tom_1

Германии выступала и М. Тэтчер[43]. После падения Белинской стены Президент Франции консультировался с Президентом СССР М. Горбачёвым и встречался с лидером Восточной Германии Э. Хонекером, очевидно, пытаясь, если не предотвратить, то хотя бы повлиять на объединение[44]. Произошла определённая инверсия во Франко-Германском тандеме, если раньше Франция позволяла себе надеяться на лидирующую роль (иногда даже на гегемонию) в Сообществе, при не очень активном участии Британского королевства, то теперь лидерство Франции вызывает сомнение (объединённая Германия вносит самый большой вклад в бюджет Сообщества и имеет самое большое население в Европе). И, как видно из современных событий, идейное и политическое влияние Германии, её политических лидеров в вопросе о будущем Европы заметно возросло[45].

Вто же время в связи с ожидаемым расширением ЕС на Восток, что стало одним из важнейших внешних факторов, для Франции становиться всё труднее управлять процессом в соответствии только со своими интересами. Ю. Ведрин, министр иностранных дел Франции, в своей книге признался, что объединённая Европа перестала быть “автоматическим множителем влияния” Франции. “Сегодня нам противостоит система более сложная, более нестабильная, … где отношения менее гармоничны, роли менее четко определены, результаты менее предсказуемы и реже близки к нашей линии”. [46] Всё это, вероятно, очень болезненно воспринимается правящими кругами Франции, которые стремятся сохранить распространение влияния своей страны, но это влияние постепенно слабеет. Кроме этого Франции ещё тяжелее смирится с тем, что Германия может стать де-факто в центре всего интеграционного процесса, особенно, в рамках федеральной системы, если идеи по устройству Европы, предложенные Германией, окажутся более приемлемыми для европейцев, чем французские.[47] Учитывая данные обстоятельства вполне правдоподобна версия о существовании полуофициального соглашения между Францией и Германией по поводу ближайшего будущего ЕС. По словам Ж. Делора, Франция и другие страны согласились на участие объединённой Германии (фактически с поглощением одного государства другим) в ЕС, если последняя поддержит дальнейшее развитие экономического и политического союзов[48]. Данное обстоятельство было достаточно сильным дополнительным импульсом для начала межправительственной конференции по политическому союзу параллельно с конференцией по ЭВС.

К внешним факторам необходимо отнести события мирового масштаба, которые имели место в начале 1990-х годов и стали значимыми не только для Европы, но и для всей системы международных отношений.

Как утверждается многими наблюдателями, в начале 1990-х гг. небывалого уровня достиг международный престиж ЕС. США, Япония и другие страны-конкуренты “двенадцати” были подвержены опасениям в связи с перспективой возникновения ненужной конкуренции с торгово-экономической “крепостью Европа”. В Брюссель прибыли представители правительственных органов иностранных государств, банков и транснациональных компаний, “осаждавшие” Комиссию, секретариат Совета, Европарламент.[49]

В1988 г. разрешился многолетний застой в отношениях Сообщества с востоком Европы: взаимное признание СЭВ и ЕС открыло путь к установлению двухсторонних отношений последнего с отдельными восточноевропейскими странами. Этот процесс завершился подписанием более или менее однотипных соглашений о торговле, торговом и экономическом сотрудничестве.[50] Дальнейшее развитие событий было стремительным и в некотором роде неожиданным

для Западной Европы. В течение одного года стало реальностью неосуществимое: пала берлинская стена, неожиданно закончилась “холодная война”, в странах Центральной и Восточной Европы произошли “бархатные революции”, распались СЭВ и Организация Варшавского Договора, началась быстрая переориентация торгово-экономических связей восточноевропейских стран на Запад, вражда в отношении ЕС сменилась восторженным

231

энтузиазмом. Вступление в Сообщество стало главной целью внешней и внутренней политики всех без исключения восточноевропейских стран - бывших членов СЭВ. Произошли существенные изменения и в отношениях ЕС со своими западными партнерами. Большинство членов ЕАСТ вступило на путь присоединения к Сообществу[51]. В январе 1989 г. государственный секретарь США заявил о готовности Америки установить новое трансатлантическое партнерство, центральной осью которого должен был стать политический диалог с Сообществом.[52] В различных центрах ЕС стали серьёзно подумывать о том, чтобы посредством налаживания общей политики в области безопасности и обороны постепенно избавиться от стеснительной гегемонии США в военных вопросах и покончить с положением, когда западноевропейский “экономический гигант” был “военно-политическим карликом”[53]. Хотя операция США в Ираке в 1991 году, окончание которой совпало по времени с началом МПК по ЭВС и политическому союзу, показала, что Европе ещё многое надо сделать, чтобы сравняться с американцами в военно-политическом плане.

В 1991 году, с распадом Советского Союза, рухнули “коммунизм” и “империя”[54] - того, что ранее рассматривалось только как нечто враждебное интересам Западной Европы. В настроениях большей части западноевропейских элит и в общественном мнении произошел заметный поворот: на смену продолжительному периоду так называемого “евросклероза” пришли “еврооптимизм” и “евроэйфория”.[55] Но, с другой стороны, развитие трагических событий в Югославии нанесли

сокрушительный удар по “еврооптимизму”. “На первый взгляд, драма на Балканах и европейская интеграция по сути своей являются антиподами: разумное и созидательное сближение народов - на одном полюсе, бессмысленная и разрушительная вражда - на другом. Однако югославский кризис, порожденный в первую очередь внутренними причинами, был, как это ни парадоксально, тесно связан с европейской интеграцией и в какой-то степени обусловлен ею”.[56] Три основных факта показывают это вполне наглядно. Во-первых, возникшая у правящих

элит, а затем и у значительной части населения Словении и Хорватии убежденность в том, что они являются в большей степени европейцами, чем жители других республик СФРЮ, была главным компонентом словенского и хорватского национализма. Сепаратистские движения в Словении и Хорватии ориентировались на то, что, действуя самостоятельно, эти республики скорее “вернутся в Европу”, чем оставаясь в рамках Югославии[57]. Пойдя на поводу у Германии и поспешно признав их независимость, ЕС вольно или невольно поощрял эти настроения, и тем самым подлил масла в огонь разгоравшейся гражданской войны.[58] Во-вторых, разорение Югославии, одного из наиболее привилегированных партнеров ЕС,

наглядно продемонстрировало, насколько хрупкими являются европейские идеалы интеграции, мира и экономического прогресса. Пламя этнического фанатизма и средневековой жестокости, безнаказанных убийств и насилия, охватившее целые народы Юго-Восточной Европы, служит грозным предупреждением для многих стран Западной Европы, где национализм и сепаратизм в последнее время стали неотъемлемой частью политического процесса.[59] В-третьих, война в Югославии означала понижение роли Западной Европы и Запада в

целом в глазах всего остального мира. Вся их экономическая, политическая и военная мощь оказалась бессильной перед лицом немногочисленных, но решительно настроенных национальных групп. Это поставило под вопрос всю послевоенную стратегию обеспечения безопасности Западной Европы. Постепенно страны ЕС начали осознавать, что новый международный политический порядок (или, как его часто называют, “новый беспорядок”) вовсе не так благоприятен, как можно было ожидать в свете победы Запада в “холодной войне” и полного исчезновения идеологического противника[60]. Страны Западной Европы с удивлением открыли, что “во многих отношениях холодная война довольно хорошо послужила Западной Европе. Она чётко определяла её восточную

232

границу, обеспечивала стабильную систему безопасности”[61]. Холодная война помогала оставлять целый ряд сложных вопросов за пределами официальной европейской повестки дня: такие как оборона, которая находилась под управлением НАТО; германский вопрос, который сдерживался разделом Германии между блоками. Она же определяла “место Европы в мире”, которое в итоге ряда трансатлантических кризисов свелось к признанию Западной Европой того факта, что гораздо безопаснее следовать американскому лидерству в определении глобального порядка, чем рисковать конфронтацией по поводу четко выраженной европейской “самобытности” или внешней политики”[62]. С окончанием “холодной войны” Западная Европа столкнулась с необходимостью определения не только своего места в усложнившемся мире, но и переосмысления своей собственной сущности, своего предназначения, всего того, что выражает английское слово “identity” (идентичность).[63]

Кроме указанных, необходимо отметить такие внешние по воздействию факторы как: усиление конкуренции на мировых рынках, проблемы разрушения окружающей природной среды и разрыв (прежде всего в экономическом развитии) между странами и регионами Европы и мира[64]. Здесь мы можем отметить, что наибольшее значение оказывают факторы проблемного происхождения. Это означает, что процесс интеграции должен помочь в разрешении существующих и возникающих проблем, иначе смысл дальнейшего развития интеграции утратится.

Суммируя факторы, оказавшие влияние на процесс подписания и ратификации Маастрихтского договора и, соответственно, на формирование Европейского Союза, в качестве выводов выделим следующие, наиболее значимые.

Первое, очевидно, что внутренняя логика развития Сообществ, подталкиваемая общемировыми процессами, привела процесс интеграции к необходимости завершить строительство “общего рынка” к 1992 году, что стало необходимой основой для дальнейшего развития экономической интеграции в виде Экономического и валютного союза и других проектов.

Второе, институционально Сообщество, хоть и находилось в слабом состоянии, имело стремление к развитию и обретению значимой самостоятельной роли как внутри Сообщества, так и на международной, прежде всего экономической, арене.

Третье, объединение Германии и, последовавшее за ним, усиление роли ФРГ в процессе интеграции придало этому процессу новый импульс.

Четвёртое, распад СССР и ускорившаяся трансформация международной системы заставили страны-члены Сообщества более серьёзно рассматривать проблему своей политической идентичности и роли на международной политической сцене.

Пятое, последовавший за распадом Союзной Федеративной Республики Югославия вооруженный конфликт на её территории и модернизация концепций США и НАТО, привели к тому, что у государств-членов Сообщества усилилось желание создать собственную армию, способную решать задачи по защите своих интересов военными средствами самого Сообщества.

Шестое, после роспуска Организации Варшавского Договора страны Центральной и Восточной Европы восприняли Сообщество как новый ориентир для своей политики и экономики, что более остро подняло проблему увеличения состава участников и последующей институциональной реформы Сообщества.

2.Закономерности развития политических процессов в Европейском Союзе в конце XX - начале XXI вв.

Из анализа, представленного в предыдущей части, следует, что у стран Сообщества было достаточно причин для серьёзного преобразования своего объединения. Изучению того,

233

что стало действительностью после подписания такого компромиссного соглашения, каковым является Маастрихтский договор, и посвящены эта и следующая части данной главы.

Состоявшиеся 10-11 декабря 1991 года, а затем 7 февраля 1992 года в Маастрихте встречи глав государств и правительств государств-членов ЕС сделали маленький городок на реке Маас известным на весь мир и определили направление развития Западной Европы на ближайшие десятилетия. Название же города превратилось в емкий политический символ, вокруг которого до сих пор продолжаются научные дискуссии[63]. Когда упоминают Маастрихт, то имеют в виду не только подписанный здесь Договор о Европейском Союзе. “Маастрихт, по выражению В.Г. Шемятенкова, - это венец целой эпохи”[64]. Её можно назвать эпохой мощного, во многом беспрецедентного развития западноевропейской интеграции, кульминацией которого был подъем во второй половине 80-х годов.[65] Маастрихтский договор был призван закрепить полученные успехи и стать юридически обязывающим воплощением новых амбициозных целей: создания политического, экономического и валютного союзов, распространения деятельности Сообщества на две новые области - во-первых, внешнюю политику и сферу безопасности; во-вторых, сферу юстиции и внутренних дел[66]. Как представлялось творцам Договора, его подписание должно было открыть перед Западной Европой надежную перспективу дальнейшего подъема.[67] Настоящим шоком для глав государств, подписавших Маастрихтские соглашения, было

неприятие плода их трудов значительной частью западноевропейской общественности. [68] Процесс ратификации Договора был чрезвычайно сложным. В июне 1992 г. он был отвергнут (хотя и с небольшим перевесом голосов) в ходе референдума в Дании[69]. С большим скрипом прошла его ратификация во Франции. Восемнадцать месяцев понадобилось британскому парламенту для того, чтобы одобрить Договор, да и то под угрозой новых всеобщих выборов. Затянулся этот процесс и в Германии, где конституционность Договора детально рассматривалась судом в Карлсруэ. Оказалось, что политическое руководство стран Западной Европы не учло общественное мнение в своих странах, поэтому политический темп Маастрихта, необходимый для развёртывания предусмотренных им планов, был явно утрачен.[70] Социологические исследования показали, что трудности с ратификацией Договора не

были случайностью. По мере того, как в Брюсселе нарастала эйфория по поводу завершения проекта “Европа-92”, в сознании рядовых граждан происходил поворот в обратную сторону. С 1991 по 1994 гг., число тех, кто поддерживал членство своей страны в ЕС упало с 72% до 54%; тех, кто считал, что его страна получает преимущества от членства в ЕС - с 59% до 47%.[71] Усилилась и поляризация мнений между различными социальными слоями - теми, кто считал себя выигравшими от интеграции, и теми, кто считал себя проигравшими. Так, в Дании, голосовавшие в июне 1992 г. против Маастрихтского договора включали две трети неквалифицированных рабочих и 60% рабочих и служащих государственного сектора, рыбаков, настроенных против общей рыболовной политики ЕС, фермеров, возражающих против реформы общей аграрной политики, пожилых людей, сохранивших воспоминания о Второй мировой войне, и националистов, озабоченных притоком иммигрантов.[72] Руководящие органы ЕС не были на высоте стоявших перед ними задач, они не смогли не

только переломить неблагоприятные тенденции, но даже выступить со сколько-нибудь значительными предложениями. По словам одного из европейских ученых, “западноевропейские правительства по-прежнему “продираются сквозь топи”, как они это делали в течение последних 20 лет, будучи подталкиваемыми к принятию частичных мер, признавая неизбежное, но не готовя на этот случай необходимых планов”.[73] В начальной фазе пост-маастрихтских преобразований Комиссия ЕС резко снизила свою

законотворческую деятельность. Если в 1989 г. ею было выдвинуто 92 крупных предложения, то в 1994 г. - едва ли половина этого числа, причем характер

234

законодательных предложений стал принципиально иным: большинство из них имело своей целью простое обновление уже действующих законов.[74] Непосредственно после Маастрихта не было развернуто ни одной крупной инициативы, направленной на решение экономических или социальных проблем посредством дальнейшего развития интеграции[75]. Да и реализация самого Маастрихтского договора, прежде всего его ключевых положений, касающихся создания экономического и валютного союзов, проведения общей внешней политики и политики в области внутренних дел и юстиции, по существу, повисла в воздухе[76].

Более того, анализ уже принятого Договора вскрыл его глубокую внутреннюю противоречивость. С одной стороны, Договор расширил сферу деятельности ЕС, распространив её, по меньшей мере, на девять новых, различных областей: европейское гражданство, визовую политику, образование, культуру, здравоохранение, охрану прав потребителя, создание трансъевропейских сетей в области транспорта, телекоммуникаций

иэнергетики, промышленность, сотрудничество в интересах развития[77]. В Договоре нет недостатка в громких формулах, свидетельствующих о том, что с превращением в “союз” Сообщество претерпело глубокое качественное изменение. Однако на деле никаких изменений такого рода не произошло. Более того, по мнению федералистов, в некоторых отношениях Маастрихтский договор означал шаг назад[78].

Сущностью проблемы является столкновение двух взаимодополняющих, но глубоко различных и во многих отношениях взаимоисключающих начал - наднационального и межправительственного. Узловым моментом этого противоборства было истолкование “принципа субсидиарности”, который был впервые юридически зафиксирован в Маастрихте[79].

По оценкам западноевропейских экспертов, в преддверии Межправительственной конференции 1996 г. борьба между наднациональным и межправительственным началами усилилась, причем, с неизбежными потерями для наднационального начала[80]. В частности, предлагалось отменить статью 235 Римского договора, которая дает право Совету, по предложению Комиссии и после консультаций с Европарламентом, “принимать необходимые меры” в тех случаях, когда Договор не предоставляет необходимых полномочий для осуществления одной из целей Сообщества. Одновременно выдвинута идея создать так называемый “Каталог компетенции” (Kompetenzkatalog), в котором были бы классифицированы сферы, где первичной является компетенция национальных государств, и сферы, где первична компетенция ЕС[81]. В целом предлагалось всячески ограничить возможности приращения наднационального начала, которое и составляет, как полагали до сих пор, источник силы Сообщества по сравнению с другими интеграционными группировками и организациями, построенными исключительно на базе межгосударственных договоренностей.

Трудности в решении своих внутренних проблем были, впрочем, компенсированы ЕС активностью в делах международных. В этом не было ничего удивительного, так как проявился “реактивный” характер деятельности Сообщества, действующего, как правило, лишь под давлением обстоятельств.[82] В данном случае “импульсом” было давление со стороны многочисленных государств, добивающихся вступления в ЕС. Его органам оставалось лишь направить эту волну в определённое русло и очертить пределы своего очередного, четвёртого по счету, расширения. Однако решение этого вопроса было не простым в силу двух главных причин: влияния расширения на внутреннюю сплоченность

иуправляемость Союза и неизбежных геополитических изменений на континенте[83]. Уже в ходе предшествующих расширений выявилось неизбежное противоречие между “углублением” и “расширением” Сообщества. Даже в “Европе шести” сложились устойчивые отношения неравенства и зависимости между “ядром”, включавшим в основном бассейн Рейна и его притоков, и “периферией”, состоявшей из менее развитых регионов[84]. Проблема еще более обострилась, после того, как “шестёрка” превратилась в “девятку”, а затем выросла до “двенадцати”. До сих пор Сообществу удавалось держать

235

эту проблему под контролем при помощи перекачки финансовых средств, в первую очередь через структурные фонды, а в периоды благоприятной экономической конъюнктуры добиваться постепенного уменьшения разрыва между наиболее и наименее развитыми регионами[85]. Тем не менее, социально-экономическая неоднородность существенно влияла на эффективность деятельности ЕС и темпы его продвижения вперед. Поэтому время от времени в недрах Сообщества появлялись проекты “Европы двух или более скоростей”, отражавшие нетерпение более развитых государств-членов. Эти проекты неизменно отвергались теми, кто считал, что внутренняя сплоченность ЕС является одним из самых важных достижений интеграции.

После событий 1989 года проблема выбора между “углублением” и “расширением” приобрела драматический характер. Руководство Комиссии, Франция, Италия и страны Бенилюкса поначалу довольно определенно высказывались за “углубление” и настороженно относились к идее “расширения”.[86] Даже странам-членам ЕАСТ поначалу предлагалось удовольствоваться участием в

Европейском экономическом пространстве, соглашение о котором в ступило в силу всего за год до вступления трёх стран ЕАСТ в ЕС.[87] Великобритания в лице Маргарет Тэтчер, напротив, энергично добивалась расширения. Понимая, что углубление грозит Великобритании еще большей изоляцией, а расширение, по всей вероятности, привело бы к размыванию наднационального начала, не укладывавшегося в британскую концепцию интеграции.[88] Ключевое значение в этом вопросе имела позиция Германии. До падения берлинской

стены в Бонне были склонны поддерживать Францию и её единомышленников. Быстрое поглощение ГДР и присоединение пяти восточногерманских земель к ЕС круто изменило ситуацию. Расширение (хотя и в усеченной форме расширения одного из государствчленов) стало свершившимся фактом. Революции в странах Центральной и Восточной Европы еще больше изменили позицию Германии: “расширение” уже в восточном направлении могло рассматриваться (и стало рассматриваться) германскими политиками как наиболее удобная и надежная форма восстановления традиционного влияния Германии в этом обширном регионе.[89] Неудивительно, что сопротивление противников расширения было размыто объективным ходом событий.

Для проблемы расширения в целом Маастрихтское соглашение также знаменует собой переломный момент в истории европейской интеграции. Приняв решение об углублении интеграции в форме создания Экономического и валютного союза, руководители ЕС круто изменили саму подход к интеграции: на смену принципу равноправного объединения всех государств-членов пришел принцип “Европы нескольких скоростей”, “Европы избранных и аутсайдеров” и “Европы переменной геометрии”.[90] Размежевание между “ядром” и “периферией” ещё более усилится в результате расширения ЕС на Восток и Юг. Если присоединение Австрии, Швеции и Финляндии в результате не создало непреодолимых трудностей ни с точки зрения социальноэкономической однородности, ни с точки зрения управляемости ЕС, то вступление восточноевропейских и прибалтийских государств с их более чем стомиллионным населением, по мнению большинства российских и западных исследователей, будет иметь гораздо более глубокие последствия.[91] Список основных опасений практически не изменился за прошедшее десятилетие.

Во-первых, появление внутри ЕС (в дополнение к Греции и Португалии) большой группы государств, не имеющих прочных традиций капиталистического предпринимательства и парламентской демократии, обремененных относительной экономической отсталостью и проблемой национальных меньшинств, существенно ослабит внутреннюю однородность и преобладание западноевропейской модели общественного устройства.

Во-вторых, расширение в восточном направлении серьёзно усугубит кризис общей аграрной политики.

В-третьих, подтягивание экологических стандартов в регионе до западноевропейского

236

уровня потребует огромных затрат, размеры которых трудно подсчитать.

В-четвертых, присоединение восточноевропейских стран к ЕС не сулит никакого приращения финансовых ресурсов.[92] Напротив, потребуются крупные переливы средств, причём не только из Западной в Восточную Европу, но и внутри самого западноевропейского региона, для оказания помощи предприятиям, которые пострадают в результате возросшей конкуренции со стороны восточноевропейских производителей. Корме этого, как указывает газета “Интернэшинал Геральд Трибьюн”, возрастут расходы на обеспечение перевода, а количество вариантов переводов между двадцатью с лишним языков увеличится в несколько раз, что скажется на эффективности работы всего Союза[93].

В-пятых, совершенно неясно, смогут ли члены будущего, расширенного Союза справиться с проблемами иммиграции, контрабанды и преступности (особенно, если будет существовать анклав среди стран ЕС - Калининградская область) и будут ли они в состоянии эффективно предотвращать возможные общественные беспорядки и вооруженные конфликты в регионе.[94] Не менее серьезные проблемы возникают и в отношении чисто административной управляемости органов Союза. На нынешнем этапе не предусматривается никаких кардинальных изменений в его институциональной природе - “расширение” будет означать лишь простое количественное увеличение численности Комиссии, Совета, Европарламента и других институтов[95]. Неизбежное усложнение процесса принятия решений предполагается решать посредством более широкого применения принципа большинства голосов. Однако, как подсчитали в секретариате Совета, этот метод имеет свои, довольно узкие пределы. Так, в Союзе, состоящем из 28 членов, государства, представляющие всего 47% населения, располагали бы квалифицированным большинством голосов. Действуя солидарно, государства Центральной и Восточной Европы были бы в состоянии блокировать решения Совета[96] и тем самым теоретически навязывать свою волю народам Западной Европы. Осложнилась бы и проблема председательства в органах Союза: государства-члены смогли бы выполнять эту роль с перерывом в четырнадцать лет.

В преддверии межправительственной конференции 1996 г. выдвигались различные предложения, направленные на решение этих проблем. Тогда они носили формальный характер. Предлагалось, например, распределять голоса в руководящих органах Союза с учетом численности населения отдельных государств. Но это поставило бы крупнейшие государства-члены в привилегированное положение и означало бы отступление от одной из самых привлекательных демократических черт ЕС - равенства государств-членов, и больших и малых.[97] Геополитический аспект расширения также несет в себе определённые опасности. Как

заметил один из журналистов, “… Европейский союз - это единственная сверхдержава, которая, по всей вероятности, увеличит свое значение простым фактом существенного, хотя законного и мирного, приращения своей территории”[98]. Последствия расширения не могут не затрагивать жизненные интересы государств региона, остающихся за пределами интеграционной группировки. Более того, сделав возможным расширение ЕС на восток, история дала “двенадцати” уникальное право решать по своему усмотрению, где начинается и где заканчивается Европа[99].

Рассматривалась возможность решения проблемы руководства органами Союза на путях коллективного председательствования. Помимо политической неприемлемости этой схемы с точки зрения престижа отдельных (в первую очередь малых) государств, её осуществление неизбежно привело бы к снижению эффективности этой ключевой функции руководящих органов ЕС.

Пообещав восточноевропейским государствам принять их в Союз, государства-члены ЕС взяли на себя серьёзные политические обязательства. Однако далеко не факт, что эти обязательства будут выполнены по сугубо внутренним причинам - межправительственной конференции и последовавшему за ней амстердамскому саммиту так и не удалось

237

разрешить проблему институциональной реформы.[100] Примечательно также постоянное усложнение критериев оценки готовности стран ЦВЕ к вступлению в ЕС и некоторая дискриминация их как будущих членов[101], что, вероятно, призвано отсрочить дату расширения.

Большое значение в развитии ЕС в исследуемый нами период сыграл спад интенсивности интеграционных процессов, который определялся тем, что выбранная Маастрихтским договором стратегия на одновременное углубление и расширение интеграции встретилась с большими трудностями, чем предполагалось на рубеже 80-х и 90-х гг. Кроме этого, известный российский исследователь - Ю.А. Борко, указывает на то, что в Западной Европе в тот период проявились симптомы “эрозии западного общества”.[102] Хотя чисто экономическая составляющая кризиса носила циклический характер, но он, несомненно, был тесно связан со строительством единого внутреннего рынка. Можно предположить, что преимущества последнего смягчили циклический спад. Это утверждение нельзя проверить эмпирически и, следовательно, ни подтвердить, ни опровергнуть, как нельзя подтвердить или опровергнуть и обратное утверждение, а именно: то, что преувеличенные ожидания, связанные с единым рынком, придав дополнительный импульс циклическому подъему второй половины 80-х годов, одновременно ускорили вызревание спада, а сам механизм единого рынка создал дополнительный простор для его развертывания[103].

Впользу этой последней точки зрения говорит, в частности, и то, что такой важнейший инструмент интеграции, как европейская валютная система (ЕВС), бесспорно, мультиплицировал начавшийся спад[104]. Правительства государств-членов с наиболее слабой экономикой были вынуждены уже в сентябре 1992 г. в интересах самосохранения покинуть ЕВС, поставив под сомнение согласованные в Маастрихте сроки создания валютного союза.

Вкачестве вывода необходимо отметить, что события периода после подписания договора в Маастрихте вновь остро поставили вопрос о том, на всех ли этапах развития интеграция даёт только положительные результаты. Они ещё раз подтвердили, что наднациональное регулирование и единый рынок открывают дополнительные возможности экономического роста в периоды подъёма. В периоды спада они, напротив, могут усиливать кризисные явления в условиях, когда инструменты антикризисного регулирования остаются в руках национальных государств. Это создает определённые проблемы в борьбе государств с кризисами, в том числе и в рамках ЕС. Правительства отдельных стран, связанные обязательствами перед своими гражданами и национальными группами давления, в эти периоды становятся особенно чувствительными к национальным интересам. Они оказываются менее всего способными к взаимодействию именно тогда, когда такое взаимодействие было особенно необходимым. Послемаастрихтский спад со всей очевидностью показал, что ЕС пока не способен разрешить это несоответствие. И только смена большинства политических лидеров ЕС придала надеждам на обновление интеграции новые силы.

Несмотря на то, что к середине 90-х спад в основном исчерпал себя, нанесённые им потери оказывают влияние до сих пор. Во-первых, экономическое оживление не сопровождалось созданием новых рабочих мест, и безработица осталась на прежнем, социально не приемлемом уровне. Несмотря на неоднократные обсуждения этой проблемы в научных, деловых и политических кругах, её решение, даже теоретическое, пока трудно представимо. Во-вторых, кризис высветил то, что создание единого рынка оказалось недостаточным для того, чтобы остановить долговременное снижение конкурентоспособности западноевропейской промышленности на мировых рынках и наметившуюся тенденцию оттока транснационального капитала из Западной Европы. В конце прошедшего десятилетия торговля в Азиатско-Тихоокеанском регионе обгоняла торговлю внутри Европейского Союза. Производительность среднего азиатского рабочего удваивается каждые десять лет, в то время как азиатские (преимущественно японские) банки держат почти треть официальных мировых резервов и активов в иностранной

238

валюте. Даже демография находится на стороне Азии - к концу столетия число лиц в возрасте от 20 до 40 лет возросло здесь на 80 миллионов при одновременном сокращении этой категории в Европе и США, что резко усилило потенциальную способность Азии производить, покупать и инвестировать. Соответственно, многие сторонники интеграции указывают на процесс сближения стран ЕС как на наилучший выход для Европы. Но что же будет финалом или целью интеграции? Ответом на этот вопрос может стать “европейская идея”.

3.Лиссабонский договор: провал федералистской Европы?

“Европейская идея в очередной раз была забыта в борьбе за национальный интерес” – так отметили наблюдатели подписание Ниццкого договора в 2000 году[105]. На наш взгляд понятие “европейская идея” лучше всего отражает идея “федералистской Европы”, такое заключение можно сделать, судя по деятельности Конвента под председательством В.Ж. де’Эстэна, призванного обсудить реформу ЕС.[106] Основу федерализма или конституционализма, как конечной цели и метода формирования

ЕС, составляет принцип федерализма. По мнению классика федерализма К. Уиэра, принцип федерализма представляет собой юридический принцип, в соответствии с которым суверенитет законодательно/конституционно распределен между двумя территориально разделенными уровнями управления.[107] «Интеграция, по федерализму, требует создания двух уровней правительства – разделенных, но работающих скоординировано – правительство, стоящее над целым (федеральный уровень) и правительство, регулирующее части (государственный уровень)».[108] Таким образом, предлагается трансформировать государство так, чтобы оно стало одной из ступенек организации власти в человеческом сообществе и, как следствие, перестало быть фактором политической разъединенности мира. Исходя из данного определения, федералисты выделяют три сопутствующих положения. Первое, конституция стоит выше национального правительства. Второе, процесс изменения конституции не может быть осуществлен в одностороннем порядке. Третье, в качестве гаранта конституции должен выступать независимый арбитражный орган, например, конституционный или верховный суд.[109] Целью федерализма является сохранение особого типа отношений между различными

политическими образованьями, суть которого состоит в создании «союза без стремления к единению».[110] Таким образом, федеральное государство – это политическое сооружение, призванное «примирить национальное единство и власть с сохранением прав государства» посредством федерального принципа. То есть государства, входящие в федерацию, оставаясь в целом автономными, отдают часть полномочий в пользу общих институтов.

С помощью конституционного соглашения федерализм пытается найти оптимальное сочетание единства и независимости, полагая, что это единственный способ обеспечить эффективность и законность управления в плюралистических либеральнодемократических обществах. По мнению А. Этциони, политическое сообщество, созданное федерацией, должно обладать тремя признаками интеграции: а) оно эффективно контролирует средства насилия; б) оно имеет центр принятия решений, влияние которого распространяется на всё сообщество и в) оно является доминирующим центром политической идентификации для большинства населения.[111] В целом, федерализм предполагает, что возможно создание гармонично функционирующей системы, включающей в себя автономные образования и работающей для общих целей. Такая система может быть создана только путем конституционных преобразований, а не методами традиционной дипломатии или постепенным «переливанием».[112]

Федерализм, с точки зрения его сторонников, имеет два основных преимущества перед другими проектами интеграции. Первое, это защищенность системы от захвата власти какой-либо одной политической группой. Второе, федерация более устойчива к

239

внешним вызовам.[113] Кроме этого, необходимо отметить, что федерализм не нацелен на анализ конкретной формы правления. Более того, вряд ли существует государство, форма правления которого полностью соответствует принципу федерализма, так как форма федерального управления находиться в постоянном развитии.

Несмотря на то, что идея федерального устройства выглядит достаточно просто, в практическом плане применить принципы федерализма оказалось сложно, так как сама теория не предлагала четкого описания того, как должно осуществляться разделение властных полномочий между федеральным и государственным уровнями. В то же время федерализм предполагает, что государство-подобное образование, как форма федерального устройства, является единственно возможным вариантом организации власти. Тем самым, не смотря на критику национального государства, федерализм предлагает создание супергосударства, которое будет призвано контролировать входящих в него членов. Причем среди теоретиков нет согласия о методе создания такого супергосударства. С точки зрения одних сторонников федерализма, федерация должна быть создана единым конституционным актом - конституционный подход. Другие же считают, что федерализм должен постепенно завоевать популярность среди населения, которое затем будет голосовать за те преобразования, которые приведут к созданию федерации - социологического подход.[114]

Современные представители неофедерализма разделились на сторонников коммунитаризма и космополитизма. С точки зрения космополитизма, человеческие ценности имеют универсальный характер, по отношению к которым государство является ненужным ограничителем. Проблема, которую пытаются решить сторонники этого направления, заключается в попытке вместить универсализм в рамки региональной политической интеграции. Сторонники коммунитаризма пытаются наоборот защитить государство, как институт наиболее эффективно представляющий человеческие сообщества.[115] Представительница неофедерализма А. Сбрагия описывает федерализм как «попытку создания институтов, а не воспроизведение существующих институционных форм». Задачей этого созидательного процесса является институционализация территориальных различий между национальными государствами. Соответственно, наилучшим аналитическим инструментом при исследовании интеграционных политических процессов должна выступать сравнительная политология. [116] Необходимо отметить, что в практическом плане идеи федерализма оказывают

существенное влияние на процессы региональной интеграции. Например, первоначальный вариант Маастрихтского договора 1992 года, объявлявший о создании Европейского Союза, ставил задачу создания «федеральной Европы». Несмотря на то, что в дальнейшем цель была переформулирована на «создание более близкого союза», многие сторонники неофедерализма убеждены, что федеральный принцип остается лучшим рациональным решением институционных и идеологических проблем стоящих перед интеграционными процессами в Европе.[117] Провал Конститутции ЕС, несомненно, был ударом по идее “федералистской Европы”.

Подписание нового договора в Лиссабоне 13 декабря 2007 может подтвердить скептицизм по поводу федерального будущего Европы.

В соответствие с Лиссабонстким договором наиболее существенные изменения вносятся в Договор о Европейском Союзе (далее – ДЕС). Ряд изменений предусмотрен также в Договоре о функционировании Европейского Союза (далее – ДФЕС), который заменяет собой ныне действующий Договор об учреждении Европейского сообщества (далее – Договор о Сообществе). Два заново пересмотренных договора образуют правовую основу построения и функционирования ЕС. Заметно, что создатели нового документа были озабочены, тем, чтобы сделать новый договор более притягательним для тех, кто беспокоиться о потере государствами своего суверенитета.

Для этого вводится целый ряд новых положений, которые призваны подтвердить

240