14 Быки Солнца

Сюжетный план. 10 часов вечера. Блум не желает разго­воров с женой и, чтобы вернуться позже, заходит в родильный приют, где попадает в компанию полузнакомых юношей, среди ко­торых и Стивен. Распив имеющееся пиво, компания спешит в бли­жайший кабачок, который, однако, закрывается вскоре. Стивен, по­звав с собою одного из товарищей, следует в веселый дом. Хотя они находились вместе, Блум и Стивен не вступали в общение, и встречи двух линий романа все еще не произошло. Не произошло вообще ничего, кроме многословного разговора: в сюжетном плане эпизод есть остановка, задержка действия — перед последующей кульминацией.

Гомеров план снова шаток, если не сказать больше. Автор сопоставляет эпизоду приключение, следующее за «Сциллой, и Ха­рибдой» (XII» 260—398): на острове Тринакрия, вопреки предостережению Цирцеи, спутники Одиссея перебили священных быков Гелиоса. И уже в самом выборе прототипа — недоразумение: ни­каких быков Гелиоса у Гомера нет! В поэме — стада коров, «быки Ге­лиоса» — принадлежность не Гомеровой «Одиссеи», а только ее новоевропейских переводов.

Но шаткость Гомерова плана этим не ограничивается. Связь с беседою медиков (так обычно называют сидящую компанию, хотя из десятерых в ней не больше пяти-шести медиков) вся держится на утверждаемом в схеме Джойса соответствии: «Быки — плодо­родие (плодоносность, плодовитость)». Бесспорно, это соответст­вие не надуманно, а вполне явственно — от египетского Аписа и до современного восприятия быка как «производителя», символа оплодотворяющей мощи. Однако Гомеровы животные, будь даже они быки, здесь ни при чем. Во всем мифе о них мотива плодоро­дия вовсе нет, а есть обратное утверждение: «В каждом их стаде числом пятьдесят; и число их вечно одно; не плодятся они» (XII, 130—131). Этих-то бесплодных живот­ных Джойс делает символом плодородия, а речи сидящих школя­ров уподобляет убийству их, поскольку в этих речах нет почтения к материнству и стремления плодить чад. Увольте. Подобными рассуждениями нетрудно установить связь эпизода с любою на­обум взятой страницей Гомера. Или Гайдара.

Если же, напротив, принять Джойсово соответствие, то к нему естественно добавляется ряд других. По схемам, Тринакрия — Ро­дильный Приют, Гелиос — Хорн, нимфы Лампетия и Фаэтуса, па­сущие «быков», — сестры в приюте. Но даже теперь не кажется убедительным последнее и главное соответствие: «Преступление — мошенничество». В речах медиков Джойс специально сгустил только их наукообразие, но не озаботился в них ввести какие-либо яркие в резкие выпады против «быков» плодовитости и материнства. Ни­каких особых кощунств против этих принципов, никакого истового «античадородия» тут нет. Нет равно и «мошенничества» как нару­шения долга, завета «плодитесь и размножайтесь», ибо все — юно­ши неженаты, и каждый еще вполне может оказаться многодетным отцом. Зато есть обратный момент: один из главных заводил, Маллиган, в полном согласии со своей классической и фаллической ролью карнавального шута, представляет буйную стихию вольных совокуплений и оплодотворений.

В итоге надо признать, что сколько-нибудь весомых, не притя­нутых за уши соответствий меж данным эпизодом и Гомеровым мифом об убийстве стад Гелиоса нет.

Тематический план. Джойс начинал «Улисса», предпо­лагая для каждой его главы одну сверхзадачу: соответствие с не­которым эпизодом «Одиссеи». Затем постепенно особое и самодов­леющее значение для художника приобрела форма, способ пись­ма—и возникла вторая сверхзадача: реализация в каждой главе новой техники, нового ведущего приема. Формальная сверхзадача является здесь столь же странной и неожиданной для прозы вообще, сколь естественной и назревшей для Джойса: она состоит в создании серии стилистических моделей, объемлющих всю историю английского литературного языка, от древности до современности. Уникальное стилистическое чутье, талант писать любым стилем проявились рано у Джойса и постоянно искали выхода. Еще в школе, как вспоминает брат, он писал сочинения, имитируя стиль какого-нибудь автора — Карлейля, Ньюмена, Маколея, Де Квинси (их всех мы встретим в «Быках»). Тяга к сти­листической имитации оставила уже немалый след и в «Улиссе»: мы ее видели в «Эоле», в «Циклопах». И наконец, теперь моделирование стилей прямо ставится во главу угла. Заодно тут находят выход и многие другие склонности Джойса — пристрастие к иро­нии и пародии, любовь к вызову, готовность пойти наперекор чи­тателю, привести его в замешательство непонятностью, в раздра­жение — пустословием, длиннотами...

Серия моделей показывает развитие, эволюцию стиля — и в сочетании с темой «Быков», с местом их действия, это рождает у Джойса новую эксцентрическую идею, в духе его миметизма и любимых им телесных метафор и параллелей. Вынашивание и рождение плода давно было для него одной из главных метафор процесса творчества. Помимо того, беременность, развитие зароды­ша, роды интересовали его сами по себе, в молодости он начинал изучать медицину, а в 1908 г., когда у Норы случился выкидыш, он со вниманием осмотрел погибшего эмбриона. И он решает, что наряду с развитием стиля эпизод еще изобразит и развитие эмб­риона в материнской утробе, процесс онтогенеза: отчего бы не упо­добить эти процессы, считая зарождение литературного языка его зачатием, а современный вольный язык, жаргонный и разговор­ный, — младенцем, вышедшим из утробы в мир? (Действительно, отчего бы?) Он составил подробную помесячную таблицу разви­тия эмбриона и всегда держал ее на столе. Но можно пойти дальше. В биологии онтогенезу параллелен филогенез, процесс развития форм жизни — и развитие стиля может отразить также и этот процесс, иметь перекличку и с ним. Так что задуманная серия моделей, писал Джойс другу, «связана со стадиями развития эмб­риона и с периодами эволюции фауны вообще».

Главная, стилистическая задача выполнена виртуозно. Боль­шинство прототипов узнаваемы сразу, без колебаний; но некоторые не столь очевидны, и в разных исследованиях и комментариях до сих пор существуют расхождения в списках образцов (хотя обычно общее их число — 32). Степень и точность следования образцам очень разнится. Джойс брал многие из них из антологий, очень небезупречных с современной точки зрения, и в ряде случаев его язык оспорим. Однако эти филологические тонкости — ничто пе­ред вопросами и тупиками, встающими при переводе такого текста. Общий принцип выбирать не приходится — историю может пере­дать лишь история, стиль и язык должны меняться от древних истоков до современного жаргона. И, слава Богу, история русского литературного языка, от киевских и болгарских истоков до симво­лизма и жаргона начала века (дальнейшее не касается нас), по разнообразию стилей и словарей, по диапазону произошедших из­менений, смело выдерживает сравнение с любым из новых языков Европы. Основные проблемы дальше: как же отобразить, спроеци­ровать их историю на нашу? что здесь «соответствует» чему? оди­накова ли современная непонятность у «Повести временных лет» и у того, что называют «язык короля Альфреда и епископа Эльфрика»?

Дополнительные планы. Достаточно очевидно, что ор­ган, сопоставляемый автором «Быкам Солнца», — матка, рождаю­щая утроба, искусство же — повивальное. Символ эпизода — ма­тери, цвет — белый.