Определение

Во второй книге Аристотель обращается к рассмотрению доказательства как инструмента, которым достигается определение. Четыре больших вида проблемы, «что», «почему», «если» и «что такое», все они занимаются средним термином. Спросить, существует ли А или есть ли А В, это спросить, является ли здесь средний термин объясняющим бытие А или он объясняет, что А есть В. Спросить, что такое есть А или почему А есть В, значит спросить, что такое этот средний термин. Понятие среднего термина с большей легкостью применимо к вопросу, есть ли (или почему) А В. Мы, следовательно, ищем в сущности А тот элемент, который отвечает за обладание А свойством В. Но что, с другой стороны, Аристотель понимает под средним термином, который объясняет бытие А simpliciter. Здесь не идет речи о среднем термине силлогизма, ибо нет двух терминов, между которыми он бы занимал середину; здесь имеется только термин А. «Средний термин» здесь использован, путем расширения значения, просто для «сущностной причины». Аристотель подразумевает, что спросить, есть ли А, это спросить, существует ли постигаемая сущность, соответствующая имени, и что спросить, что такое А, это попытаться развернуть эту сущность в определение. Но все применение вопроса «почему», и понятия среднего термина, к сущностям есть нечто неестественное. Что Аристотеля по-настоящему интересовало, так это утверждение, что поиск определения атрибута — это поиск среднего термина, связывающего атрибут с субъектом, показывая, почему некоторый субъект обладает атрибутом. Если лунное затмение происходит, потому что свет солнца закрывается от луны по причине промежуточного положения земли, то определение лунного затмения будет следующим: «лишение луны света по причине промежуточного положения земли». Истинное определение атрибута, единственное определение, которое представляет нечто большее, чем просто отчет об употреблении слова, есть такое определение, которое устанавливает действующую или целевую причину появления атрибута. Таким образом, доказательство атрибута как необходимо следующего из некоторой причины требует только изменения формулировки, чтобы обеспечить его определение.

После диалектической дискуссии, которая должна была показать, что мы не можем дать доказательство вещи путем силлогизма, деления, определения вещи или ее противоположности, или каким-либо иным путем, Аристотель переходит к позитивному отчету об отношении между доказательством и определением. Если мы должны достичь определения, мы должны начинать с частичного знания о природе дефиниенда, то есть с номинального определения вещи, например с определения затмения как прекращения света. Теперь мы задаем вопрос, есть ли какой-либо средний термин, с помощью которого мы можем доказать, что луна испытывает такое прекращение. Мы можем найти средний термин, который устанавливает причину затмения; мы можем построить силлогизм «Любая вещь, если между нею и источником света окажется еще одно тело, теряет свой свет, Луна имеет между собою и источником света другое тело (землю), Следовательно, луна теряет свой свет». И это доказательство существования затмения, исходящее из существования его причины, нужно только переработать, чтобы получить определение затмения, отсылающее к его причине: «Затмение есть потеря света луной, вызванное появлением земли между луной и солнцем». Таким образом, после номинального определения атрибута или события per genus et subjectum, мы можем пойти дальше к действительному определению вещи per genus et subjectum et causam. Мы тем самым не доказали определения, но мы получили определение с помощью доказательства.

Только атрибуты и события могут быть так определены. С другой стороны, первичные объекты наук, как, например, единица в арифметике, не имеют причин помимо самих себя, и относительно них возможно лишь номинальное определение. Таким образом, есть три вида определения: 1. недоказуемое определение первичного термина; 2. действительное или причинное определение атрибута или события, которое упаковывает содержание силлогизма в одно-единственное высказывание; 3. номинальное определение атрибута или события.

Предварительно показав, как мы переходим от не-каузального к каузальному определению, Аристотель переходит к рассмотрению того, как было получено первое, не-каузальное определение. Infima species (последний вид) должен быть определен путем исчисления суммы существенных атрибутов вещи. До сих пор, Аристотель не принимает платоновский метод определения путем деления — его метод заключается только в том, чтобы сочетать атрибуты один за другим, пока мы не дойдем до их суммы, равно протяженной с подлежащей определению вещью. Но когда Аристотель переходит к более тщательному рассмотрению метода получения определений, он признает некоторое значение и за делением. Оно, конечно, ничего не доказывает, но 1. обеспечивает должный порядок характеристик. Мы можем разделить животных на прирученных и диких, но мы не можем поделить прирученные вещи на животных и что-то еще, поскольку только животные (в строгом смысле слова) могут быть прирученными. Если мы используем метод деления, то мы можем избежать неестественного порядка в определении человека, такого, например, «прирученное, животное, двуногое»; мы будем полагать характеристики в правильном порядке «животное, прирученное, двуногое». 2. Деление, далее, обеспечивает еще одно преимущество, оно говорит нам, когда наше определение infima species достигнет полноты.

Установив, таким образом, те отношения, в которых деление может помочь при определении, Аристотель переходит к рассмотрению того, что еще требуется для определения рода. Когда род был разделен на его infimae species и они были определены, требуется, чтобы мы затем стали искать общие элементы в их определениях, отбрасывая как иррелевантные по отношению к роду все элементы, которые не являются общими для всех его видов. Этот процесс не должен, даже в большей степени, чем деление, идти per saltum; мы должны довольствоваться продвижением к ближайшему роду, следующему за получившими определение видами, и достигать самого высшего определяемого рода только после процесса постепенного обобщения. И мы должны быть готовы иногда обнаружить, что виды, которые, как мы ожидали, принадлежат к одному роду, окажутся видами, принадлежащими к различным родам, и называются одним именем лишь в силу двусмысленности. Предположим, что мы хотим определить гордость. У Алкивиада, Ахилла и Аякса гордость обозначает неспособность снести оскорбление, но в отношении к Лисандру и Сократу этот термин обозначает безразличие к фортуне. Следовательно, термин не имеет одного значения и одного определения.

В начале Второй Аналитики Аристотель настаивал, что поскольку научное знание нацелено на «общие», то есть на взаимозаменимые высказывания, в которых субъект и предикат имеют одинаковый объем, то его посылками так же должны быть взаимозаменимые высказывания. Теперь он переходит к вопросу, имеют ли причина и следствие по необходимости одинаковый объем. В его новой форме вопрос звучит так: «Может ли существование причины быть выведено из существования следствия, точно так же, как существование следствия выводится из существования причины» или (другими словами) «может ли быть больше одной причины для одного следствия?» Ответ Аристотеля состоит в том, что само значение причины предполагает, что присутствие причины может быть выведено из присутствия следствия. Если следствие имеет место в отсутствии его предполагаемой причины, это говорит лишь о том, что предполагавшаяся причина не является причиной действительной. Всякая научная проблема есть проблема общая, проблема, субъект и предикат которой имеют одинаковый объем; если мы спрашиваем, «почему субъект С имеет атрибут А», мы подразумеваем, что это именно С (а не что-то еще) имеет атрибут А. Теперь рассмотрим силлогизм

Все В есть А,

Все С есть В,

Следовательно, все С есть А.

Здесь В — существенный атрибут С и причина свойства А. Если заключение поддается простому обращению, легко увидеть, что посылки тоже должны поддаваться, и, следовательно, причина В одинакового объема со следствием А.

Это учение, как будет видно, истинно, если его устанавливают, как устанавливает Аристотель, по отношению к идеалу научного знания. Ибо наука нацелена на взаимозаменимые высказывания, и не может удовольствоваться множеством причин. Но покамест Аристотель еще не осознал тех сложностей, с которыми наука в ее развитии должна столкнуться. Весьма редко удается обособить (specify) всю область (субъект), к которой принадлежит атрибут; наука обнаруживает атрибут, встречающийся в том субъекте и в другом, но не знает, в каких еще субъектах он может встретиться, а еще меньше того она знает тот род, который это все охватывает. Поэтому наука должна спрашивать «Почему этот субъект С обладает атрибутом А» и довольствоваться тем, что В имеет одинаковый объем не со всем А, но с «А в С», а это будет часто отличаться от причины «А в D». Значит, присутствие В не может быть во всех случаях выводимо из присутствия А, и А может иметь больше чем одну причину. Эта возможность признания не взаимозаменимых причин следствия, до того как мы признаем взаимозаменимую причину, ясно указана Аристотелем.