Вопросы Посмотрим, как ты понял... Русский фольклор – это устная традиция...

1. ... всех народов России.

2. ... русских, живущих в России.

3. ... русских, живущих в России и за ее пределами.

4. ... всех носителей русской традиционной культуры в России и за ее пределами.

Для отличника и аспиранта

Узбек-строитель, приехавший в Украину на заработки, рассказывает в перекуре товарищам анекдот на русском языке. Является ли прозвучавший текст явлением русского фольклора?

Глава 2.

Из поэтики русского фольклора

2.1. Фольклорные приемы художественной организации текста

Исследование "средств и способов словесно-художественного творчества" ¹ является неотъемлемою частью изучения поэтики фольклора. В этой главке мы более подробно остановимся на одном из аспектов этой проблемы и изложим некоторые соображения относительно дальнейшего изучения других.

Избранный аспект – это некоторые специфические способы (или приемы) организации фольклорного текста, на славянском материале изучавшиеся преимущественно русскими (А. Н. Веселовский, Б. М. Соколов, Е. М. Мелетинский и др.) и украинскими (А. А. Потебня, А. И. Дей, С. Я. Ермоленко) фольклористами.

А начнем мы с наипростейшего, – на первый взгляд, во всяком случае, – приема, а именно с повтора, являющегося одновременно, как отмечает  Е. М. Мелетинский, "древнейшей чертой фольклора, связанной в генезисе и с наличием ритма, и с верой в магическую силу слова" ². В русском фольклоре повторы применяются в различных жанрах и в разных формах. Иногда весь текст повторялся целиком: так, например, чтобы недоброжелатель покрылся нарывами и прыщами, следовало трижды повторить вслух текст устного заговора:

Чирей Василей, ширься пошире!

Около сядьте еще по четыре! ³

Повторение именно трижды заменяет тут "закрепку" заговора и имеет, конечно же, магический характер. Особенно разнообразны повторы в русской песне, как обрядовой, так и не обрядовой. Вот свадебная песня, состоящая из двух повторений с небольшой, но важной для участников обряда вариацией: Сокол, сокол, ты летал

в овёшенек,

Ты поймал лебедушку,

Да постави за дубов стол,

Да ко столу зовё батюшка:

"Хороша ли те молодушка?"

Лишь бы, дитятко, тебе люба,

А мне дáвно хороша!"

Сокол, сокол, ты летал

в овёшенек,

Ты поймал лебедушку,

Да постави за дубов стол,

Да ко столу зовё матенку:

"Хороша ли те молодушка?"

Лишь бы, дитятко, тебе люба,

А мне дáвно хороша!" ⁴

Более сложный случай повторов находим в сибирской игровой песне, из которой приводим только начало:

Ой, утка, моя утушка,

Да вот, утка моя серая,

Эй, лёли да люли, али лей ляли да люли!

Ой, утка моя серая

Да лебедушка белая,

Эй, лёли да люли, али лей ляли да люли!

А й где, утушка, была?

А где, серая, была? ⁵

Здесь обращает на себя внимание прежде всего рефрен, повторяющийся с возможной в устной трансмиссии точностью и поражающий своей бессодержательностью: на 9 слов припадает три союза (если считать союзом и "али"), одно междометие и пять заумных слов. В остальных стихах "ой", "эй" и словосочетание в значении междометия "да вот" несут скорее фатическую функцию: поддерживают обращение к "утке" и подчеркивают начало стиха. Используются повторы нескольких видов. Просто повторяется слово "утка", оно же повторяется в иной морфологической форме ("утушка"), повторяются определения, а в последнем из процитированных стихов одно из них – постоянный эпитет утки "серая" – заменяет уже сам объект обращения. В пятом стихе находим такое же повторение, но используется другая лексика, и за синтаксической формой перечисления ("да" как союз в значении присоединительного) прячется скрытая форма повтора – обращение все к той же утке, метафорически названной "лебедушкой белой" (снова постоянный эпитет).

Американский литературовед Дж. К. Рэнсом в монографии "Новая критика" (1941) предложил разграничивать в поэтическом произведении "структуру" и "текстуру": "структура" составляет ту честь общего значения произведения, которую можно передать логическим (прозаическим) парафразом, а "текстура" – это все иные элементы формы, не укладывающиеся в "структуру". Из этого следует, что "поэтическое произведение есть открытая логическая структура со свободной индивидуальной текстурой" ⁶. В песне "Ой, утка, моя утушка" "структура" шести первых стихов может быть передана двумя словами "Эй, утка!", в то время как "текстура" весьма богата. С другой стороны, эта песня – ярчайший пример синтетичной природы фольклорного произведения: мало того, что содержательная сторона здесь подчинена формальной, но и ритмическая структура покоряется мелодии, а вся песня выступает как словесно-музыкальный компонент игрового действа.

Если при повторе словесный текст воспроизводится с сохранением словесной формы, то следующий прием, напротив, предусматривает пересказывание иными словами во втором из двух предложений сказанного в первом:

Было пированье-почестной пир,

Было столованье-почестной стол… ⁷.

Это "стилистическая симметрия", излюбленный прием организации поэтического текста в древней ближневосточной поэзии, изученный в его библейском варианте немецким филологом Е. Кенигом (1914), а через почти полстолетия – итальянскими библеистами Е. Галиати и А. Пиазза. Тут использована классическая форма "стилистической симметрии", когда дважды излагается то же самое содержание, при чем обе части параллелизма как бы поддерживают и даже усиливают друг друга.

Из уже безусловно народных форм параллелизма наиболее известен не раз упомянутый в этой книжке "психологический параллелизм", открытый А. Н. Веселовским. По мнению ученого, в основе этого приема лежит анимистическое мировоззрение, а мыслительная основа архаически примитивна: "Дело идет не об отождествлении человеческой жизни с природною и не о сравнении, предполагающем сознание раздельности сравниваемых предметов, а о сопоставлении по признаку действия, движения: дерево хилится, девушка кланяется, – так в малорусской песне…" ⁸. А. Н. Веселовский различал четыре основные формы такого параллелизма. Первую он называет "параллелизмом двучленным. Его общий тип таков: картинка природы, рядом с нею таковая же из человеческой жизни; они вторят друг другу при различии объективного содержания, между ними проходят созвучия, выясняющие, что в них есть общего". Вот пример, приведенный в статье А. Н. Веселовского:

Катилося яблычко с замостья,

Просилася Катичка с застолья.

Второй тип – это "параллелизм формальный", когда, в частности, "рифма уже заслонила образ", как в приведенном исследователем примере, взятом, как и первый, из свадебной песни:

Плавала вутица по росе,

Плакала Машинька по косе.

Третий тип – "многочленный параллелизм, развитый из двучленного односторонним накоплением паралеллей, добытых притом не из одного объекта, а из нескольких, сходных". Вот пример из свадебных песен, начало величальной жениху:

Как у месяца

Золотые рога;

Как у солнышка

Золотое лучье.

Как у (Ивана)

У (Васильевича)

Кудри в три ряда

По плечам лежат,

Ровно жар горят ⁹.

Принцип построения последнего, четвертого типа – отрицательного параллелизма, А. Н. Веселовский описывает следующим образом: "ставится двучленная или многочленная формула, но одна или одни из них устраняется, чтобы дать вниманию остановиться на той, на которую не простерлось отрицание". Раньше отрицательный параллелизм называли "славянской антитезой", однако со временем выяснилось, что он встречается не только в славянской устной поэзии.

Не былинушка во чистом поле зашаталася,

Зашатался-загулялся добрый молодец.

Следует отметить, что и отрицательный параллелизм может приобретать формальный характер. Таков он в иллюстрации из исторической песни, приведенной Г. Л. Венедиктовым:

Не вечерняя заря потухать стала,

Не утренняя запя занимается –

Бежит-то из Москвы скорый посол.

Исследователь справедливо отмечает: "То, что принимается за отрицательное сравнение, на самом деле оказывается раскрытием места действия, времени действия, сопутствующих действию явлений и т. п." ¹⁰.

Далее рассмотрим группу однотипных явлений народной поэтики, которые Г. Л. Венедиктов называет "приемом типизации времени (момента), пространства, объекта и субъекта". Вот девушка просит милого прийти

На единый часок,

На весь круглый годочек!

Для нормальной логического мышления час и год как единицы времени противопоставлены по длительности, а вот для фольклорного поэтического, – как видим, нет. Поразителен и пример типизации объекта: "Саша-

Машенька, ой, Размашенька моя". А вот приведенный Г. Л. Венедиктовым пример использования в исторической песне приема типизации пространства:

Да и поехал и ко матушке к каменной Москвы,

К каменной Москвы, к хороброй Литвы.

Единственное объяснение: герой поехал куда-то далеко, к тому же из исходного пункта, для которого Москва и Литва равноудалены.

Следующий прием организации фольклорного поэтического текста Б. М. Соколов назвал “ступенчатым сужением образов". Вот как он воплощается в игровой песне (повторы воспроизводим только в первой "строфе"):

Чей это садочик

Зеленешенек стоит?

Чей во садике терем?

Побывал бы я в нем.

Чья во тереме

Кроватушка тесовая?

На кроватушке лежит

Перина пуховая,

На перине одеяло

Соболиное лежит,

Соболиное, тафтяное,

Лежит девушка Татьяна

Хороша-пригожа … ¹¹

В истории научной интерпретации этого приема главным стал вопрос об отношении его к логике. Б. М. Соколов усматривал тут художественный прием, реализующий "поэтическую мысль певца" ¹². По мнению же Г. Л. Венедиктова, "за прием Б. М. Соколов выдает тематический шаблон эпохи, осмысливавшей мир метафизически (ступенчато) и иерархически", а сам в ступенчатом сужении образов видит "путь чувственного нащупывания" ¹³.

Отметим и форму "сужения" семантики образа, который как бы объясняется отброшенным более широким понятием:

Я любить-то не люблю,

Насмотреться не могу,

Насмотреться, наглядеться, нарадоваться… ¹⁴

В последнем примере можно видеть переходную форму к другому приему традиционной поэтики, когда новое содержание получают, сопоставив отрицание чего-нибудь с утверждением его же. Г. Л. Венедиктов видит здесь особый прием "взаимоисключающей пары". Прием этот, известный уже "Слову о полку Игореве", остается продуктивным и в современной версии традиционной народной песенности:

Он девчонку себе метил,

Застрелить её хотел.

Он застрелил – не застрелил,

Только грудь­ её ­­­пронзил ¹⁵.

В свое время А. А. Потебня, объясняя применение подобного приема в "Слове о полку Игореве" ("Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслію поля мhритъ…"), привел параллель из записанной им самим украинской народной песни ("Ой чи спав, не спав – прокинувся") и пришел к следующему выводу: "Соединение при одном подлежащем сказуемых с противоположными значениями указывает на малую степень действия" ¹⁶. Едва ли с этим можно согласиться: сам ученый записал украинскую шутливую песню, в которой этот прием, напротив, готовит слушателя к восприятию гиперболы:

Я чи гуляв, не гуляв –

Сто червінців прогуляв

Та з тую з дивчиноньку...

По мнению Г. Л. Венедиктова, этот прием, "по-видимому, умирает, он часто нуждается в пояснении < ... >. Однако общая результативная мысль при таком пояснении в такой паре не нуждается – видимо, пары первоначально были автономны". Поскольку трехчастная конструкция отразилась уже в "Слове о полку Игореве", о разрушении приема говорить не приходится – да и не с "пояснением" мы тут имеем дело. Певец действует методом "интеллектуального бриколажа" (игры отскоком – в бильярде, например), этот метод К. Леви-Строс полагает одним из ключевых для примитивной (первичной) логики ¹⁷. Прямо в лузу послать бильярдный шар нельзя; тогда его ("застрелил") бьют о другой шар ("не застрелил"), он отскакивает в новом направлении ("Только грудь её пронзил") и попадает в лузу – логическая задача решена. При этом срединное определение действия ("Только грудь­ её ­пронзил ") выступает как "медиатор", обуславливающий решение логической задачи.

Перед нами встает вопрос об общей интерпретации рассмотренных здесь приемов фольклорной поэтики. Автор последнего их обзора, Г. Л. Венедиктов усматривает здесь реализацию "внелогического, эмоционального начала" в нашей речи. В этой связи он вспоминает и концепцию И. П. Павлова о первой сигнальной системе, "общей у нас с животными", и работу Л. Леви-Брюля, где речь идет об ассоциациях таких чувственных представлений – "сопричастий". Это и есть, по мнению Г. Л. Венедиктова, чувственная, эмоциональная основа "дологических приемов" поэтики фольклора.

Эта интерпретация ошибочна. Дело в том, что понимание мышления "дикарей" как "дологического", популярное в З0-е гг. XX в., фактически уже отброшено в мировой науке; отказался от этой своей концепции и сам её создатель Л. Леви-Брюль после критики К. Леви-Стросом в уже упомянутой монографии "Первобытное мышление" (1962; "La pensée sauvage" переводят также как "Мышление дикарей" или "Неприрученная мысль"). К. Леви-Строс убедительно доказывает, что представители современных "примитивных" племен (моделирующие в этом отношении духовную деятельность первобытного человека) мыслят, напротив, уже вполне логично, в определенном смысле даже "научно", только логика эта своеобразная, "мифологическая" (или еще "примитивная"). От формальной логики, с которой мы знакомимся в школе, её отличает тесная связь с тотемизмом, оперирование ощущениями, конкретность. "Мифологическая" логика пользуется методом окольного способа познания – "интеллектуального бриколажа" и методом "калейдоскопа", роль стеклышек в котором исполняют образы-знаки, количество которых ограничено и между которыми возможен взаимообмен функциями. Из конкретности и образности этой логики проистекает её метафоричность.

Способы организации поэтического фольклорного текста, реферированные в подразделе, богаты, все всякого сомнения, на рудименты открытой К. Леви-Стросом "примитивной" логики. Отзвуки тотемизма давно уже находили в образности "природной" части параллелизмов. Конкретность "примитивной" логики просвечивает в приемах "типизации", где фольклорная поэтика явно избегает обобщенных характеристик. Что же касается метода "калейдоскопа", то в русском фольклоре наиболее яркое его воплощение видим в свободе комбинаций формул и "тем" в структуре традиционной лирической песни; ограниченному же количеству "стеклышек" отвечает принципиальная ограниченность тезауруса традиционных образов и приемов национального (этнического) фольклора (см.: 1.3). Легко найти в традиционной фольклорной поэтике и соответствия принципиальной метафоричности "мифологического мышления", в котором содержание явления раскрывается путем последовательных сопоставлений и превращений определенных ощущений и символов-знаков. Вот пример лирического диалога, насыщенного устно-поэтическими аналогами приемам "примитивной" логики:

Я по травке шла, по муравке шла,

По муравке я тижало несла:

Коромысло да и валёк, еще милого платок.

Наступила на бел камень –

Замарала чулок белый.

Мне не жаль туфля, а жаль белого чулка,

Туфель батюшка купил, чулок милый подарил,

Чулок беленький, дружок миленький.

– Душа я, душа я, душа ягода моя,

Не садись против мине,

Не садись против мине, не гляди на меня.

– Я бы рад не глядел, да глаза мои глядят,

Да глаза мои глядят, говорить с тобой хотят ¹⁸.

Архаичность примененных тут приемов поэтики еще не означает, что реконструированная К. Леви-Стросом "мифологическая" логика царила и в сознании мальчика Васи из Зарайска, который спел эту песню П. И. Якушкину 2 августа 1846 г. в с. Гололобово Зарайского уезда. Можно считать фольклористической аксиомой, что в фольклорной традиции происходит не кардинальная замена старого новым, но аккумуляция всех некогда существовавших – и на всю глубину традиции – приемов и способов осмысления и отражения действительности и верований человека.

Очевидно, в жанрах русского фольклора в разной степени сохранились первичные сакральные, магические, логико-познавательные функции приемов традиционной поэтики, при этом в жанрах более консервативных, в первую очередь, в обрядовой поэзии, в заговорах, они сохранились лучше. Что же касается лирической песни в записях XIX в., жанра более мобильного, допускающего импровизацию, то в неё эта традиционная поэтика переходит словно через волшебный "калиновый мост", задерживающей познавательную функцию "примитивной" логики, сакральную, магическую, ритуальную природу древнейших приемов организации текста на дальней, темной стороне традиции, а на этот берег пропускающий только их внешнюю форму, которая наполняется уже новым, "эмансипированным" от прежнего содержания и мировоззрения художественным смыслом.