И, наконец, Дюгем четко фиксирует, что во второй половине ХХ века постпозитивисты стали называть “теоретической нагруженностью эксперимента”. Он обращает внимание на то, что сама возможность употребления в эксперименте приборов (например, амперметра или электронного микроскопа) предполагает наличие теорий, без которых эти приборы не могли бы быть созданы.

Развитый “вторым позитивизмом” подход О.Конта вылился в так называемую “стандартную концепцию научного знания”, сутью которой стала унификация (“стрижка под одну гребенку”) всех без исключения наук по образцу наук физико-математического цикла. Согласно этой концепции, познание начинается с непредвзятой и бесстрастной регистрации эмпирического материала. Лишь после его накопления до некоторого уровня в процесс познания включается теоретическое мышление, цель которого – описать, обобщить и систематизировать этот материал, основываясь на принципах детерминизма и выявляя таким образом научные законы, желательно в математизированной форме. Эти законы являются объективными (соответствующими естественным связям и не зависящими от личности их создателя), универсальными (действуют во всем мироздании при условиях, при которых они открыты) и общезначимыми (знания доступны и пригодны для всех людей). Иногда к этим критериям оценки научности знания добавлялись некоторые другие – логическая непротиворечивость, системность, обезличенность, прогностическая способность и под., но при всех различиях в деталях позитивистское представление о науке господствовало в общественном создании до 60-х гг. ХХ в., а в обыденном сознании сохранило, как мне кажется, свое значении до сего дня.

§ 3. “Третий позитивизм” или неопозитивизм

Новая и последняя волна позитивизма, весьма мощная, но неоднородная, получившая поэтому целый букет различных названий (кроме вынесенных в заголовок “логический атомизм”, “логический позитивизм”, “аналитическая философия”, “философия языка” и др.) возникла почти одновременно в 1920-ые г.г. в трех разных странах: в Австрии (“Венский кружок” и ранний Л.Витгенштейн), в Англии (Дж.Мур, Б.Рассел и поздний Л.Витгенштейн) и в Польше (Львовско-Варшавская школа).

По составу участников и по главным проблемам “третий позитивизм” больше, чем любое другое философское течение, был связан с наукой, что обусловило его огромное влияние на протяжении почти полувека и привело к формированию в его недрах так называемой философии науки, которая вскоре превратилась в особую часть философии и привлекла в этом качестве множество крупных ученых.

48

Если вторые позитивисты наблюдали только зарницы приближающейся к естествознанию бури, то новое поколение позитивистов оказалось в эпицентре революционных преобразований физики и математики. Подобное местоположение содействовало его переходу от общих проблем эмпиризма и феноменологизма (чем занимались махисты) к изучению более конкретных вопросов научного познания: логические основания физико-математических наук, роль знаковых и языковых систем фиксации научного знания (в связи с математизицией и формализацией научных исследований), пути и критерии определения достоверности научных знаний, место теории в эмпирической науке и некоторых других. В отличие от предшественников, сосредоточившихся прежде всего на философском анализе роли ощущений, чувственного опыта и познающего субъекта в научном познании, третьим позитивистам даже воззрение Э.Маха казались слишком философичным и они, продолжив линию на пересмотр задач философии и очищение наук от любой метафизики, сконцентрировались на анализе логического и лингвистического аппарата новейшего естествознания.

Переход от классической физики к неклассической

На формирование неопозитивизма оказали влияние ряд событий в физике и математике ХХ столетия. Специальная теория относительности А.Эйнштейна (1905) поколебала ряд принципов классической механики И.Ньютона: принцип относительности пространства и времени вопреки обычным представлениям об их абсолютности предполагал изменение длины стержня и временного интервала в системах с огромной массой и скоростью движения, близкой к скорости света. Подобное обстоятельство не укладывалось в рамки обычного чувственного восприятия.

Второй ее постулат гласил, что скорость света является абсолютной константой: если два объекта удаляются друг от друга со световой скоростью, то расстояние между ними увеличивается на t × c, а не вдвое больше, как утверждала классическая физика и считало формально-логическое мышление. Чтобы измерения размеров (расстояний и временных интервалов) было единообразным, необходимо ввести представление о пространственно-временном континууме, который отличается от ньютоновского трехмерного пространства четвертым – временным – измерением. И хотя немецкий математик Герман Минковский (1864-1909) разработал описание этого континуума, наглядно представить “пространство Минковского” вряд ли возможно.

Третий постулат специальной теории касается эквивалентности (взаимопревращаемости) энергии и массы, выраженной в широко известной формуле

49

E=mc2. Вытекающий из нее вывод о количестве энергии, заключенной в единице вещества, шокировал до открытия ядерной энергии воображение околонаучной публики.

Наглядный и понятный мир классической физики расшатывали и другие физические новации. В общей теории относительности (1916 г.) Эйнштейн пришел к еще одному непривычному для “здравого смысла” представлению: наша Вселенная, хотя и безгранична (бессмысленно говорить о чем -то находящемся вне нее), имеет конечный радиус и стабильна. В 1922 г. советский математик и физик А.А.Фридман (1888-1925) доказал, что уравнения тяготения Эйнштейна допускают возможность расширения Вселенной. А это обострило вопрос: как математическое описание соотносится с реальным положением вещей, ведь одни и те же формулы А.Эйнштейн и А.Фридман интерпретировали по-разному.

В квантовой механике, изучающей мир так называемых “элементарных частиц”, было обнаружено, что квант света обладает и волновыми, и корпускулярными свойствами. Такое описание было логически противоречивым и по структуре мало чем отличалось от кантовских антиномий. Фактически квантовая механика располагала двумя картинами микромира: энергетически-импульсным (волновым) и пространственновременным (корпускулярным) его описанием. Попытки их объединить не увенчались успехом и датский физик Нильс Бор (1885-1962) предложил считать эти картины “дополнительными” (принцип дополнительности). Таким образом, физика была вынуждена отказаться от неподвергавшегося со времени Аристотеля ни малейшему сомнению логического принципа непротиворечия, запрещавшего противоположные утверждения об одном и том же объекте.

Почти в то же самое время (1927 г.) немецкий физик-теоретик Вернер Гейзенберг сформулировал принцип неопределенности, согласно которому из-за квантово-волнового дуализма и из-за воздействия измерительных приборов на элементарные частицы нельзя одновременно определить их местоположение и энергию, т.е. неоспариваемое в классической механике требование измерять все параметры изучаемого объекта оказалось поколебленным. Можно сказать: точность физической науки была поставлена под сомнение.

Эти шокирующие “здравый смысл” открытия взбаламутили застоявшуюся воду классической науки и остро поставили вопрос о принципах, логике и языке неклассической науки. Или как замечательно написал поэт С.Я.Маршак:

Был этот мир кромешной тьмой окутан, Да будет свет! – и вот явился Ньютон. Но сатана недолго ждал реванша –

50

Пришел Эйнштейн - и стало все, как раньше.

Почти то же самое пишет постпозитивист и историк науки Имре Лакатос: в XIX в. скептицизм Юма отступил перед триумфом ньютоновской физики, представляющейся незыблемым основанием и образцом научного знания. Но “Эйнштейн опять все перевернул вверх дном, и теперь лишь немногие философы или ученые все еще верят, что научное знание является доказательным или, по крайней мере, может быть таковым”.37

Отказ от многих физических представлений, казавшихся непреходящими, породил волну скептицизма в научном сообществе, появление новых, непредставимых наглядно принципов и идей потребовало вновь проанализировать “чувственный опыт”, на который продолжала опираться наука, рассмотреть его соотношение с обобщающим и интерпретирующим его научным мышления. За решение этих проблем и взялись неопозитивисты.

Логический позитивизм “Венского кружка”

Исторически первой формой неопозитивизма стал логический позитивизм, возникший в 1920-ые г.г. в “Венском кружке” объединившем логиков, математиков, философов, социологов, интересующихся вопросами методологии научного познания. Господствовавшие до того в австро-немецком научном сообществе механистический материализм, неокантианство и махизм обнаружили свою несостоятельность перед лицом теории относительности, квантовой механики, и потребовалось соответствующее им науковедение. За его создание и взялись члены кружка, которые с 1925 г. регулярно собирались на кафедре индуктивных наук Венского университета, которой ранее заведовали Э.Мах и Л.Больцано. Их лидером стал новый глава кафедры Мориц Шлик (1882-1935), пришедший в философию из физики, где он лично общался с такими ведущими физиками и математиками, как А.Эйнштейн, М.Планк, Л.Гильберт и др. В его ближайшее окружение входили логик Карл Гемпель (1905-1997), философ Рудольф Карнап (1891-1970), социолог Отто Нейрат (1882-1945), логик Ганс Рейхенбах (18911953). Значительное влияние на взгляды членов кружка оказали Людвиг Витгенштейн (1889-1951) и его “Логико-философский трактат”, английские философы Джордж Мур, сторонник неореализма, и Бертран Рассел со своим “логическим атомизмом”. В 1930 году в рамках конгресса немецких физиков и математиков кружок провел конференцию по теории познания точных наук, где сформулировал свою идейную программуXVIII.

В представлениях “вторых позитивистов” о научном познании явно проглядывали следы влияния умозрительных гносеологий Беркли, Юма и Канта. Стремящиеся к

37 Цит. по: Кун Т. Структура научных революций. М.: 2001. с. 273

51

искоренению последних остатков метафизики “третьи позитивисты” сочли, что объектом философского исследования не может быть даже теория познания, остававшаяся, по их мнению, все еще слишком метафизичной. Они мечтают о новой, последовательно научной философии. В глазах О.Нейрата она выглядит следующим образом: “Строгие требования научного мышления должны выполняться философией. Однозначная ясность, строгость и обоснованность в философии нужны так же, как и в других науках”.38 Чтобы стать таковой, она должна отказаться от изучения какой-либо реальности (мира в целом, принципов познания), т.е. перестать быть наукой с установленным предметом исследования, и превратиться в инструмент анализа (в “деятельность”) естественных и искусственных языков науки. В ходе этой “деятельности” она преследует две цели: 1) стремится исключить из науки все не имеющие познавательного смысла рассуждения и проблемы; 2) путем критического анализа этих языков построить идеальные логические модели научного мышления, в качестве предтеч которых рассматривался аппарат разрабатываемой в это время математической логики.

Это новое представление о задачах философии подготавливалось исподволь разработками логики и языка науки, проведенных в начале ХХ в. английскими философами Д.Муром и Б.Расселом.

Джордж Мур (1873-1958) приехал в Кембридж, чтобы изучать классическую филологию. Тогда, по его словам, он даже не подозревал о существовании философии. Его приятель, Б.Рассел, ввел его в компанию философов, которая поразила его тем, что его собеседники часто говорили такие вещи, смысла которых он никак не мог понять. Будучи человеком дотошным, Мур постоянно требовал от философов объяснений, что они имеют в виду и почему считают свои утверждения истинными. В те 1890-ые г.г. в английских университетах господствовал “абсолютный идеализм” (разновидность неогегельянства) Фрэнсиса Бредли (1846-1924) – философия исключительно умозрительная, логически изощренная и трудная для понимания даже хорошо образованных людей. Мур же как человек, не искушенный в философских тонкостях, подходил ко всем обсуждаемым вопросам очень просто: он отстаивал точку зрения здравого смысла. Так, например, один из неогегельянцев утверждал, что время не реально. “Это, - рассказывает Мур, - показалось мне чудовищным утверждением, и я сделал все, чтобы оспорить его. Не думаю, что я аргументировал убедительно, но я был настойчив”. Абстрактные утверждения философов Мур сразу же пытался перевести на обыденный язык, сопоставлял их с представлениями здравого смысла. Если время не реально, - рассуждал он, - то не вправе ли мы утверждать, что мы завтракали после обеда, а не до

38 Цит. по: Философия науки. Под ред. А.К.Липкина. М.: 2007. С. 145

52

него. Если, согласно неогегельянцам, реальность, по своей сути, духовна, то не следует ли из этого, что бревна и табуретки похожи на нас гораздо больше, чем мы считаем? Можно ли сомневаться в существовании материальных объектов, если сначала я вижу одну свою руку, а потом другую? И далее в таком же духе.

Подобные рассуждения не являются ни издевкой, ни шуткой. Мур таким способом добивался, чтобы философы отдавали себе отчет в смысле и значении своих утверждений. Тем самым он призывал философию начинать с анализа значения своих высказываний. Правда, это пожелания оказалось трудно реализуемыми и самому Муру подобную задачу не удалось решить. Но он первым ввел в оборот новое представление о философии: ее задача – прояснение высказанных идей, а не открытие их; ее предмет – человеческие мысли и язык, а не факты; философия определяет смысл высказываний, а не их истинность.

Хотя Мур – один из основателей неореализма, его позиция весьма далека от наивного реализмаXIX , приводящего, как правило, к материалистическим воззрениям на мир. Существование мира вещей вне нас очевидно для “здравого смысла”, но в каком виде и как он соотносится с миром наших знаний? – вопрос далеко не простой. Конечно, желтый цвет предмета и наше ощущение его желтизны связаны друг с другом и в некотором смысле сходны. В то же время они различны, но философия не в состоянии зафиксировать их различия, поскольку язык располагает словами только для обозначения наших ощущений, как считает английский философ, и не имеет возможности фиксировать вызвавшие их внешние объекты. Соответственно, наши понятия – единственная и последняя реальность познания. А, стало быть, истинность утверждений не определяется их отношением к реальности. “Истина” – это всего лишь характеристика отношения понятий, отношения, постигаемого интуитивно. Его заявление: “Обращение к фактам бесполезно” – подчеркивает значение только логических критериев истины и будет впитано позднее логическом позитивизмом. Как и его утверждение в духе эмпиризма: независимое от нас существование объекта лишь виртуально, для нашего познания он существует только в виде ощущенияXX.

Увлекшийся поначалу Гегелем и английским неогегельянством английский философ и математик Бертран Рассел (1872-1970) под влиянием Д.Мура отходит от идеализма, чтобы перейти на путь реализма и эмпиризма. В согласии с позицией последнего он пишет: “Бредли утверждал, что все, во что верит здравый смысл, - это чистая видимость. Мы (видимо, с Муром – Р.Д.) подошли с противоположной точки зрения: реально всё, что здравый смысл, не зараженный философией и религией, полагает реальным. Чтобы сбежать из тюрьмы солипсизма, разрешим себе думать, что трава

53

зеленая, что солнце и звезды существуют даже тогда, когда никто не размышляет о них … так мир, оставшийся утонченно логическим, внезапно стал (после отхода от Гегеля – Р.Д.) богатым, разнообразным и прочным”. Видимо, отказ от гегелевского рационализма и привел Рассела на позиции традиционного для английской философии эмпиризма.

Еще одним импульсом к выработке собственных философских представлений стало для Рассела положение в математике и его интерес к ней. На рубеже XIX и ХХ веков математика, как и физика, переживала серьезный кризис, проявлением части которого стал вопрос о соотношении целого и части. Всегда считалось, что целое больше, в этом не сомневались и рассматривали это утверждение в качестве абсолютной истины. А вот немецкий математик Георг Кантор (1845-1917), разрабатывая теорию множеств, показал, что ранее приведенный принцип, сформулированный еще Аристотелем, не действует в случае бесконечных множеств, которые ведут себя непривычно. Например, возьмем бесконечный ряд натуральных чисел: 1 2 3 4 5 6 … и ряд квадратов этих чисел : 1 4 9 16 25 36 … Второй ряд представляется как бы разреженным, но поскольку под каждым числом из первого ряда можно поместить его квадрат, то оба ряда равновелики. Поэтому Кантор определил бесконечное множество как состоящее из частей, содержащих столько же членов, сколько и все множество. Это и многие другие открытия в математике начала ХХ в. сами ученые не успевали осмысливать и приводить в систему. Это побудило опубликовавшего к этому времени ряд работ по философии математики Б.Рассела написать совместно с математиком и философом А.Уайтхедом “Principiae mathematica”, т.1-3, 1910-1913 (“Основания математики”), где была предпринята попытка свести математику к логике, точнее говоря, к небольшому числу аксиом, из которых выводилось все остальное. Для чего сама математика с древнейших времен давала основания, поскольку претендовала на то, что всz ее система знаний может быть выведена из единственной отправной точки зрения или, по меньшей мере, из возможно меньшего числа аксиом. В арифметике небольшой набор постулатов, из которых выводилось все остальное ее содержание, был предложен итальянским математиком Джузеппе Пианj (1858-1932), после чего возник новый интерес к основаниям математики, приведший соавторов “Principiae mathematica” к выводу, что таковые являются частью математической логики.

Для нас разыскания Расселом оснований математики представляют интерес только в том отношении, что они привели исследователя к философской, по существу, проблеме: что образует исходный элемент научного познания в целом. В 1918 г. он публикует работу “Философия логического атомизма”, где пишет: “Причина, по которой я называю мою концепцию логическом атомизмом, заключается в том, что атомы, к

54

которым я намереваюсь прийти, суть атомы логические, а не физические”. Согласно Расселу, научное познание отправляется от предельно простых утверждений – “логических атомов”, описывающих некие элементарные факты (например, что нечто обладает неким качеством), вроде: “Сократ-афинянин” или “Сократ – муж Ксантиппы”, которые по логическим законам преобразуются в комплексные (“молекулярные”) утверждения: скажем, “Сократ-афинянин и муж Ксантиппы”. Похвальное желание Рассела сделать любые рассуждения предельно точными и проверяемыми наталкивается на трудность обнаружения “атомарных утверждений”, сообщающих хоть что-то кроме банальностей.

Соединение математической логики с крайним эмпиризмом подвигает Рассела свести задачи философии к логическому анализу научного языка. Или, говоря точнее, предметом философии является логический анализ наук с целью обнаружения в их материале атомарных фактов. На их базе “логический атомизм” призван построить научную картину, используя идеальный (“символический”) язык, синтаксисом которого является математическая логика.

Занявшись анализом логических оснований математики, Рассел столкнулся с рядом противоречий в работах Фреге и Кантора, что заставило его вспомнить о старых парадоксах, обнаруженных еще древними философами. Самый известный из них “Лжец”: “Эпименид – критянин – утверждает, что все критяне лгут”. Следствия из этого высказывания противоречивы, поскольку и сам говорящий критянин, а значит, он не может не врать, и, следовательно, все критяне говорят правду. Но в таком случае и Эпименид правдив, когда говорит, что все критяне лгут. Стало быть, логические рассуждения, подчиняющиеся закону непротиворечия могут заводить в тупик. Из этого примера Рассел делает вывод о необходимости тщательно анализировать, как мы пользуемся языком и не совершаем ли мы ошибок при его употреблении (предполагается, что логика ошибаться не может) и все ли вроде бы правдоподобные высказывания обладают смыслом. По мнению Рассела, лишь небрежности словоупотребления порождают логические парадоксы.

Видимо, проще всего было бы проигнорировать парадокс Евбулида как софизм, но Рассел решает подвергнуть его анализу, чтобы выяснить, почему следующие из него цепочки рассуждений заводят в тупик. Анализ показывает: парадоксальность “Лжеца” следует из того, что утверждение Эпименида (все критяне – лжецы) взятое в отдельности верно (оно образует один тип высказываний), но оно включается в другой тип высказываний – о самом Эпимениде (что он – критянин). Подобное слияние высказываний, вполне допустимое в обычном языке, и приводит к логическому

55

противоречию. Возможно, ошибка более отчетливо видна в придуманном самим Расселом парадоксе с парикмахером: “Деревенский брадобрей бреет всех, кто не бреется сам”. Ясно, что должен делать парикмахер с такого рода людьми. Но когда он обрастает сам, возникает другой вопрос: должен ли он брить себя? Пока он не брился, ничем не отличался от своих клиентов и мог идти к деревенскому парикмахеру, но этот парикмахер

– он сам и, стало быть, побрив себя, нарушит условие брить только тех, кто не бреется сам. Суждение о клиентах смешивается с суждением о самом себе и это опять приводит к логическому противоречию.

На основании логического анализа парадоксов Рассел пытается установить, что и о чем мы можем говорить, а о чем говорить нельзя, т.е., по его мнению, некоторые высказывания недопустимы. Из этого вытекает важное следствие: наряду с высказываниями, которые могут быть или ложными, или истинными, есть утверждения и не ложные, и не истинные, а просто бессмысленные.

Логический анализ тем самым оказался подходящим инструментом для распутывания считавшимися неразрешимыми парадоксов. Они возникли, по мнению Рассела, из-за неправильного использования языка. И вот парадоксы были разгаданы чисто логическими средствами. Отсюда напрашивалась мысль – нельзя ли применить логический анализ для решения философских проблем.

“Вторые” позитивисты считали, что традиционные философские (метафизические) проблемы в принципе не решаемы, а потому ими не следует заниматься. Но и парадокс “Лжец” считался таковым около двух с половиной тысячелетий. Не означает ли это, что кажущаяся неразрешимость философских проблем – следствие словесной путаницы, которую можно устранить средствами логического анализа с использованием новой, аналогичного символам математической логики языка описательных определений или “дескрипций” (от лат. описание). В этой сложной теории логических свойств предложения Рассел – он разделяет имена и описания (Скотт В. – автор “Айвенго”), первые, по его мнению, значимы сами по себе, вторые – только в сочетании с первыми, - пытается решить старую проблему номинализма: существует ли то, что обозначено определенной дескрипцией. Например, в отрицательном предложении “Золотая гора не существует” субъектом является “золотая гора”, значит она в каком-то смысле существует, иначе о чем мы говорим? Чтобы избежать противоречия то, что не существует, все-таки как-то существует, необходимо изменить форму высказывания на другую: “Ложно, что существует предмет, который одновременно был бы горой и золотой”. Все это логицирование направлено на доказательство того, что традиционная философия использовала “плохую грамматику” и в итоге занималась проблемами, не

56

соответствующими реальному положению дел. Философия, основанная на логике и на “философской грамматике”, будет состоять из истинных предложений и станет неотличимой по своим свойствам от науки. Иначе говоря, согласно Расселу, логика – это сущность философии, а философские школы должны различаться по их логике, а не по их метафизике, скажем, по утверждениям о сущности окружающего мира. По его версии, история философии – это история оригинальных и несопоставимых логических концепций выдающихся мыслителей, каждая из которых реализует определенный тип размышлений, создавая совершенно автономную от окружающего мира интеллектуальную Вселенную. Идеальный язык, прокламируемый Расселом, возможен только в том случае, если структура мира и логическая структура языка, единого для науки и философии, будут соответствовать друг другу. А его логическая доктрина строилась на понимании истинности высказываний, согласно которому истинность сложного высказывания является в конечном счете следствием простых, далее неразложимых высказываний, которые Рассел называет “атомарными предложениями”. О его “логическом атомизме” речь уже шла и одной из причин разрыва Рассела с Витгенштейном стали из расхождения по этому поводу.

Творческий путь Рассела был весьма извилист и исходящие от его идей импульсы имели весьма различные направления. В этом отношении Л.Витгенштейн был более последователен и поэтому именно его следует считать подлинным духовным отцом неопозитивизма. Инженер по образованию (специалист по авиационным двигателям) Витгенштейн заинтересовался вначале теоретической математикой, а затем и философией математики. Типичный в то время путь к философии, которым прошел и его тогдашний друг – Бертран Рассел. Его появившийся в 1921 г. “Логико-философский трактат” стал основание логического позитивизма. Эта небольшая, но из-за своей афористичности трудная для понимания и многозначная книга стала его подлинным манифестом.

Логические позитивисты по-своему переработали идеи Д.Мура и Б.Рассела, сохранив их интерес к изучению языка и логики науки, они усилили негативизм махистов по отношению к основной философской проблематике, утверждая, что задачей философии не может быть даже теория познания, оставшаяся, по их мнению, все еще слишком метафизичной.

На их позитивное представление о задачах философии наиболее полно повлиял австриец Людвиг Витгенштейн (1889-1951). Для него, бывшего инженера, главной целью было достижение ясности высказываний, что он распространял и на формулировку философских проблем. Как и его учитель, он был убежден, что большей частью эти проблемы возникают из-за неправильного употребления слов и нарушений логики языка.

57

В общем и целом Витгенштейн попытался соединить в своей философии идеи английской аналитической философии (Д.Мура и Б.Рассела) с континентальной философией И.Канта и А.Шопенгауэра. Предложенный им синтез (“Логико-философский трактат”, 1921) стимулировал развитие логического и лингвистического анализа, поскольку исходил из органической связи философствования с глубинными механизмами и концептуальными схемами языка.

Возможность ясных, логически последовательных и обоснованных научных и философских утверждений вытекает для Витгенштейна из того обстоятельства, что язык и мир, описываемый в языке, располагаются в едином логическом пространстве, т.е. не только словесные высказывания, но и внешние предметы, о которых они свидетельствуют, обладают логической организацией. Такое воззрение аналогично подходу Канта, который считал, что познаваемая нами природа организована априорными способностями познающего субъекта. А Витгенштейн убежден, что условием возможности ясных и точных утверждений является логическая организация и мира, и языка его описания, т.е. мир должен иметь структуру, аналогичную грамматической организации языка.

Вдохновленный расселовским анализом оснований математик Витгенштейн полагает, что разработанная там логика и математическая символика значительно расширили логическое пространство и обрели форму выражения, которая с математической точностью позволила представлять понятия, высказывания и их связи. Однако использование этой логики оказалось делом весьма сложным и трудоемким: по словам Карнана простое рассуждение, излагаемое в течении двух секунд, потребовало бы целого дня оформления в логико-математической символике.

В “Трактате” вполне ясное начало. Автор задается вопросом: Что главное для ученого? – и недвусмысленно отвечает: факты. Витгенштейн пишет: 1. Мир есть все то, что имеет место. 1.1. Мир есть совокупность фактов, а не вещей. 1.1.3. Факты в логическом пространстве суть мир. 1.2. Мир распадается на факты. Короче, факт – то, что имеет место. А что имеет место? Витгенштейновское пояснение простое: Солнце – это факт, и моя зубная боль, если у меня действительно болит зуб, - тоже факт. Согласно австрийскому философу, главное, что можно сказать о факте, - это то, что именно он делает утверждение истинным. А, стало быть, если мы хотим узнать, истинно ли данное утверждение, мы должны указать – всего лишь! – на факт, к которому относится утверждение.

Но если говорить о науке, то в ней фактом считается далеко не все, что имеет место. Научный факт устанавливается в результате отбора некоторых реальных событий,

58

отбора, осуществляемого на основе некоторых теоретических утверждений, так что он всегда несет на следы человека, проводившего его. Однако оказывается, что описать эту процедуру конкретно ни Витгенштейну, ни следующим за ним логическим позитивистам не удается. Так что понятие “факт” осталось в неопозитивизме неопределеннымXXI.

Гораздо больше Витгенштейна интересует отношение факта к языку. Факты – это все то, о чем говорится в осмысленных предложениях, а принадлежит он к миру реальному или к миру знаний австрийскому философу безразлично.

Каково же соотношение предложения и фактов? Согласно Расселу, структура логики в качестве каркаса идеального языка должна быть аналогичной структуре мира. В продолжение этой мысли Витгенштейн утверждает, что предложение – это образ или логическая фотография факта. Конечно, вполне достоверно, что логика и язык сформировались, в конечном счете, под воздействием структуры действительности и потому отображают ее структуру. А, стало быть, зная структуру языка, мы можем реконструировать структуру мира в качестве независимой от нас реальности. Но это было бы возможно только в случае уверенности, что упорядоченность мира организована по образцу логики Рассела-Витгенштейна, но, пожалуй, это – чересчур смелое предположение. Скорее всего, их логика – лишь одна из возможных логических систем, да и упорядоченность мира относительна, в мире присутствует хаос, случайность, и их соотношения с порядком далеко не ясны.

В “Трактате” Витгенштейн делает еще одно допущение, которое продолжает логический атомизм Рассела и от которого позднее он откажется. Он предполагает, что условием предложений с ясным и точным смыслом является возможность однозначно расчленить любое сложное высказывание на простые, далее не разделяемые составляющие. Последние простым и однозначным образом соотносятся с обозначаемой внеязыковой реальностью. Такие “атомы” языка он называет именами, а соответствующие им “атомы” мира предметами. Из сочетания предметов образуются ситуации (факты), а из сочетания имен – предложения. Предложение является образом ситуации (факта), а его структура (способ соединения его элементов) аналогична структуре факта. Понять предложение – значит понять, как обстояли бы дела в реальности, если бы предложение было истинным. Из этого, на первый взгляд, тривиального разъяснения вытекает ряд достаточно важных следствий:

а) осмысленное предложение может быть только образом фактов, которые исследуют конкретные науки. Если же мы намерены говорить о чем-то возвышенном, нравственно ценном или божественном, итогом будет произнесение фраз, лишенных смысла, поскольку они нарушают логику языка. По мнению Витгенштейна, “говорить об

59

этом – все равно, что пытаться влить в чашку галлон воды”. На подобные темы не следует говорить, или надо жить;

б) в зависимости от реального положения дел каждое предложение может оказаться либо истинным, либо ложным. Если же мы без обращения к фактам убеждены, что некое предложение обязательно истинно, то, согласно Витгенштейну, оно не может быть осмысленным предложением. Однако даже в науке часто встречаются такие предложения, например, логические или научные законы, некоторые математические формулы. Как же быть с ними, тем более, что в них входят и философские утверждения? В подобном случае на помощь должен прийти логический или лингвистический анализ.

Он бескомпромиссно заявляет, что обсуждаемые философами темы научными проблемами не являются, будь то вопрос об основаниях математики, о закономерностях причинности и т.п. Вот, например, предложения математики. Они достоверны, а их истинность не может быть опровергнута никакими фактами и экспериментами. Вместе с тем ее утверждения связаны с эмпирической реальностью, ибо математика широко применяется при ее исследовании и описании. Много веков философы бились над проблемой природы математики и специфики ее истинности. Согласно Витгенштейну, математические утверждения не являются ни логическими истинами, ни образами фактов. Они представляют собой просто-напросто операции над знаками. Уравнения – псевдоутверждения, потому что они не являются образами фактов, а фиксируют всего лишь равенство выражений. Поэтому они не истинны и не ложны, а пребывают в некоем самостоятельном и обособленном от реальности мире. Поэтому бессмысленен вопрос об особенностях и источнике их истинности.

Витгенштейн последователен: научные законы также не являются совокупностью предложений, а представляют собой способы унифицированного описания большого количества фактов. А, точнее говоря, он присоединяется к кантовскому априоризму: “6.34. Все такие предложения, как закон основания непрерывности в природе и т.д. – все они представляют априорные умозрения возможных форм предложений науки”. На вопрос: как соотносятся научные теории (высказывания о принципах и законах реальности) с ней самой? – австрийский философ предлагает следующее объяснение: представьте себе белую поверхность с хаотически расположенными на ней черными пятнами. Можно описать данную плоскость, накладывая на нее сеть с ячейками (треугольными) квадратными, круглыми, овальными, многоугольными и т.п.) и, отмечая для каждой ячейки, белая она или черная. Выбрав достаточно мелкий размерчик, можно получить единообразное описание поверхности. Однако оно будет, в известной мере, произвольным, поскольку форму и размер ячейки выбирает исследователь. Различным

60

системам соответствуют различающиеся описания мира. Соответственно, механика подобна такой сети, она задает способ описания мира, определяет аксиомы и правила, по которым выводятся прочие научные утверждения. Стало быть, тот факт, что физическая реальность описывается механикой Ньютона, мало что говорит о самой реальности. В самом деле, хотя на протяжении двух столетии факты успешно описывались этой механикой, это не помешало сменить её в качестве картины реальности теорией Эйнштейна. Но вместе с тем то, насколько полно или успешно удавалось описывать реальность с помощью классической механики, что-то говорит о самой реальности, как говорит о ней и то, что она проще описывается с помощью одной теории, чем с помощью другой. Таким образом, хотя Витгенштейн придерживается конвенционалистского подхода, однако, согласно его представлению, научные теории не вполне произвольны, а реальность не вполне пассивна к любым её описаниям. Итак, законы науки и научные теории – не описания реальности, но “сети”, с помощью которых осуществляются такие описания. Закон причинности характеризует устройство таких “сетей”, а не устройство самой реальности, - полагает Витгенштейн. Значение принципа причинности состоит в том, что мы признаем существование естественных научных законов. Таким образом, попытка сформулировать какой-то особый закон причинности, якобы лежащий в основе научных теорий, бессмысленна. Не нужно никакого особого принципа; то, что люди признают причинность, само доказывается тем фактом, что они строят какие-то теории. Последние устроены так, что “то, что исключаются законом причинности, не может быть описано”(6.362).

Об отношении Витгенштейна к науке свидетельствует его высказывание: “6.371. В основе всего современного естествознания лежит иллюзия, что так называемые законы природы являются объяснением законов природы”. Современные люди, по его словам, “склоняются перед этими законами как перед чем-то неприкосновенным, как древние – перед Богом и Судьбой. В этом они и правы, и неправы. Однако древние люди были умнее в том отношении, что они признавали ясный предел, тогда как в новой системе это выглядит так, будто все объяснено” (6.372). Витгенштейн вовсе не думает, что наука может высказываться о чем угодно. Она в состоянии говорить только о фактах и ни о чем другом.

Но о чем же в таком случае вправе заниматься философия? Вслед за Расселом австриец заявляет: “Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны. Вот почему на вопросы такого рода вообще невозможно давать ответ, а можно лишь установить их бессмысленность” (4.003). Для него философия вообще не наука о какой бы то ни было реальности, а деятельность, заключающаяся в

61

анализе высказываний, она – средство разрешения неясностей в них. Он утверждает: “Философия не является одной из наук. Слово “философия” должно обозначать нечто, стоящее над или под, но не рядом с науками” (4.111). И продолжает: “Цель философии – логическое прояснение мыслей. Философия есть не учение, а деятельность. Философская работа, по существу, состоит из прояснения. Результатом философии являются не “философские предложения”, но прояснение предложений” (4.112). И далее говорит о еще одной задаче философии: “Философия устанавливает границы спорной территории науки. Она призвана определить границы мыслимого и немыслимого” (4.113). О первом можно мыслить и говорить ясно, о втором следует молчать.

Концепцию “атомарных фактов” Витгенштейна представители Венского кружка восприняли в упрощенном в духе махизма виде. Для них все знание в конечно счете сводится к элементарным, чувственно проверяемым утверждениям, называемым ими “протокольные предложения”, “предложения наблюдения”, “эмпирический базис”. Для логических позитивистов они имеют смысл только тогда, когда они могут быть проверены на истинность или ложность, по крайней мере в принципе, с помощью опыта. Акт верификации (от. лат. verus – истинный и facio – делаю, т.е. установление истинности) осуществляется с помощью наблюдения и непосредственного или опосредованного опыта. Поскольку для логического позитивизма принцип верификации становится основополагающим, то все теоретические положения, которые не могут быть сведены к эмпирическим, а значит, верифицируемым утверждениям должны исключаться из науки в качестве бессмысленных. Таким образом, кроме оценок “истинное”, “ложное” вводится ещё одна – “бессмысленная”, под которую попадало, как уже говорилось, большинство метафизических утверждений, которые, соответственно, отбрасывались как ненаучные. В итоге философская теория познания и вопрос о соотношении теории и реальности были заменены анализом логических и лингвистических проблем.

М. Шлик, подобно Л. Витгенштейну, утверждает: “Мир – это не “вещь сама по себе”, а мир нашего языка”. “Всякое познание есть выражение, или репрезентация (чаще всего в языке – Р.Д.)”. А именно познание выражает факт, который в познании познается .. Так что все знание является знанием в силу его формы (языковой – Р.Д.)”39. Таким образом акцент делается на форме выражения знания, а не на его содержании. Классические вопросы об истинности и границах познания вообще исчезают из поля зрения логических позитивистов. Подтвержденные наблюдением и опытом факты, о которых говорит Шлик, называются протокольными выражениями (может быть, лучше сказать: документированными).

39 Цит. по: Философия науки. Под ред. А.И. Липкина. М.: 2007. С. 147.

62

Лидер венцев писал: “Проблема “протокольных предложений”, их структуры и функции есть новейшая форма, в которой философия, или, скорее, решительный эмпиризм наших дней, облекает поиски последнего основания познания (подобно опыту у Локка, врожденным идеям Декарта или априорным способностям познания у Канта – Р.Д.)”… Поэтому если нам удастся выразить факты в “протокольных предложениях”, без какого-либо искажения, то они станут, наверное, абсолютно несомненными отправными точками знания … образуют твердый базис, которому все наши познания обязаны присущей им степенью правильности”40.

Очищающая науку процедура верификации с помощью “протокольных предложений” сугубо эмпирического характера лежит в основе всей программы логического позитивиза. Заметим, правда, так и не реализованной. Впрочем сами они были настроены оптимистически. Так, Шлик писал в статье “Поворот в философии” (1930): “Я убежден, что мы сейчас переживаем решительный поворот в философии, и наше мнение о том, что бесплодному конфликту систем пришел конец, можно оправдать вполне объективными соображениями. Уже сейчас мы обладаем методами, которые делают подобные конфликты в принципе ненужными”. Согласно Р. Карнапу, этих конфликтов в философии можно избежать, выделив два вида вопросов о реальности: 1) о реальности отдельных вещей, например, короля Артура или единорогов; подобные вопросы можно без особого труда решить эмпирически; 2) о реальности мира вещей в целом; философский вопрос, который невозможно разрешить, потому что он поставлен неправильно. Ведь, согласно философу: “Быть реальным в научном смысле – значит быть элементом системы; следовательно применяться к самой системе … Принять мир вещей – значит лишь принять определенную форму языка, другими словами, принять правила образования предложений и проверки, принятия и отвержения их … Но тезиса о реальности мира вещей не может быть среди этих предложений, потому что он не может быть сформулирован на вещном языке и, по-видимому, ни на каком другом, теоретическом языке”41.

Однако с заявленным логическими позитивистами языком “протокольных предложений” или “языком наблюдений” дело обстояло совсем не гладко. Считалось, что подобный язык выражает “чистый” чувственный опыт субъекта, в истинности его предложений нет оснований сомневаться, протокольные предложения абсолютно нейтральны ко всему остальному знанию и именно с них начинается познавательный процесс. Однако оказалось, что с помощью таких предложений нельзя описать не только

40Цит. по: Философия науки. Там же. С. 147.

41Цит. по: Философия науки. Там же. С. 148.

63

теоретические, но и эмпирические исследования в физике и в других естественных науках. То есть такого “языка наблюдений” просто не существует: даже язык эмпирических описаний всегда “теоретически нагружен”42.

Ещё один слой идей логического позитивизма касается места и структуры теории в эмпирической науке. Поскольку в качестве образца науки они приняли математику, то, по их представлениям, научные теории строятся дедуктивно с помощью системы гипотез и аксиом. Естественнонаучный смысл в эту систему вносят правила соответствия (или дополнительные определения), которые устанавливают, какие реальные объекты должны рассматриваться в качестве элементов этой системы. Только благодаря этим правилам исходная система аксиом получает значение утверждения о реальности. То есть дедуктивно развиваемая теория представляет собой систему логико-математических формулировок, включающих теоретические термины, связанные согласно “правилам соответствия” с эмпирическими “протокольными предложениями”.

Итак, согласно Карнапу и Рейхенбаху, в теорию входят два вида терминов – термины наблюдения и теоретические термины, резко отделенные друг от друга. Термины наблюдения обозначают объекты или свойства, которые можно непосредственно наблюдать или измерять, тогда как теоретические термины описывают ненаблюдаемые и неизмеряемые объекты и свойства, но которые выводятся из терминов наблюдения. В 1950-ые гг. эта терминологическая дихотомия была подвергнута массированным атакам и к концу 1960-х гг. была отвергнута как несостоятельная, хотя ни одна из предложенных альтернатив не получила широкого признания. Даже Р. Карнап признает в 1970-ые гг., что связь между эмпирическими и теоретическими компонентами научного знания более сложна, чем полагали логические позитивисты до середины века, что теории не выводятся непосредственно из опыта.

Наконец, о взглядах логических позитивистов на механизм развития научных знаний. Доминирующим здесь является представление о кумулятивном (направленно увеличивающемся) развитии науки, т.е. оно происходит путем добавления все новых положений к накопленной сумме истинных знаний. Их версия кумулятивизма отождествляет рост знания с увеличением его эмпирического содержания, тогда как рационалистическая версия трактует развитие знаний как такую последовательность абстрактных принципов и теоретических объяснений, в которой каждая последующая, в частности новая теория, никогда не теряются. По существу, указанная точка зрения предполагает непрерывный рост научных знаний в виде нарастающей последовательности теорий, которые стремятся к некоторому пределу, объединяющему все теории в единое

42 Карнап Р. Философские основания физики. М.: 1971. С …

64