этого отражения— об этом будет речь ниже), то раздвижение, расширение индивидуальной ретроспективы за счет опыта предков и естественное, как бы непроизвольное включение этого опыта в свой внутренний мир предполагает, конечно, культуру личности, и эта культура не сводится только к образованности субъекта, но требует еще и высокой социальной, гражданской, классовой, нравственной его зрелости, требует того, чтобы человек не только знал прошлое, но и жил им, переживал его как свое личное. «Первый этаж» индивидуального субъективного времени с психологической и гносеологической стороны представляет собою сложный социокультурный феномен, сравнительно поздний продукт развития общества.
Для тех, кто построил себе этот этаж, субъективное переживание времени собственной жизни будет уже «вторым этажом» внутреннего времени. Сюда, в свою очередь, мы отнесем переживание, оценку индивидом своего прошлого (память и воспоминание) и восприятие индивидом смены, развития текущих событий (настоящего времени). Напомним, что пока идет речь только о метрических, количественных свойствах индивидуального субъективного времени.
Оценка индивидом метрики лично пережитого им (прошлого) и переживаемого (настоящего) времени определяется не одним, а несколькими, не всегда взаимосогласованными, а то
58
и разнохарактерными факторами. Прежде всего это зависит от того, в каком возрасте переживались и переживаются нами события. С возрастом субъективное время убыстряет свой бег, и тому есть три причины.
1. С возрастом физические и психические процессы в организме замедляются, и это создает впечатление, что все, происходящее вне нас, происходит со все большей и большей скоростью. «Жизнь — гора. Поднимаясь, ты глядишь вверх, и ты счастлив, но только успел взобраться на вершину, как уже начинается спуск, а впереди—смерть. Поднимаешься медленно, спускаешься быстро» [170, 118].
2. С каждым прожитым годом мы все больше и больше адаптируемся к окружающему миру, свыкаемся с ним. Ребенку все ново, старика ничем не удивишь. А поскольку для него все привычно и все обычно, дни и годы пожилого человека мелькают, тогда как в детстве и юности те же единицы астрономического времени переживаются нами как открытие мира.
3. Чем мы старше, тем каждый прожитый год составляет все меньшую и меньшую долю или часть нашей уже оставшейся позади сознательной жизни. Так, для 6-летнего ребенка, помнящего себя с четырех лет, последний год составляет 1/2 его сознательной жизни. Но для 74-летнего старика, тоже помнящего себя с четырех лет, прожитый последний год составляет только 1/70 часть сохранившегося в его памяти времени.
В силу всех этих обстоятельств у нас создается впечатление что все, происходившее в детстве, совершалось медленно, что события тянулись тогда долго (как на экране при замедленной съемке). Само же детство, напротив, кажется нам в пожилом и зрелом возрасте недавним. Поэтому «нужно сделаться старым, т. е. прожить долго, чтобы понять, как коротка жизнь» [244, 11].
Метрика субъективного времени не менее зависит и от содержательности того реального времени, отражением которого это субъективное время является, а также от того, переживаем ли мы многообразие и содержание событий как настоящее время или вспоминаем о них как о прошлом. Естественно, что в памяти хранятся значимые для нас, важные и интересные события. Они в ретроспективе кажутся долгими потому, что мы мысленно часто возвращаемся к ним, переживаем их в деталях. И это справедливо как по отношению к приятным воспоминаниям, так и по отношению к воспоминаниям тяжелым. Сложнее, однако, вопрос с восприятием и переживанием настоящего времени, которое, говоря устами шекспировской героини, «идет различным шагом с различными людьми... с кем оно идет иноходью, с кем —.рысью, с кем — галопом, а с кем — стоит на месте» [239, 62].
59
А далее поясняется: со стряпчими во время судейских каникул, потому что они спят от закрытия судов до их открытия, «время стоит»; с девушкой, нетерпеливо ждущей свадьбы, «время идет рысью»; с преступником, которого ведут на казнь, «время несется галопом» [239, 62]. Темп субъективного времени, и это правильно, ставится Шекспиром в зависимость от эмоционального отношения человека к ожидаемым событиям: безразличен он к ним, ждет с нетерпением, страшится и т. д. Ясно, что если отношение человека к ожидаемому событию противоречиво (так бывает, например, когда мы надеемся на удачу, но знаем, что она может обернуться и поражением), то решающее значение будет принадлежать доминирующему чувству, а также, возможно, и нашему темпераменту: склонны ли мы по натуре своей к бурным переживаниям своих успехов и неудач или же более настроены на спокойно-рассудительное восприятие перипетий собственной жизни.
- Если событие не ожидается, а непосредственно переживается (или переживается как настоящее время целая полоса определенных, одинаково радостных или одинаково печальных для человека, событий), то естественно, что на впечатление о его продолжительности будет в большой степени оказывать влияние чувство, которым сопровождается данное переживание. Все, что приносит нам радость, удовольствие, наслаждение, восторг, пролетает с молниеносной быстротой, и хочется тогда вместе с Фаустом крикнуть: «Мгновение, остановись!» Но те же интервалы физического времени, заполненные мучительными переживаниями (телесной болью, моральным страданием), тянутся невыра--зимо долго. Четыре неполные года войны и теперь еще нам вспоминаются как бесконечно, невообразимо долгие годы, несмотря на то, что события военного времени сменяли друг друга с огромной скоростью.
Темп субъективного времени не может быть безразличным и к степени интенсивности нашей деятельности. Но в какую сторону будет это влияние — зависит от характера деятельности: если человек занят деятельностью, богатой многообразием своих внешних проявлений, время покажется ему значительно более длительным, чем в том случае, когда он будет целиком сосредоточен на решении отвлеченных задач. В последнем случае количество чувственных впечатлений у нас сводится до минимума, и время как бы проносится сквозь нас, не оставляя видимых следов.
Долго ли тянется «пустое» время, т. е. время малосодержательное, занятое скучные и однообразными делами? На первый взгляд кажется, что такое время должно быть долгим, медленным, неподвижным. И оно действительно будет таковым, но лишь
60
для человека, переживающего безделие как муку. Для бездельника же по убеждению время безделья будет «пролетать с быстротой, сводящей его на нет» [160, 146]. Где ничего не делается, время не замедляется, как иногда пишут публицисты, а удесятеряет свой бег, но это — пустой бег! Интересная, же и содержательная деятельность «придает течению времени, взятому в крупных масштабах, широту, вес и значительность, и годы, богатые событиями, проходят гораздо медленнее, чем пустые, бедные, убогие» [160, 146]. Люди, жизнь которых наполнена большим содержанием, не только живут долго в памяти потомков. Они живут долго и в собственном сознании. Такой вывод должен следовать и из теории информации. Как показано И. Зема-ном, по мере роста приобретаемой информации время познающего существа замедляется по отношению к физическому времени [107, 195]. А это значит и то, что по мере наполнения времени нашей жизни серьезным содержанием, это время из легкого становится полновесным, т. е. значительно более вместительным.
Как мы теперь видим, темп субъективного времени в его актуальном состоянии (переживание настоящего времени) определяется не одними лишь физиологическими (например, возрастными факторами), но и в значительной мере самими людьми — их образом жизни, их мироощущением, масштабом деятельности. Обе тенденции — убыстрения и замедления темпов субъективного времени — противостоят друг другу, в зависимости от величины и значения каждой из них равнодействующая может склоняться и в ту, и в другую стороны.
Что же можно сказать о «третьем этаже» субъективного времени индивида — о том, каким представляется ему темп времени уже без него, т. е. после его смерти? Сама постановка подобного рода вопроса требует пояснения. Речь идет опять-таки не о естественнонаучных представлениях астронома или геолога о развитии природных объектов в течение предстоящих тысячелетий, а о субъективном социальном времени. Таковым в данном случае будет временная перспектива, как бы дополняющая и продолжающая нашу «прижизненную» ориентировку в мире. Даже те, кто верит в загробное царство, не считают обычно, что после их смерти наступит конец света на земле. Вместе со священником к умирающему приходил и нотариус. Оба они, каждый по-своему, символизировали и олицетворяли собою субъективное «после-жизненное» время индивидов в мире отчуждения: первый — упование на обретение истинной жизни за гробом, второй — подтверждение и признание того, что вся цена земной жизни состоит лишь в движимом и недвижимом, которое нужно теперь поделить между чадами и домочадцами.
61
Социальная и нравственная зрелость личности означает раз-движение ее субъективных временных границ не только в прошлое, но и в будущее. Применительно к последнему это означает, что человек, достойный своего высокого звания, строит свою жизнь с расчетом на более длительный срок, чем сама его жизнь. И не только потому, что жаждет посмертной славы. Он рассчитывает так далеко потому, что любит своих детей, своих внуков, любит и искренне желает добра тем, кто останется жить на земле после него. Без такого чувства не было бы нравственной связи поколений, не были бы возможны ни большие дела, ни большие мысли, ибо человек творит не только во имя будущего, но и с опорой на будущее: он верит, что начатое им дело будет продолжено и завершено потомками.
В отличие от прошлого, которое известно, будущее (тем более будущее, которого мы сами не увидим) для нас неопределенно. Его можно лишь предполагать. На метрику этого времени его содержание влиять не может, так как такого содержания еще просто нет. Будущее, которое будет будущим без нас и после нас, представляется сознанию как лишенная глубины, плоскостная панорама, на которой уместятся сразу все возможные и необходимые события. Оно обычно связывается с жизнью тех людей, судьба которых нас особенно волнует и которым, по нашему мнению, суждено пережить нас. Но и в последнем случае глубина «после нашего» времени скорее мыслится, чем представляется.
До сих пор мы рассматривали метрику субъективного времени. Но метрика невозможна без топологии, количество невозможно без качества. Из топологических свойств субъективного, внутреннего времени индивида выделим как наиболее важные и существенные для формирования и развития духовного мира личности свойства размерности, необратимости и, как обусловленное ими обоими, — последовательности в смене временных интервалов. Последнее и образует ту «стратиграфию» нашего «Я», ту самую последовательную смену в нем «одних поверхностных напластований другими», о которой говорил Гюго.
Мы уже говорили о том, что события, происходившие до нас («первый этаж» субъективного времени), располагаются в сознании не всегда однолинейно. Но «параллельное» время характеризует и нашу «при-жизненную» память. События, пережитые нами в прошлом, легче запоминаются и дольше удерживаются в памяти со стороны их длительности, чем последовательности. К тому же последовательность одних явлений, связанных содержательно между собой, представляется как бы независимой от другой цепи, имеющей свою логику и свое содержание. Все это
62
усложняет, умножает размерность субъективного времени, открывает возможность для различных инверсий его, как невольных, так и вполне преднамеренных.
Последнее имеет место, например, в искусстве, когда художник в целях усиления эстетического воздействия своего произведения на читателя, слушателя, зрителя производит сложное манипулирование с реальным временем, в результате чего между реальным и художественным временем устанавливаются отношения не прямого, а опосредованного соответствия. В этой связи следует прежде всего указать на искусство XX века, представители которого тему времени сделали одной из ведущих, наиболее значительных тем своего творчества (Т. Манн, М. Пруст, У. Фолкнер), хотя и искусство прошлых веков, имея дело с человеком, имело тем самым дело с человеческим, т. е. социальным, временем в его художественном, эстетически-философском преломлении.
Как хорошо показано нашими крупными исследователями-искусствоведами и литературоведами (М.М. Бахтиным, В. В. Виноградовым, Д. С. Лихачевым, В. Б. Шкловским и другими), каждый большой художник и каждое серьезное художественное направление имеют свою концепцию времени. Эволюция этих концепций происходила не без влияния со стороны философии и науки (естествознания), но главным фактором здесь были законы самого искусства, т. е. внутренние потребности художественного творчества, вызванные и обусловленные усложнением самой человеческой жизни. Параллелизм, переплетение и перекрещивание временных рядов, воспроизводимых в сознании человека как отражение многомерности реального социального времени, требовали от искусства все более сложного и многоголосого контрапункта. Временная полифония реалистического искусства имеет, конечно, мало общего с модернистскими и формалистическими упражнениями в области художественного времени, исходящими, как правило, из посылок и принципов ирра-ционалистической философии, представлений об абсурдности бытия и невозможности его познания.
Полифония индивидуального времени, гетерохронный характер развития различных сторон человеческого бытия и сознания не ослабляют, однако, а усиливают осознание современным человеком необратимости его жизни, невозможности реальной перестановки этапов жизненного пути. Это сознание — важнейший аспект и существенная сторона нравственного мира личности — лежит в глубине нашей этической ориентировки в мире. Сознание необратимости своего собственного времени есть ценностное сознание, необходимый и неустранимый элемент личной культу-
63
ры. Чем выше интеллектуальный уровень и богаче духовный мир человека, тем бережнее он относится к своему времени. Цена времени растет в наших глазах с возрастом: чем мы старше, т. е. чем меньше у нас осталось времени, тем оно для нас дороже.
Если бы время было обратимо, оно бы значительно потеряло в нашем уважении. Если бы его можно было, как киноленту, прокрутить вновь, да еще столько раз, сколько захочется, цена времени была бы минимальной. Но необратимость, невозврати-мость, недосягаемость для нас каждого прошедшего уже мгновения вызывают чувство благоговения, трепета перед временем. Такое же чувство культура-воспитывает и перед историческим прошлым. Именно потому, что расстояние в пространстве (в принципе) преодолимо, а расстояние во времени (от настоящего в прошлое) — не преодолимо (хотя это прошлое и связывают с настоящим незримые нити), на человека «расстояние во времени производит более значительное действие, чем расстояние в пространстве» [251, 578].
Нам дорого наше прошлое, если даже оно тяжелое. Человек живет «и болью дорожа». Наше прошлое есть наше прошлое. Человек есть «сумма своего прошлого» (У. Фолкнер) потому, что наша личность, наше «Я» есть процесс, есть до конца жизни неустанное становление. Амнезия (потеря памяти) есть конец, смерть личности. Это известно. Но что значит — помнить?
Мы, например, помним формулы, даты, номера телефонов, адреса и названия улиц. Мы помним таблицу умножения, а уникумы помнят даже таблицу логарифмов. Но не об этой памяти идет речь, не о памяти теоретического разума. Речь идет о памяти сердца. А помнить сердцем — это не просто что-то о чем-то знать. Это значит, во-первых, оценить нечто как жизненно важное для себя и, во-вторых, воплотить и это знание, и эту оценку в характер и содержание своей деятельности. Такая память, конечно, непроизвольна, но это не значит, что она дана нам природой, что ее не нужно воспитывать. Напротив, эмоциональную, нравственную память воспитать и самовоспитать сложней и трудней, чем натренировать память на логарифмы. То и другое даже не сравнимо, как не сравнимы два человека, один из которых забыл формулу молочной кислоты, а другой свою мать и детей.
Нравственная амнезия — это короткая память на добро. Человек забыл тех, кто дал ему жизнь, кто подарил ему первое чувство, кто выручил, рискуя многим, в трудную минуту. «Забыв о помыслах божественных и обещаниях торжественных», он, как чеховский Ионыч, забыл и свою юность — не внешние
64
события, не факты и фактики, не номера непогашенных облигаций. То, что он забыл, нельзя выразить в битах информации, ибо человек забыл «малое»: что за добро надо платить добром, а на любовь отвечать любовью.
Человек есть сумма своего прошлого, потому что прошлое не отбрасывается, подобно старой змеиной коже, а остается с нами — оно уходит в тайники нашего «Я» и хранится там до-конца жизни. Чем глубже слой, тем он прочнее: известно, что глубокие старики, не удерживающие в своей памяти того, что было вчера и позавчера, ясно и в подробностях помнят свое детство. Каждый новый этап жизни как бы вбирает в себя предыдущие. <<Если спросишь, — писал Л. Н. Толстой, — как можно-без времени познать себя ребенком, молодым, старым, то я скажу: «Я, совмещающий в себе ребенка, юношу, старика и еще что-то, бывшее прежде ребенка, и есть этот ответ>> [215, 71].
«Напластование времени», которое составляет человеческую личность, есть не что иное как единство, преемственность жизненных этапов. Но каждый этап, каждый поворот, каждая веха на пути жизни связываются нашим сознанием и нашей памятью прежде всего и главным образом с конкретными людьми, которые окружали когда-то нас, которые вольно или невольно сыграли особенно заметную, яркую роль в нашей судьбе. Каждый пласт — это все новые и новые отношения, хотя и не всегда с новыми для нас людьми. Люди, которые окружали и окружают нас, воплощают собою (в нашем сознании) прошедшее, настоящее и будущее время.
Дети, собственный жизненный опыт которых мал, пользуются как временным масштабом возрастом своих родителей (бабушек, дедушек). Великая Отечественная война, знают они, была тогда, «когда мама была маленькой», гражданская война — «когда маленькой была бабушка» и т. д. Для взрослого поколения (это особенно хорошо понятно тем, кто растил и воспитывал детей и внуков) живым воплощением реального времени будут вырастающие на наших глазах люди младшего возраста. Дета и внуки выступают для отцов и дедов носителями не только настоящего, но и будущего времени — они как бы подтверждают своим бытием несомненность продолжения ЖИЗНИ без нас и после нас. О необратимости времени говорят не только научные и философские аргументы. Не менее красноречиво нам говорит об этом ощущение старения, бренности собственной жизни. Но когда я смотрю на своего подрастающего ребенка, повторяющего в чем-то меня, я понимаю, что эта необратимость не абсолютна, что другим ее полюсом выступает обратимость, цикл. И это вселяет в меня надежду.
Время индивида снимается временем поколения.
3. Социальное время 65