§ 3. Социальная группировка и проблема личности и общества

Произведенный анализ социальной группировки дает основание для решения другой проблемы, одно время весьма интересовавшей социологов. Это проблема «личности»

¹² Отсюда следует бесплодность споров между сторонниками т. н. «со­циального и индивидуалистического» методов изучения социальных явлений. Первые пытаются индивида объяснить через группу (напр., Гумплович, Дюркгейм, особенно Bentley, y нас Солнцев и др.) и груп­повыми же отношениями объяснить социальные процессы, вторые, напротив, группу и общественные явления пытаются объяснить через индивида и его свойства (напр., Палант, Тард и др.). Пустой и совер­шенно нелепый спор. «Групповики» похожи на человека, который из-за леса не видит деревьев и хочет объяснить лес без изучения свойств этих деревьев, «индивидуалисты» похожи на человека «из-за деревьев не видящего леса» как особого единства взаимодейству­ющих деревьев, отличного от их простой суммы (см. т. I, о социолог, реализме и номинализме). Первые хотят изучать только «второй этаж» или, применительно к биологии, только многоклеточные ор­ганизмы, вторые только «первый этаж» или одноклеточные организ­мы. Таких биологов нет. Но социологов того и другого рода, горячо спорящих друг с другом, сколько угодно. Пора бы сдать в музей чепухи такие споры, вызывающие досаду за близорукость спорщиков и бесплодную трату энергии. Индивид (socius) и группа—две сторо­ны одного и того же явления. Нельзя их разъединить. Приходится их изучать и выражать в взаимных терминах, как коррелятивные явле­ния. Так мы и поступали. Это значит, что «антиномия» социального и индивидуального метода ложно поставлена. Антиномисты, лома­ющие копья, дают свидетельство не правильности одного метода или ложности другого, а собственной близорукости. См.: Bentley. Op. cit., гл. XXII; Гумплович. Основы социологии и Rassenkampf, 39—40;

578

19'

579

и «общества». Мы не будем здесь касаться всех вопросов, связанных с этой проблемой, а возьмем лишь одну ее сторону, а именно: противопоставление личности и обще­ства. И сторонники индивидуализма, и сторонники обще­ственности сходны в одном: в противопоставлении личности как единицы «обществу» как определенной реальности, стоящей вне или против индивида. Те и другие исходят из одной предпосылки: возможности такой ситуации, где одна личность противостоит всему обществу, где интересы личности как личности противостоят интересам всего общества.

Различие «индивидуалистов» и «общественников» лишь в том, что они разно решают этот вопрос: одни, индивидуалисты, настаивают на примате принципа лич­ности и ее интересов над интересами общества, другие, «общественники», дают ответ противоположный¹³.

Спрашивается, насколько допустима такая постанов­ка вопроса? Может ли быть и бывает ли фактически так, что одна личность, как некая изолированная единица, противостоит всему обществу? Может ли случиться, что по всем линиям взаимоотношений одна личность оказы­вается антагонизирующей со всеми остальными индиви­дами, образующими «общество»? Короче говоря, воз­можно ли самое противопоставление личности и обще­ства, из которого исходят обычно и «индивидуалисты» и «общественники»?

Я думаю, что такая постановка вопроса научно недо­пустима: она ошибочна по своему существу. Она ошибоч­на, во-первых, потому, что предполагает возможность существования абсолютно изолированного индивида, bo-

Дюркгейм. Метод социологии, passim., и «Самоубийство», предис­ловие; Солнцев. Op. cit., 2; Palant. Les antinomies entre l'ind. et la société; Draghicesco. Op. cit.

¹³ См. изложение вопроса: Н. И. Кареев. Введение в изучение социоло­гии. 1907, гл. XIII; А. Мишель. Идея государства. M., 1909, 525 по 802 и passim; Спенсер. Личность против государства; Палант. Очерк социологии, гл. V; Его же. Les antinomies entre l'individu et la société. Paris, 1913. Одна из глав этой книги в моем переводе напечатана в «Новых идеях в социологии». Сб. № 2. См. работы: Михайловского. Что такое прогресс, Борьба за индивидуальность, Патологическая магия и др.; Лаврова. Истор. письма: Задачи понимания истории, Важнейшие моменты в истории мысли. См. также работы Тарда, Ницше и др. Из коллективистов см. работы: Дюркгейма, de Роберти и особенно книгу Драгическо. Du rôle de l'individu dans le déterminisme social, одна из глав которой в моем переводе напечатана в «Нов. идеях в социологии», сб. № 2; Bentley. Цит. раб. и др.

580

вторых, потому, что противопоставляет две персонифи­цированные фикции, реально не существующие, в-тре­тьих, потому, что допускает совершенно невероятную социальную группировку.

Остановимся подробнее на каждом из этих поло­жений:

1. Что значит противопоставление личности и обще­ ства? Выше, в главе о социологическом реализме и номи­ нализме, мы видели, что общество есть совокупность взаимодействующих индивидов. Если личность противо­ поставляется обществу, это может иметь лишь тот смысл, что дан индивид, стоящий вне этой системы вза­ имодействия, не входящий в состав взаимодействующих членов последней и антагонизирующий с ними. При та­ ком условии индивид может противопоставляться обще­ ству как целокупному коллективному единству, стоящему вне индивида. Но только при таком условии. Если же индивид входит в состав членов, образующих это коллек­ тивное единство, если он является элементом последнего, то нельзя уже говорить о «личности» и «обществе», нель­ зя противопоставлять индивида обществу как чему-то стоящему вне его или над ним; в этом случае можно противопоставлять в пределах данной системы взаимо­ действия индивида другим индивидам, члена коллектива другим членам коллектива, говорить об антагонизме од­ них личностей с другими, об антиномиях между индиви­ дами, но нельзя говорить об антагонизме личности и об­ щества, нельзя противопоставлять индивида последнему. В этом случае противопоставление личности и общества не может иметь места.

2. Теперь обратимся к первому случаю, когда индивид стоит вне данного общества, т. е. не является членом, абонентом данного коллектива. В этом случае индивида можно противопоставлять последнему. Но здесь появля­ ются новые условия, делающие абсурдным такое проти­ вопоставление. Если индивид не является абонентом дан­ ной группы, если он стоит вне ее, это значит — он не взаимодействует с последней или с ее членами. Если он не взаимодействует с ними, т. е. не обусловливает их переживаний и поведения и не обусловливаем в своем поведении группой, это значит он изолирован от нее. Если он изолирован, то он не может быть ни солидар­ ным, ни антагонистичным с группой, он не состоит с ней ни в какой связи, а следовательно, не может быть проти­ вопоставляем обществу... Такова простая и безупречная

581

цепь силлогизмов, показывающих невозможность проти­вопоставления индивида обществу при этой предпосылке.

3) Рядом с этими соображениями выступают другие, приводящие к тому же выводу. Если индивид проти­вопоставляется группе,—это означает, что индивид аб­солютно изолирован, что он одинок и не является членом какого-либо другого общества. Это допущение невозмо­жно, ибо изолированный индивид—фикция; наука та­кого индивида не знает. Если же индивид не абсолютно одинок, если он является членом какого-либо коллектива, абонентом какой-либо другой группы, это значит проти­вопоставляется не индивид обществу, а одно общество другому, члены одного коллективного единства членам другого. Это значит, что и в этом случае нельзя говорить об антагонизме или солидарности личности и общества, а можно говорить об антагонизме и солидарности «або­нентов» одной системы взаимодействия с абонентами другой.

Таким образом, при всех предпосылках противопоста­вление личности обществу приводит к абсурду.

К тому же выводу мы придем, если рассмотрим воп­рос с точки зрения социальной группировки. Возьмем конкретные примеры: Христа и «общество», его распя­вшее, преступника и «общество», посылающее его на эшафот. Христос был распят, Сократ — отравлен, Дан­тон— казнен, что значат эти факты? Означают ли они конфликт «личности» и «общества»? Служат ли они до­казательством возможности такого случая, по всем лини­ям группировки, где одна личность (именно одна) ока­зывается во всех отношениях противостоящей и враж­дебной всем остальным индивидам, образующим «обще­ство»? Ничего подобного.

В этих случаях мы имеем не столкновение и антаго­низм одной личности и общества, а столкновение и ан­тагонизм одних личностей с другими личностями, или одной группировки с другой. Христос был не один и не один боролся с своими противниками. Рядом с ним и вместе с ним были его ученики, последователи, родные, близкие, которым он не противостоял, а напротив, с ко­торыми он был солидарен и которые были солидарны с ним... Дело не обстояло так, что на одном полюсе стоял одиноко Христос, а против него, на другом полюсе сто­яло все враждебное общество. Дело обстояло проще и менее метафизично: на одной стороне был Христос и его сторонники (одна группа), на другой—его против-

582

ники (другая группа). Иначе говоря, в данном случае была «антиномия» одних личностей с другими, одной группы с другой, а не воображаемая антиномия одного индивида и всего общества.

То же самое применимо к «антиномии» Сократа и его последователей, с одной стороны, и группы, приговори­вшей Сократа к смерти,—с другой; к антиномии Дантона и его партии и партии Робеспьера, к конфликту Анахар-зиса Клоотца и якобинцев. Короче, то же применимо к любому конфликту «личности» и «общества». Нигде мы не наблюдаем картины, чтобы одна личность боролась с обществом, т. е. со всеми взаимодействующими с ней индивидами; а всюду видим борьбу одних личностей с другими или одной группировки с другой. В одном отношении личность может быть в конфликте с рядом других личностей; но зато в этом же отношении, а тем более в других отношениях, она окажется солидарной с другими лицами... Самый заядлый преступник, приго­вариваемый государством к смерти, имеет лиц, с ним солидарных,— таковы его сотоварищи по разбойничьей шайке, его семья, любовница, наконец, просто одобря­ющие его действия индивиды. Лютер противостоял про­тив католического коллектива, но зато поддерживался всеми протестантами, своими последователями. Желябов антагонизировал с правящей в России группой, зато одо­брялся и был солидарным со всеми народовольцами и с многими другими индивидами. Иван Iyс или Савона­рола противостояли папе и враждебным им группам, зато поддерживались и одобрялись — первый гуситами, второй — партией «плакс» и ближайшими учениками.

Словом, какой бы случай «антиномии личности и об­щества» мы ни взяли, всюду мы находим не антиномию личности и общества, а антиномию одних лиц с другими или одной группы с другой... В том или ином отношении один индивид может оказаться в антагонизме с другими индивидами: напр., религиозные, политические взгляды одного лица могут оказаться антагонистическими с взглядами ряда других лиц. Но допустить, чтобы один индивид оказался противостоящим всем остальным ин­дивидам и по всем линиям группировки (по семейным, расовым, профессиональным, возрастным и т. д.), это значит допустить невероятное (по крайней мере для на­шего времени) предположение. А проблема «личности» и «общества» требует такого допущения. Противопола­гать личность обществу — это значит противопоставлять

583

индивида всем остальным индивидам и во всех направле­ниях. Вне этой предпосылки мы не имеем конфликта «личности» и «общества», а имеем конфликт одних лиц с другими, меньшинства с большинством, одной группы с другой.

Такое допущение, как мы видели, невероятно, а пото­му его невероятность означает невозможность конфликта одной личности и всего общества. Сложность обществен­ной группировки делает невозможным такое допущение. Одно лицо по семейным отношениям может противосто­ять членам семьи, зато по тем же семейным и по Другим отношениям оно оказывается солидарным с рядом дру­гих индивидов (напр., с новой семьей или с партийными сотоварищами). Государственный преступник противо­стоит правящей группе, но зато солидарен со всеми уни­женными и оскорбленными.

Из этих кратких положений становится ясным, что проблема «личности» и «общества» неверно поставлена. А раз она неверно поставлена, естественно, неверными получились и все решения этой ошибочно поставленной проблемы... Можно говорить о конфликте одних лиц с другими, одной группы с другой, о конфликте разных душ в одном индивиде, но говорить об антиномии личности и общества, по меньшей мере, неточно. Пора этот вопрос в такой постановке изъять из области со­циологии ^|4.

¹⁴ Я здесь очертил лишь одну сторону проблемы личности и общества. Эта проблема обычно связывается еще с рядом других вопросов: 1) о взаимоотношении индивидуальной и общественной эволюции, 2) суть ли индивид функция общества или общество—функция ин­дивида, 3) благо индивида или благо общества должно служить критерием прогресса и оценки исторических процессов и т. д.

Здесь" я этих вопросов не касаюсь. Они будут рассмотрены ча­стью в «Соц. Механике», частью в «Соц. политике». Замечу лишь мимоходом, что множество неразрешимых антиномий здесь вызвано основной ошибкой—указанной ошибочной постановкой самой про­блемы личности и общества, во-первых, во-вторых, метафизическим конструированием реальности общества, рассмотренного в гл. о со-циол. реализме и номинализме.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ И РЕЗЮМЕ

Подведем итоги сказанному:

1. Начав наш анализ социального явления с факта взаимодействия индивидов (в первом томе), мы разложи­ ли последнее на его элементы: индивидов, акты и провод­ ники и рассмотрели свойства этих элементов.

2. Затем мы перешли к характеристике форм взаимо­ действия.

3. Последняя нас привела к понятию коллективного единства и таким образом мы получили возможность замкнуть разорванный круг коллективного единства и пе­ рейти «на второй этаж» анализа социальной структуры населения. От изучения взаимоотношений индивидов мы получили возможность перейти к взаимоотношению со­ циальных групп.

4. Изучив те условия, которые заставляют индивидов взаимодействовать друг с другом, прикрепляться друг к другу и образовывать коллективные единства, мы этим анализом закончили аналитику простейших социальных явлений.

5. Во втором томе мы занялись анализом социаль­ ного строения населения.

Этот анализ заставил нас прежде всего исследовать общие основы группировки индивидов в коллективные единства, на которые распадается население. Изучение вопроса показало нам, что такими общими основами служат: степень интенсивности взаимодействия и харак­тер социальных форм последнего.

6) Эти условия влекут за собой возможность и необ­ ходимость распадения сосуществующих и взаимодейст­ вующих индивидов в многообразные коллективные един­ ства, в зависимости от степени интенсивности взаимодей­ ствия и его характера. В основе последнего лежит факт несходства индивидов.

7) Обратной стороной этого явления служит при­ надлежность индивида к ряду социальных групп. Со­ вокупность основных групп (систем взаимодействия), к которым принадлежит индивид, характеризует его

585

социальную физиономию, социальный вес и социальное положение. В этом смысле совокупность отношений индивида к социальным группам, членом коих он со­стоит, можно определить как систему социальных ко­ординат, характеризующих его положение в социальной среде себе подобных.

8) Очертив эти общие основы социальной группиров­ ки, мы поставили себе вопрос: какие же из множества социальных группировок более важны? Ответ на него побудил нас различать группы: элементарные, кумуля­ тивные и сложные социальные агрегаты.

9. Установив объективные критерии важности, мы дали описание важнейших элементарных группировок.

10. Элементарные группы нас логически привели к ку­ мулятивным. Дав их понятие, мы рассмотрели их виды: в зависимости от количества кумулировавшихся груп­ пировок (двойные, тройные и т. д.), в зависимости от того, какие элементарные группы кумулируются (религи­ озно + государственные, партийно + профессиональные и т. д.), в зависимости от характера кумуляции (нормаль­ ные и ненормальные, солидаристические и антагонисти­ ческие, типичные и нетипичные, открытые, полуоткрытые и закрытые).

11) После рассмотрения (в целях иллюстрирования общих положений) национальности и класса как частных форм кумулятивных групп мы логически пришли к слож­ ному социальному агрегату, т. е. к населению. Рассмот­ рев проблему систематики последних, мы таким образом завершили свой анализ.

Начав с индивида и других элементов явления взаимо­действия, мы шаг за шагом, подхлестываемые логиче­ской необходимостью, шли дальше, усложняли объекты нашего анализа, от индивида пришли к коллективному единству, от него к взаимоотношениям групп; последние привели нас к группам элементарным, кумулятивным и, наконец, к конкретному населению, как к предельному пункту анализа. Социальный микрокосм нас логически привел к социальному макрокосму.

12. В целях большей точности мы далее (хотя и бегло) рассмотрели явление социальных перегруппировок, их формы, характер и получили представление о подвижном равновесии социальных агрегатов.

13. После этого анализа мы получили возможность с групповой точки зрения подойти к индивиду, к его «душе» и поведению. Рассматривая его в этой плоскости,

мы сумели определить его положение в социальном про­странстве, распластать его «душу», показать ее мозаич-ность, и понять, что она представляет маленькую копию большой картины: системы социального расслоения. Как раньше группу мы выразили в терминах индивида, так теперь индивида мы определили в терминах группы.

перейти

Анатомия социального тела закончена. Он «распла­стан» на свои естественные слои, как распластана на свои куски и мозаичная природа индивида. Путь, пройденный нами, был длинен и труден, но он кое-что дал нам. На этом мы можем окончить «Социальную аналитику». В основных штрихах она очерчена. Остается к «Социальной механике»¹⁵.

В виде заключения «Аналитики» я намерен был присоединить главу, посвященную обзору и критике понятий социального явления других социологов. Так как я не слишком щедр был по части кружения около проблем, обитающих в «передней социологии», а не в ее апартамен­тах (чем, к сожалению, занимается множество «социологов», про­странно рассуждающих о том, «чем должна быть социология», каков ее предмет и методы, а не показывающих на деле, путем фактиче­ского построения социологии, плодотворность своих высоко-претен­циозных советов и рецептов), то такая роскошь, хотя бы краткого обзора и критики соответственных теорий социального явления была бы позволительна.

Но ввиду недостатка бумаги эту главу приходится перенести в следующий том «Социальной механики».

586

Приложения *

H. Рожков

Проф. П. А. Сорокин. Система социологии. T. I. Социа­льная аналитика. Петроград: Изд-ское тов-во «Колос», 1920. Цена 15Op.

П. А. Сорокин начинает первый том своей «Системы социологии» формулировкой основных принципов, кото­рых он держится. Принципы эти следующие: 1) «Социо­логия как наука может и должна строиться по типу естественных наук»; 2) «Социология может и должна быть наукой теоретической, изучающей мир людей та­ким, каков он есть; всякий нормативизм из социологии как науки должен быть изгнан»; 3) «Социология должна быть объективной дисциплиной»; 4) «Поскольку социоло­гия хочет быть опытной и точной наукой, она должна прекратить философствование»; 5) «Разрыв с философст­вованием означает и разрыв с несчастной идеей монизма» (стр. IX—XI). Первый и третий принципы едва ли могут встретить возражение. Но уже второй по крайней мере требует ограничения ввиду того, что, по справедливому замечанию П. А. Сорокина, социология делится на те­оретическую, изучающую известные явления «с точки зрения сущего», и практическую, исследующую эти явле­ния «с точки зрения должного»; если большой отдел социологии имеет дело с категорией должного, как мо­жет быть «изгнан» из нее «всякий нормативизм»? Вероя­тно, это просто обмолвка, которая произошла оттого, что автор книги хотел формулировать принципы только теоретической социологии. Это, конечно, еще не велика беда. Но два последние принципа вызывают серьезные сомнения« и возражения.

В самом деле: неужели для опытной и точной науки необходимо «прекратить философствование». Разуме-

* Составитель В. В. Сапов. 588

ется, если автор имеет в виду мистическую или ме­тафизическую философию,—с ним можно согласиться. Но разве отказ от всякого философствования, т. е. от цельного мировоззрения, обязателен для опытной и точ­ной науки? Не только он не обязателен, но и прямо нежелателен и даже невозможен, если исследователь не хочет только и свету видеть, что из своего окошка, если он — не узкий специалист, не педант, а действительный ученый.

И уже по этой причине нельзя выбрасывать без даль­нейших рассуждений монизм. Но здесь есть и другая — именно та, что социология хочет быть опытной и точной наукой. Что сказали бы мы о физике, который особо рассматривал бы, не связывая органически, не мысля монистически, все отдельные явления, физикой изуча­емые,— явления света, звука, теплоты, магнетизма, эле­ктричества. Мы сказали бы, что он не ученый физик, не исследователь с широкой обобщающей мыслью. Физик, как и всякий представитель опытной и точной науки, неизбежно должен быть монистом — какого толка или направления — это уже другой вопрос: может быть, он будет механист, может быть, сторонник электронной теории, может быть, представитель принципа относи­тельности в том или другом его истолковании,— но монистом ученый физик, представитель опытной, точ­ной науки будет обязательно. Конечно, монистом дол­жен быть и тот, кто хочет сделать из социологии опыт­ную и точную науку. Если он таковым не будет — безна­дежны все его старания построить опытную и точную социологию.

Между тем П. А. Сорокин находится именно в та­ком безнадежном положении: он — убежденный плюра­лист и, даже не давая себе труда опровергнуть монизм сколько-нибудь серьезными соображениями, отделыва­ясь в данном вопросе простыми аподиктическими суж­дениями или презрительными кивками, вроде ссылки на то, что тот или другой социолог «разнес» монизм (стр. 285), ничтоже сумняшеся, проделывает свою плюрали­стическую работу в перечислении «условий», вызыва­ющих факторы возникновения коллективных единств. И у него получается, как и у всех плюралистов, бес­конечный и все-таки неполный перечень этих условий, каждый разряд которых и отдельные виды и разновид­ности трактуются притом чрезвычайно неглубоко, по­верхностно, не подвергаются надлежащему анализу,

589

откуда сплошь и рядом и проистекает самый «плю­рализм».

В этом нетрудно убедиться, присматриваясь к изло­жению автором разбираемой книги его учения об этих «условиях». Он делит их на три разряда: 1) космические, 2) биологические, 3) социально-психологические (стр. 250). При этом под космическими условиями он, напр., разумеет температуру и иллюстрирует эту свою идею ссылками на то, что под влиянием мороза люди собира­ются около зажженных на улице костров, или что в пье­се Торького «На дне» «пространственная близость» лю­дей, вследствие холода, загнанных в ночлежку, создает их взаимодействие (стр. 251), или, наконец, что цивили­зация около рек, вод и озер тоже создается космиче­скими причинами (стр. 252). Нетрудно понять, что все это — плод поверхностного отношения к фактам, отсут­ствие вдумчивого и глубокого их анализа. Ведь сущест­во дела тут вовсе не в «космической» силе огня, холода, воды, а в том, что костры заметаются, что создается наличной общественной организацией, что босяки, а не кто-либо иной, спасаются от холода в ночлежке — опять общественная, а не космическая категория,— что, нако­нец, экономические выгоды близости вод создают пер­вые идущие вперед культуры. То же самое придется сказать и о «биологических» условиях: неужели же «по­требность питания» или «половой инстинкт» создают непременно такие явления, как рестораны и семья. Кон­кретные формы удовлетворения обеих потребностей — ресторан и семья—создаются, очевидно, общественны­ми обстоятельствами: ведь эти потребности могут удов­летворяться и действительно удовлетворяются и други­ми способами и средствами. И, конечно, П. А. Сорокин только последователен в своем плюрализме, когда опять со скучной и снова далеко не исчерпывающей мелочностью перечисляет те же самые «космические», «биологические» и «социально-психические» факторы сохранения коллективных единств (стр. 289 лев.) и их распадения (стр. 342 лев.), а также солидаризуется с Рос­сом, отрицающим общие законы развития отдельных государств, (стр. 286). Если нет общих законов, какая же может быть социология?

Но, критикуя некоторые общие принципы автора, пришлось забежать несколько вперед, к концу книги. Вернемся к ее началу. Первый том посвящен первой части того отдела социологии, который именуется П. А. Соро-

590

киным «социальной аналитикой». Внимание автора со­средоточено здесь на «строении простейшего социаль­ного явления», каким он считает взаимодействие двоих людей, причем это взаимодействие определяет так: «вза­имодействие людей дано там, где поведение одного ин­дивида, в одних случаях сопровождаемое сознанием, в других нет, является функцией поведения другого или других лиц» (стр. 50). Попутно, мимоходом, П. А. Соро­кин отмечает: «ошибается тот, кто сводит социальное явление к одним взаимоотношениям и исключает из него индивидов» (прим. 2 на стр. 80).

Надо заметить, что «исключать» индивидов едва ли кто серьезно думает: все дело не в «исключении», а в от­ношении индивидов к окружающей их социальной среде. Но не будем на этом останавливаться и возьмем обще­ство двоих людей как простейшее. Как исследует его П. А. Сорокин? Берет ли он разные виды такого обще­ства в их конкретности? Анализирует ли он каждый из них? Дает ли их классификацию? Различает ли он про­чные, устойчивые соединения и временные, нестойкие, вроде встреч в ресторане или у уличного костра? Ничуть не бывало: на все эти вопросы приходится отвечать от­рицательно. Он говорит обо всех таких обществах вооб­ще, зараз, случайно и произвольно перескакивая от одно­го к другому. Конкретного исследования, строго прове­ренной фактической почвы не имеется.

И притом здесь выводы и заключения автора отлича­ются тем же «плюрализмом», как и в вопросе об услови­ях, действующих на общественные явления. Обществом простейшего типа вообще он считает, как сказано выше, взаимодействие двух лиц, причем «взаимодействие лю­дей дано там, где поведение одного индивида, в одних случаях сопровождаемое сознанием, в других нет, яв­ляется функцией поведения другого» (стр. 50). В яв­лении взаимодействия он различает три момен­та: 1) действующих индивидов, 2) «акты, которыми они обусловливают переживание или поведение друг дру­га», 3) «проводники, передающие действие или раздраже­ние актов от одного индивида к другому» (стр. 82). Далее идет далеко, конечно, не исчерпывающий перечень «физи­ческих и психических свойств» индивидов (темперамент, характер, класс, сословие, государство, раса и проч.), без всякой опять-таки классификации и перспективы этих «свойств», их взаимоотношения и удельного веса (стр. 86 и ел.). Так же случайно, бессвязно говорится и о разного

591

рода «актах» (стр. 105 и ел.) и, наконец, о «провод­никах» (стр. 112 и ел.). Трактуя вопрос о «проводни­ках», автор близко подходит к существу дела, ут­верждая, что под «проводниками» чаще всего при­ходится разуметь явления материальной культуры (стр. 145). Поэтому он солидаризируется с Дюрк-геймом, признавая, что «общество состоит не только из индивидов — в него входят также и материальные элементы, играющие существенную роль в общественной жизни» (стр. 146). Но, как и Дюркгейм, П. А. Сорокин так и не определяет точнее и детальнее, чья же роль существеннее — индивидов или материальных элементов. А ведь в этом-то и вся суть. Плюрализм приводит таким образом П. А. Сорокина к весьма малой содержатель­ности, к малокровию, бледности его выводов.

Основные черты труда П. А. Сорокина не составляют его особенности: они общи ему с целым рядом социоло­гических работ, которые выходят в большом количестве, главным образом в Америке: и там мы встречаем обычно и недостаток анализа конкретного, фактического матери­ала, и «плюралистический» метод, и бледность и бес­содержательность выводов. Это, таким образом, черты целой школы, целого направления в современной социо­логии. Учителя П. А. Сорокина—M. M. Ковалевский и E. В. де-Роберти—тоже отчасти грешили в этом от­ношении, особенно второй. Ковалевский, впрочем, был фактичнее, умел и любил производить исторический ана­лиз и потому отличался на деле большим уклоном к мо­низму. П. А. Сорокин, на наш взгляд, в этом отношении делает шаг назад.

Конечно, перед нами лишь первый том «Системы социологии». Быть может, следующие томы будут содер­жательнее и оригинальнее. Будем же их ждать и будем на это надеяться. Вышедший же том внушает опасение, что автору едва ли удастся построить социологию как точ­ную и опытную науку, или, по крайней мере, способ­ствовать такому ее построению в будущем. Этим не исключается, конечно, ни солидная начитанность автора, ни отдельные и верные его замечания, но метод — основа научных приобретений, и как бы способен ни был ис^ следователь—неправильный метод никогда не даст ему возможности сделать ценное общее построение.

Дела и дни. Исторический журнал. Пг., 1920. Кн. I. С. 469—471.

592

H. Кареев О системе социологии П. А. Сорокина

Едва появилась в № 7 (19) «Вести. Литер.» моя статья о первом томе «Системы социологии» П. А. Сорокина, благодаря любезности автора, мне удалось познакомить­ся в корректуре со вторым томом этой интересной книги, носящей заглавие: «Система социологии, т. II. Социаль­ная аналитика». Все, что было мною сказано в первой статье, приходится повторить и о настоящем томе. Автор и в нем является исследователем, не связанным старыми, мало научными традициями социологии, и хорошим зна­током современной социологической литературы. Для своих построений он постоянно расчищает почву крити­кою других построений, а знание того, что делается современными социологами, дает ему возможность, пользуясь их работами, избегать той однобокости, кото­рая характеризует прежние схемы.

Первый том был посвящен учению о строении про­стейшего социального явления, которое автор усмат­ривает,— и совершенно правильно,— во взаимодействии, происходящем между индивидуумами; второй же том содержит в себе учение о строении сложных социальных агрегатов, причем П. А. Сорокин отказывается непосред­ственно оперировать такими неопределенными, как он указывает, понятиями, каковы «общество», «класс», «на­ция», но зато дает целую классификацию социальных группировок более элементарных и неразложимых, в свою очередь, складывающихся в более сложные, обо­значаемые им, как «кумулятивные». Так, напр., социаль­ный класс с его точки зрения есть совокупность лиц, сходных по профессии, имущественному положению и по объему прав, к чему присоединяются и другие (не фун­даментальные уже) сходства. С другой стороны, вместо общества, как реальной совокупности, автор берет «на­селение» с его расслоением на разные группы. Отмечаю, что разница в данном случае не только терминоло­гическая.

В особую заслугу П. А. Сорокину следует поставить то, что некоторые постановки частных вопросов отлича­ются у него новизною. Оно и не мудрено: оба тома его книги представляют собою «социальную статику» (по терминологии Конта), которою до сих пор занимались неизмеримо меньше, чем «социальной динамикой» (по

593

той же терминологии). И здесь автору, действительно, приходится вступать на новые пути. В данном случае он является больше учеником Де-Роберти, чем M. Ковалев­ского, памяти которых посвящен первый том книги.

И в этом томе Сорокин постоянно подчеркивает свою плюралистическую позицию против всякой монистиче­ской «однобокости». Свой плюрализм он доводит, одна­ко, на мой взгляд, до крайности, когда наделяет каждого человека «множественностью душ». Но об этой стороне теории П. А. Сорокина я намерен поговорить особо.

Вестник литературы. Пг., 1921. № 1 (25). С. 9.

В. Невский Взаимодействие или монизм

1) Наука об общественной жизни (Социология). К. M. Тахтарев. Стр. 324. Петр. изд. Кооп. Союза «Ко­операция», 1919 г. Цена 385 р. 2) Система социологии. T. I. Социальная аналитика. Проф. П. А. Сорокина. Стр. I—XIV и 360, Петр., 1920 г. Изд. «Колос». Ц. 150 p *.

Перед нами две очень объемистые книги двух профес­соров социологии: Тахтарева и Сорокина.

Уже с первых страниц читатель ясно понимает, какие большие различия между этими двумя авторами.

Проф. П. Сорокин с самого начала резко и опре­деленно отгораживается от всех тех течений в этой науке, какие склонны сводить явления общественной жизни к монизму.

«... Поскольку социология,—говорит П. Сорокин,— хочет быть опытной и точной наукой, она должна прекра­тить „философствование"... разрыв с философствованием означает и разрыв с известной идеей „монизма" — неза­конным детищем незаконного брака социологии с фило­софией». Не так давно еще, особенно в русской пуб­лицистике, считалась особенно почетной кличка «мони­ста». И обратно, название «плюралиста» означало нечто ругательное и научно низкопробное (см. напр., «К воп-

* Печатается с сокращением мест, посвященных книге К. M. Тахтаре­ва.— Прим. ред.

594

росу о развитии монистического взгляда на историю» Г. В. Плеханова). Автор с большой охотой уступает «мо­низм» всем, кому не лень наклеить на себя эту этикетку. Он твердо убежден в том, что «монизм»—результат догматического философствования, а не вывод опыта и наблюдения. Монизм социологии, как правильно харак­теризовал его покойный M. M. Ковалевский,— это по­пытка решить бесконечно сложную задачу общественных явлений по методу уравнения с одним неизвестным. Ав­тор убежден, что такая попытка — покушение с абсолю­тно негодными средствами. Последовательный социоло­гический плюрализм — такова его позиция (XII стр. пре-дисл.). <...>

По мнению проф. П. А. Сорокина, социология такая же, как и все прочие, естественнонаучная дисциплина, но в противовес К. M. Тахтареву, который определяет со­циологию как науку «об общественной жизйи и ее зако­номерности», он определяет социологию так: «Социоло­гия изучает явления взаимодействия людей друг с дру­гом, с одной стороны, и явления, возникающие из этого процесса взаимодействия, с другой».

Основанием к такому определению социологии (или, как выражается П. А. Сорокин, homo-социологии) слу­жит то обстоятельство, что поступки людей, их взаимо­отношения невозможно свести к физико-химическим про­цессам и что поэтому явления взаимодействия людей суть явления sui generis.

Социология должна, по мнению почтенного профес­сора, строиться так: I. Теоретическая социология, раз­деляющаяся на: 1) Социальную аналитику, 2) Социаль­ную механику и 3) Социальную генетику, и П. Прак­тическая социология.

Предметом социальной аналитики является изучение строения (структуры) социального явления и его форм; предметом социальной механики является изучение процессов взаимодействия людей и предметом соц. генетики — формулировка тенденций или линий раз­вития. Предмет практической социологии—социальная политика.

Установив только что указанное деление, автор приступает к анализу. Нужно прямо сказать, что плю­рализм проф. П. А. Сорокина, действительно, так об­ширен, так свободен от всяких серьезных научных положений, так эклектичен, что остается только уди­вляться, как можно на протяжении трехсот с лишком

595

страниц терзать читателя такой чепухой, какая выдается автором за самую новейшую ученую мудрость.

Чего здесь только нет!

Вот определение, что такое взаимодействие: «Когда изменение психических переживаний или внешних актов одного индивида вызывается переживаниями и внешними актами другого (других), когда между теми и другими существует функциональная связь, тогда мы говорим, что эти индивиды взаимодействуют».

Оказывается, что все изучение общественного разви­тия аналитика сводит к изучению самого простейшего взаимодействия двух индивидов, ибо это взаимодействие есть родовое понятие социальных явлений, так сказать, модель их.

Чтобы изучить законы таких взаимодействий, надоб­но иметь наличие по крайней мере двух индивидов, актов, которыми обусловливаются поступки и переживания ин­дивидов, и проводников, при посредстве которых эти акты индивидам передаются.

Здесь мы узнаем, что у индивидов имеется нервная система и разного рода органы, напр., зрение, слух и обо­няние, что индивиды имеют психические переживания, ощущения, восприятия, представления и понятия, пере­живания боли и удовольствия и волевые элементы.

Узнаем здесь мы и о том, что индивиды различаются между собой физически, психически и социально, что эти самые индивиды имеют потребности — в пище, в жили­ще, что они желают, ревнуют, симпатизируют друг дру­гу, имеют потребности эстетические, умственные, мо­ральные, религиозные и т. п. и т. д.

От индивидов мы переходим далее к «актам» и здесь узнаем об «актах людей, как раздражителях» (это — хи­мические раздражители, вода, плотность среды, моляр­ные агенты, тяжесть, свет, электричество, тепло), об ак­тах «делания и неделания», которые распадаются на акты терпения и воздержания, об актах продолжительно, мгновенно, интенсивно и слабо влияющих — актах со­знательных и бессознательных и, наконец, узнаем о про­водниках.

Проводники бывают звуковые, световые, механичес­кие, тепловые, двигательные, химические, электрические и вещественно-предметные.

Но, может быть, довольно утомлять читателя всей этой пустяковиной, которой наполнена объемистая homo-социология проф. П. А. Сорокина.

596

Нам думается, что никакой науки в этой книге нет, кроме бесконечного числа цитат, ссылок на разных авто­ров и «плюралистической» чепухи с перечислением всем известных истин, что люди имеют органы чувств, сносят­ся друг с другом при помощи всякого рода предметов, что на людей действует свет, тепло, электричество и про­чие тела нашего грешного мира.

Если только в перечислении таких проводников, таких актов, в изучении такого взаимодействия состоит соци­ология, то, пожалуй, правы те скептики, которые думают, что любой надобности в такой социологии не встречается.

Действительно, к каким плодотворным результатам приходит проф. П. А. Сорокин? Да, в сущности говоря, результатов никаких и не получается от всего того анали­за, какой проделывает социолог-плюралист, если не счи­тать результатами предположения проф. Сорокина, буд­то и в тотемических группах, и в феодальном, и в капи­талистическом обществе находятся все эти взаимо­действия, акты и проводники.

Стоило городить огород, писать целую книгу о homo-социологии, чтобы прийти к заключению, что у людей есть потребность в жилье, что люди действуют друг на друга, что на людей действует свет и тепло и что эти свет и тепло действовали на людей и в древности.

<...>

Мы полагаем, что доселе есть только один ученый, которому удалось хотя немного подойти к тому пути, идя по которому наука об обществе и общественной жизни приобретает характер точный, не менее чем любая естественноисторическая наука.

Этот ученый — Маркс.

Тот общий закон, который открыт Марксом,— закон, который так не нравится плюралистическому профессору П. А. Сорокину, и есть пока единственный закон, где можно найти по крайней мере главнейшие элементы са­мого настоящего закона точных наук.

В самом деле, когда мы выражаем этот закон, хотя бы так, как его выразил Плеханов, устанавливая зависи­мость идеологии, психики и социально-политического строя от экономических отношений и, стало быть, от состояния производительных сил, то мы имеем здесь и связь и последовательность явлений; мы не имеем числовой математической зависимости, но мы имеем за­то другой признак настоящего закона, это—то его каче­ство, которое дает возможность предвидения.

597

Только с точки зрения этого закона Маркса удавалось хотя бы в общих чертах делать предсказания обществен­ного развития, столкновений, конфликтов, общего хода общественной жизни, и только применение этого закона давало и дает возможность получить ценные результаты при изучении исторической жизни людей.

Но с такой точкой зрения, по-видимому, не согласен и Тахтарев.

Он отдает должную дань и Марксу, и Энгельсу, и их ученикам, но далеко не является сторонником марксов-ского понимания и истолкования истории, он попросту считает концепцию Маркса и Энгельса односторонней и не охватывающей всего развития общественной жизни.

И хотя он не согласен с покойным Ковалевским, под конец жизни не одобрявшим ученых, искавших установ­ления единственного соотношения общественной жизни, однако он сам не пошел дальше все того же знаменитого взаимодействия, с которым при изучении общественной жизни добиться чего-либо путного нельзя.

(...)

Мы думаем, что до тех пор пока ученые, изучающие общество и общественную жизнь, будут держаться знаме­нитого взаимодействия факторов, а не того монистиче­ского взгляда, какой установлен Марксом,— дело вперед не пойдет и никакой социологии построено не будет.

Красная новь. M., 1921. Ns 2, июль — август. С. 335—340.

M. Рейснер

Проф. П. А. Сорокин. Система социологии. T. I. Соци­альная аналитика, I—XIV, 1—360, т. П. Социальная аналитика, 1—463. Изд. «Колос»; Петербург, 1920.

Проф. Сорокин (Питирим Сорокин) приступил к вы­полнению весьма замечательного предприятия. Он выпу­стил уже два довольно обширных тома и предполагает в ближайшем будущем напечатать еще шесть—надеем­ся, не меньших по объему—томов. Для молодого уче­ного— трудоспособность выдающаяся. Но это предпри­ятие получает еще большее значение, так как проф. Соро­кин начинает с того, чем обыкновенно лишь кончают

598

другие менее удачливые обществоведы: он дает сразу «систему» данной науки. Написать в настоящее время, да еще в короткий срок, «Систему» такой молодой науки, как социология,— предприятие воистину грандиозное.

Но проф. Сорокин выступает не только в качестве творца «Системы». Он вместе с тем бесспорный рефор­матор. По крайней мере, он объявляет себя таковым. Он берет на себя миссию заполнить «пустое место», которое оставило современное развитие социологии, слишком увлеченное изучением эволюции и пренебрегшее «социаль­ной статикой». В «социальной механике» он намерен хоть немного отдернуть то таинственное покрывало Изиды, которое до сих пор скрывает от нас тайны социальных процессов. Он окончательно ниспровергает «монизм» и сдает в архив «отрыжку» старой философии истории с ее «мнимыми единообразными законами». Он прекра­щает алхимическое состояние социальных наук в воп­росах структурного анализа, устраняет «непоследова­тельность», «самопротиворечие», «загрязнение», «поверх­ностность», «недальнозоркость», «святую простоту», «однобокость» и «научную анархию», свившие себе—до появления на свет «Системы» проф. Сорокина — теплое гнездо в социологии (т. I, стр. XII, 40, 269, 286; т. II, 288—290).

Кроме такого общего переворота в социологии, проф. Сорокин представляет в своем труде ряд других черт, которые должны поставить его произведение на еще не бывалую научную высоту. Так, прежде всего он изгоняет «всякий нормативизм» из социологии, разлучает «Исти­ну» с «Добром, Справедливостью» и т. п. «принципами». Из чистой теории этим самым устраняются всякие «нор­мативные суждения и оценки», которые «по своей логиче­ской природе не могут быть научными суждениями». Отрадный пример в общественных науках, столь близко стоящих к нашим потребностям, страстям и интересам. Но наш автор идет далее. Он становится на страже объективной истины и готов даже пострадать за нее. В наше время, когда «страсти накалены до максимума» и «чувствительность доведена до высшего напряжения» да еще в стране, где «научная критика» заменяется оцен­кой на «благонадежность», а научные аргументы «тюрь­мой, ссылкой и каторгой», говорить истину, «не считаясь с тем, понравится ли эта истина кому-нибудь или не понравится»,— целый подвиг, и Питирим Сорокин не боится его. Напротив, он, как можно видеть из этих слов,

599

вполне готов пострадать за «бескорыстный поиск исти­ны» и не намерен «кривить душой». Так, проф. Сорокин выступает перед нами не только в виде реформатора, но и высокого подвижника науки, готового ради истины на крест (т. I, стр. X; т. II, стр. 8—9).

Объективизм проф. Сорокина позволяет ему, впро­чем, решиться еще на один шаг, перед которым со времен Огюста Конта останавливалось так много ученых. Он окончательно упраздняет то различие между естест­венными и обществеными науками, которое при совре­менном положении социальных наук, казалось, было единственным выходом из положения. «Социология» должна «строиться по типу естественных наук», «ни о ка­ком противоположении наук о природе и наук о духе не может быть и речи». Социология должна «исходить из фактов, идти к фактам и давать обобщения, основанные на тщательном анализе фактов», она изучает лишь явле­ния, имеющие «внешнее бытие», допускающее «ощупыва­ние» и «измерение». Проф. Сорокин поэтому имеет дело не с «мнимыми» единствами, а лишь с «реальными», и устанавливает в мире общественных явлений система­тику по методу «естественному» (т. I, стр. IX, XI; т. И, стр. 16, 17, 331). Лишнее прибавлять, что столь положи­тельный ученый является, с одной стороны, непримири­мым врагом всякого «философствования», а с другой—и всякой «поэзии» в социологии (т. I, 339).

Так характеризует себя и свой труд проф. Сорокин (он же Питирим Сорокин). И если бы нам не было свойствен­но некоторое критическое сомнение, то, пожалуй, мы на основании вышеприведенных строк наградили бы автора высоким признанием не только в качестве необычайно трудоспособного ученого, обладающего громадными по­знаниями и способностью обобщения («Система»), но и смелого реформатора, который, рискуя личной судь­бою (неблагонадежность—тюрьма), тем не менее решил спасти науку, поставить ее на правильный путь и при помощи строго объективного метода дать ей завершение и точность естествознания. Сколь прекрасный образ и ве­ликая заслуга, ценные в особенности в наше время со­циальных- переворотов, великих страстей и не менее вели­ких упований. Но... мы извиняемся перед автором: мы должны сделать маленькую проверку его труда и заслуг. Впрочем, он сам великодушно дает нам к этому полную возможность. Он сам «не хочет сказать, что взгляды, развитые» в его книге, «имеют гарантию истинности», он

600

достаточно скромен для этого (т. II, стр. 8), а мы присту­паем к проверке.

Начнем с пустяков, тем более обидных, что мы по-прежнему верим автору и в нашей проверке исходим из предположения высокой научной ценности его труда. И это как раз упрек в ненаучности терминологии, излиш­него и слишком частого обращения к «поэзии» и ее приемам. Если бы автор не предъявлял к другим таких строгих требований на этот счет, пожалуй, и мы бы легче помирились с внесением поэтического элемента в его столь строго научное и позитивное изложение. Но проф. Сорокина мы вправе спросить, на каком основании он пользуется, например, словом «абонент» для обозначе­ния члена или участника того или иного коллективного единства и пользуется не раз и не два в целях пояснения, а с большим постоянством на протяжении двух томов своей аналитики? И если с некоторой натяжкой допустим такой поэтический образ, как «абонент» ученого обще­ства, то мы никак себе не можем представить абонента пола, семьи, расы или государства. Нельзя ли немного поосторожнее с поэзией (ср., напр., т. II, стр. 32)?

Однако наш позитивист и натуралист этим не ограни­чивается. Слишком часто вместо точных определений и теоретических положений он, увлекаемый Пегасом, ри­сует нам всевозможные картины. То перед нами поэтичес­кое изображение города и городской жизни, причем «со­циальным эффектом» плотной населенности города ока­зывается «размножение», ибо без этого не могло бы быть и «тяги к городам» (т. I, 263). То общественная жизнь предстает перед нами в виде довольно банального образа «волнующегося океана» (т. I, 343). То выдвигается, прав­да, заключенная в кавычки, «рельефная карта» социаль­ного мира (т. II, 26), то линии «социальных возвышен­ностей» сменяются линиями «социальных рек и ущелий», а к «сходствам-вехам» притягиваются «человеческие опилки», как к магнитным центрам (т. II, стр. 78) и т. п. Такое пристрастие к поэтическим аналогиям и сравнени­ям может завести слишком далеко, тем более, что автор, пользуясь образами для сравнения из области естествоз­нания, далеко не обнаруживает при этом ни достаточного поэтического дарования, ни эстетического вкуса. Поэзия может слишком далеко завести молодого ученого.

!ораздо важнее для нас, впрочем, проверка в другом отношении. И это — проверка действительного отказа Питирима Сорокина от пользования «нормативными

601

построениями и суждениями» в его книге. Спрашивается, сумел ли он на самом деле остаться в строгой области того, что есть, и отказаться от применения всяких мо­ральных, идеальных и им подобных категорий должного? Увы, и на этот вопрос приходится ответить резко от­рицательно. Напротив того, автор в самом живописном беспорядке перемешал суждения и оценки теоретические и нормативные—сущее и должное.

И в самом деле. К величайшему нашему изумлению мы встречаем и оценочные, и нормативные суждения там, где менее всего ожидали их встретить. В отделе клас­сификации сложных общественных групп, тех, которые проф. Сорокин именует «кумулятивными», а говоря по-русски сборными, мы вдруг находим подразделение на «нормальные» и «ненормальные». Можно было бы поду­мать, что мы здесь снова втречаемся с той «поэзией», которой так злоупотребляет наш ученый социолог. Но нет, и хотя в заглавии отдела эти слова употребляются в кавычках, но в тексте стоят без всяких опорочивающих их знаков. И действительно, далее поясняется и значение этого термина: дескать, одна группировка являлась наи­более часто, другая встречается сравнительно редко. Но разве Питириму Сорокину не известно, что взятые им термины обозначают нечто совсем другое, и называть «нормальным» то, что чаще встречается, значит наиболее часто встречаемый факт возводить в ранг «нормы», чего-то должного, обязательного и похвального? Разве не знает он, с другой стороны, что основная ошибка учи­телей XVIII века состояла как раз в таком возведении в ранг должного — факта природы, которая, как извест­но, не делает никакого различия в применении «естест­венных» законов как к «нормальному» и с этой точки зрения естественному, так и наоборот (т. II, стр. 218 и след.).

При полном отрицании нормативных суждений со стороны проф. Сорокина не менее недоумений вызывает и употребление им термина «типичный» и «тип». Ибо это как раз тот пункт, на котором наш социолог расходится со слишком многими обществоведами. Ведь понятие «ти­па» есть опять-таки суждение оценочное и нормативное. Есть типы идеальные, есть типы средние. В основу и того и другого понятия положены определенные критерии и приемы нахождения. Ученый, который пользуется ис­ключительно методом естествознания, должен хорошо знать, какую ответственность возлагает на него пользо-

602

вание столь неопределенным и субъективно установлен­ным понятием. А здесь тем более дело идет о «типичном» для данного общества, причем общество понимается как нечто единое для определенных стран и народов, т. е. как то самое «единое» общество, которое и вызывает со стороны нашего автора резкое отношение и охватывает собой громадные комплексы социологических явлений. И здесь наш реформатор, позволим себе употребить один из его поэтических терминов, сползает на рельсы столь поруганной им школы Риккерта и его многочисленных последователей (т. II, стр. 264 и след.).

Такое контрабандное обращение к оценочным сужде­ниям, конечно, дело совершенно неизбежное. И в этом отношении куда выше проф. Сорокина стоят представи­тели русской психологической школы, Лавров и Михай­ловский, которые задолго до Виндельбанда—Риккерта, Зиммеля и Джемса отметили, во-первых, все своеобразие социального «факта» в отличие от естественного явления, а во-вторых, насущную необходимость пользования оце­ночными критериями, раз мы имеем дело не только с психологией, но и различнейшими «фактами» этиче­ской, религиозной, правовой жизни людей и т. п. Можно быть разного мнения о роли «субъективного метода в ис­тории», но полное игнорирование оценочных суждений при построении «факта» социальной жизни, при клас­сификации подобных фактов и нахождении «закона» раз­вития в среде общественных отношений есть или безум­ное легкомыслие, или намеренное оригинальничанье, ко­торое заставляет дорого за себя платиться. К сожалению, нельзя не видеть здесь печального влияния на молодого ученого его учителя, проф. Петражицкого, который умел возместить редкой талантливостью свою полную наив­ность в вопросах методологии, но передал своим уче­никам незыблемую веру в построение пресловутых «клас­совых» суждений.

И проф. Сорокин с редким блеском обнаружил пол­ную непригодность воспринятых им методов к социаль­ному исследованию. Стоит только заглянуть в смехот­ворные и фантастические «классификации», которые он предлагает в своей системе, чтобы окончательно убедить­ся в этом. Вот перед нами следующее сочетание: тем­пература, свет, вода, рельеф и очертание земной поверх­ности, климат, плодородие почвы, ее богатство золотом и другими «ценными» продуктами, наличность рыбы в реке и зверя в лесу. Спрашивается, что это такое?

603

Почему здесь в одной куче и золото, и чернозем, и свет, и рыба? Оказывается, это все «космические условия», которые «механически» притягивают людей в определен­ные места, сталкивают их друг с другом, заставляют их помимо воли и цели последних взаимодействовать и об­разовывать то временные, то длительные коллективные единства (т. I, стр. 250—258). Прибавлять что-нибудь к «космической» рыбе, которая «помимо воли и цели человека» «механически» притягивает его к себе, конечно, нечего. Поменьше бы такой «философии».

Среди факторов «биологических» отметим специаль­но «потребность питания», которая приводит воистину к блистательным результатам. Но послушаем самого автора, как он со свойственной ему «поэтической» жил­кой живописует действие указанного фактора, который опять-таки «механически», без «всякой цели и намерения сталкивает людей друг с другом». «Рестораны, столовые, кафе, трактиры, чайные, продовольственные лавки, рын­ки и т. д. служат местами, куда каждый день стекаются человеческие единицы, знакомятся, встречаются и часто образуют длительные союзы дружбы, товарищества, лю­бви и т. д. Сколько «коллективных единств» зародилось на почве случайной встречи за завтраком или обедом. Как много людей, входящих в ресторан незнакомыми, выходило оттуда друзьями, товарищами, супругами, лю­бовниками или — обратно—смертельными врагами... Сколько общественных дел зародилось на почве случай­ного общения за столиками кафе или ресторана. Сколько знакомств возникло и возникает ежедневно на рынке, в столовой, в продовольственном хвосте и т. п.» (т. I, стр. 260). Прелестная лирика! Но, спрашивается, каким путем «рыба», которая выступала в реке в качестве фактора «космического», теперь появилась в ресторане в виде фактора «биологического»? Не проще ли было сказать, что влекомый голодом человек, и притом с твердым намерением поесть, направляется и к реке половить рыб­ку, и в ресторан закусить оной? Но тогда к ужасу проф. Сорокина появится вредный монизм в объяснении обще­ственной жизни, и ничего не останется от пресловутого плюрализма. Для того, чтобы избежать этого, рыба делится на две независимые части, и одна объявляется фактором «космическим», а другая—«биологиче­ским».

При таком стремлении к плюрализму во что бы то ни стало не удивит нас выкраивание и из одного процесса

604

размножения целых трех факторов—полового, супруже­ского и родительского,—которые торжественно и зачис­ляются в разряд «биологических» с полным пренебреже­нием к зловредной экономической стороне дела, которая и здесь может опять подвести под «монизм». Но зато мы знаем, что когда статистика показывает нам громадное количество браков в зрелом возрасте, заключаемых в рамках определенной имущественной группы и сопро­вождаемых одно- или двукратной системой, то здесь действуют «чисто биологические условия—опять-таки без всякого целеполагания и воли», которые совершенно независимо от людей вженивают «приличного молодого человека» с известным капитальцем в колбасное заведе­ние и награждают затем счастливое супружество не боль­ше и не меньше, как двумя наследниками, способными с успехом продолжать отцовское дело. Превосходная биология бухгалтерской книги и брачной конторы (т. I, стр. 265)!

К сожалению, по недостатку места мы не можем привести здесь же другие поэтические опыты нашего социолога. И поэтому желающих насладиться картинами действия «социально-психического» фактора мы непосред­ственно отсылаем к странице хотя бы 272 первого тома, где опять-таки с необычайным пафосом изображено, как в добром капиталистическом обществе «потребность по­веселиться гонит одних в притон, других—к «теплой компании» собутыльников и сокартежников, третьих — на жур-фиксы и вечера, четвертых — в интимный кружок друзей». Нас здесь интересует только одно: та космичес­ки-биологическая рыба, с которою мы познакомились уже выше. Нельзя ли встретиться с ней в области социаль­но-психической, где, наконец, Питирим Сорокин до­пускает возможность сознательного взаимодействия? И что же? Наши ожидания сбываются. Оказывается, что именно в порядке социально-психологическом мы отпра­вляемся в лавку, ибо именно «потребность» в ряде вещей гонит нас в магазин, и покупаем необходимую для нас рыбу. Впрочем, быть может, мы ошибаемся, и покупаем панталоны под влиянием «социально-психологического фактора» (портной специально оговорен автором), а ры­ба, хоть и сознательно, хоть и в магазине, но все же приобретается под влиянием фактора «космо-биологиче-ского». Не разъяснит ли нам это ученый профессор?

Но пойдем далее. После того, как индивиды ме­ханически стянуты разными факторами в известные

605

«коллективные единства» или «реальные совокупности», над ними Питирим Сорокин проделывает новую опе­рацию. Теперь он устанавливает важнейшие социальные группировки по принципу их «социального могущества». Последнее же определяется количеством «членов» груп­пы, степенью распространенности, степенью солидар­ности, степенью организованности и совершенства тех­нического аппарата (т. II, стр. 47). С другой же стороны, такие группы могут быть или связанными одним каким-либо сходством группы — элементарные, или несколь­кими— кумулятивные, или, наконец, многими—слож­ные (т. II, стр. 58—61). В результате мы получаем «ва­жнейшие» и вместе «элементарные», «кумулятивные» и «сложные» группы, которые затем и дают нашему автору его учение о социальной химии в отличие от существовавшей до него алхимии.

Однако уже ознакомление с «элементарными» груп­пами дает нам понять, что наш социолог не только не исправил своей поэтической манеры действий, но еще более усугубил ее. Само сопоставление групп — мы не решаемся употребить слова «классификация»—доста­вит много наслаждения любителю необузданной фан­тазии и загадочных курьезов. Впрочем, и сам автор здесь довольно откровенно освобождает свое могучее воображение от стеснительных пут формальной логики и не без цинизма издевается над «логическими» клас­сификациями элементарных групп, которые, исходя ли из «принципа потребностей», или какого-нибудь другого «принципа», могут выглядеть очень «причесанными» и «приглаженными», но с точки зрения соответствия фактам будут «неизбежно» (вот удивительно!) негодны­ми (т. II, стр. 78). Итак, долой логику и да здравствуют факты...

Уже установление «расы», как начала, стягивающего людей в «реальное целое», да еще среди современного культурного человечества, дает проф. Сорокину возмо­жность блеснуть целой коллекцией скверных анекдотов. Тут и неизменяемость еврейского расового типа, а, по утверждению проф. Сорокина, «психика связана с физи­кой», и «раз люди различны физически», то «они будут различно чувствовать, оценивать, мыслить, действо­вать», тут и линчевание негров в Соединенных Штатах Америки, ибо вообще «ассимилирующая сила C.-A. С. Штатов... оказывается бессильной по отношению к черным, желтым и краснокожим обитателям заатлан-

606

тической республики». Не забывает помянуть талан­тливый рассказчик и «желтую опасность» в духе слав­ного Вильгельма, и трагедию черной австралийки, ро­дившей белого ребенка, и т. п. А поскольку не хватает современности, то без малейшего стеснения почерпает Питирим Сорокин свои «факты» из древней Индии или весьма мало культурной Полинезии. Конечно, наш автор допускает мысль, что в основе расового анта­гонизма лежат и экономические причины. «Очень может быть», говорит он, но меньше всего пробует иссле­довать их с этой стороны. Это для него не важно (т. И, стр. 88—104).

За расами следует столь же распространенная, соли­дарная, организованная и обладающая еще лучшим ме­ханическим аппаратом группа «половая», причем раз­ные союзы феминистского движения выступают не бо­лее и не менее, как в виде «одной из основных группировок населения» (?); за половой следует под флагом многочисленности, солидарности и организации группа возрастная, где в качестве коллективного един­ства, обладающего социальным могуществом, является и коллектив «детей школьного возраста» и «пьяная ком­пания собутыльников» и даже «заседание парламента» (?). За ними выступает семья и государство, причем оба союза одинаково зачисляются в разряд «элементарных». Затем в живописном беспорядке движутся группы: «язы­ковая», «профессиональная», «имущественная», «объем­но-правовая», «территориальная» и т. д. в той же систе­ме, или, вернее, без всякой системы. И по поводу каждой такой группы, которая, неведомо почему, выскакивает рядом с другой, проф. Сорокин не исследует и не до­казывает, а прямо говорит, что ему придет в голову, так что иногда задаешь себе вопрос: «Да, полно, уж не страдает ли молодой ученый нервным расстройством, и можно ли делать его ответственным за ту нелепость, которую он изложил в пресловутой системе» (т. II, стр. 104—236)?

Но нет, Питирим Сорокин здоров. Больна только его метода. Из панического страха перед экономизмом, ис­торическим материализмом, а еще пуще марксистским монизмом, готов он вывести любых героев на сцену общественности — «Рыцаря-1осударство» и «Рыцаря-Партию» (т. II, стр. 212), готов перепутать что угодно и как угодно, лишь бы не получилось последовательной зависимости и связи между отдельными сферами жизни,

607

лишь бы спасти «индивида» в качестве единой основной клетки, которая затем и перекатывается от пола к рели­гии, от языка к возрасту, от территории к идеологии и т. п. в произвольной комбинации. И над всеми этими коллективными «целыми», «единствами» и т. п. в виде метафизической силы парит какое-то непостижимое и не­объяснимое «химическое избирательное сродство», кото­рое, то следуя какой-то предустановленной норме, дает «нормальное» сочетание в «касту», национальность, «об­щественный класс», то кумулирует эти группы в «ненор­мальные» кумуляции и т. д. Вместо выяснения обще­ственной жизни—полное ее затемнение, вместо «естест­вознания»—самая подлинная метафизика (т. II, стр. 237 и след.).

И вполне в уровень этой метафизике чудесная филосо­фия насчет судьбы рода человеческого и его горькой участи. Как оказывается, в результате всяческого плюра­лизма, где социальное сродство тщательно вытравило экономику, мир осужден на печальнейшие перспективы. «Вся история человечества есть сплошное дрессирование людей и приучение их к упорядоченной совместной жиз­ни» (т. I, стр. 341). Но совершается это «дрессирование» весьма жестокими средствами. Таким общественным вос­питанием на основе социального сродства занимаются «управляющие и эксплоатирующие», которые управля­емых, из века в век, «водят за нос», все они эксплоатиру-ют управляемых, все они их объегоривают, но одни больше, другие меньше. Одни управляют преимуществен­но путем насилия, другие — путем хитрости и обманов. Методы одни и те же, но пропорции разные (т. II, стр. 181).

Революции в этом «химическом» процессе не меняют ничего. «Трагедия человеческой истории в том и состоит, что длительно сосуществующие люди организуются, ор­ганизуясь, они выделяют слой правящих; это выделение их означает появление расслоения на правящих и под­властных; его следствием служит захват ряда привилегий первыми и их сторонниками и обделение, эксплоатация вторых». Этот захват выносит «господ по природе» на­верх, которые и садятся на шею и начинают «водить за нос» «р^бов по природе», т. е. люди, способные к власти и командованию, захватывают власть над людьми, спо­собными только к подчинению. Так устанавливается со­циальное «равновесие». Но отвердение власти и порядка нарушает это равновесие; так, повторение создает при-

608

вычку, а последняя приводит к отвердению юридического института. Подобным путем создаются препятствия к дальнейшему сползанию вниз неспособных, а способ­ные к власти остаются внизу. В результате—взрыв; и способные опять лезут наверх, а неспособных сбрасыва­ют вниз, пока не начинается все снова». История поэтому есть не что иное, как вечная сказка «про белого бычка» или «попа и его собаку» (т. I, стр. 310; т. II, стр. 181, 193, 427, 429, 439).

Вот так результат применения строгого метода есте­ственных наук! Вот так отказ нашего социолога от оценочных и нормативных суждений! Вывод получился не только самого великолепного оценочного фасона, но притом и во вкусе старой реакционной идеологии, которая нам хорошо известна еще с платоновских вре­мен. Теория круговращения, плачевный вывод отжившей метафизики — таков конец, к которому пришел наш Питирим Сорокин во всеоружии своей профессорской системы. И в виде жестокого наказания самому себе закончил он весь свой плюрализм таким «монизмом», который воистину хуже всякого другого: нормативный монизм царящей над миром плети и железной пяты. Понятно после этого и отношение нашего в высшей степени «объективного» автора к советской власти, ко­торую он чуть ли не на каждой странице старается исчерпать своей немудреной формулой и изобразить в качестве нового подтверждения своей теории насилия и обмана (т. I, стр. IX, XIV, 97, 186, 191, 192, 304; т. И, стр. 8, 132, 137, 142, 159, 168, 192, 209, 214, 389, 405, 417, 418, 434, 435).

Однако не так страшен и проч. ... И проф. Сорокин все же, несмотря на свое чрезвычайно мрачное миросозерца­ние, открывает нам уголочек если и не рая, то во всяком случае милого и уютного приюта. Это — Соединенные Штаты Америки, где царит добрая буржуазная демокра­тия, и, по наивной вере нашего социолога, «перемена позиций индивида в социальном пространстве имеет бо­лее интенсивный характер, люди более разносторонни, корпоративная психика менее развита, взаимной терпи­мости и внимания больше» (т. II, стр. 454—455). Поже­лаем же нашему позитивисту более позитивно вглянуть и на прекрасную страну «Железной пяты», как ее называ­ет Дж. Лондон.

609

Печать и Революция. Журнал искусства, критики и библиографии. 1921. Книга вторая. Август—октябрь. С. 155—161.

20 П. А. Сорокин, том 2

Проф. M. Лазерсон

Проф. П. А. Сорокин. Система социологии. T. I. Соци­альная аналитика: учение о строении простейшего со­циального явления. Петр., 1920, стр. XIV+ 360. T. П. Социальная аналитика: учение о строении сложных социальных агрегатов. Петр., 1921, стр. 9 + 463. Изд-bo «Колос».

Автор прокладывает новые пути, от которых до сих пор уклонялись русские социологи. Эти последние шли до настоящего времени по трем тропам: 1) немецкой идеалистической философии истории всех ее видов и пе­риодов; 2) марксизма и 3) национально-русской «субъек­тивно-критической» социологии. В противоположность известному утверждению H. К. Михайловского, что «ис­ключительно объективный метод в социологии невозмо­жен», Сорокин желает сделать социологию наукой чисто теоретической, лишенной не только выше мною указан­ных философско-политических оболочек, но и всяких идейных и нормативных предпосылок, до сих пор превра­щавших все обществоведение, а в частности социологию, в мысль, матерью которой является воля к осуществле­нию той или иной идеи: права, истины, добра, социаль­ного рая и т. д. Мало того. Социология, по Сорокину, должна во имя объективности выбросить всяческий пси­хологический субъективизм и в основу положить явления «предметные», допускающие точное наблюдение. Но вместе с отрицанием психологического субъективизма автор пытается освободиться вообще от всякого рода психологических реальностей, как неизмеримых и неося­заемых. Всякая психология, по мнению Сорокина, ин­дивидуальна и постольку не в состоянии выяснить меж­человеческие отношения, коллективная же психология, поскольку она действительно изучает человеческое вза­имодействие, сливается с предметом социологии вообще (T. I. Стр. 20). Это заставляет Сорокина идти в отрица­нии психологии так далеко, что за бортом социологии как науки должна для него оказаться не только русская социологическая школа Лаврова, Михайловского и Каре-ева и новейших ее последователей, но и интерпсихологи­ческая теория Тарда, теория Болдвина и стремящиеся к научной точности и измерению теории психофизики общества — Мюнстерберга или социальной психологии Гельпаха (ср., однако, оговорку на стр. 63, т. I о сведении

610

пользования психологическими терминами к минимуму и тут же необоснованное отождествление психического с сознательным). На место этого автор пытается выдви­нуть объективное изучение взаимодействия людей. И, наконец, автор старательно ограждает себя от философ­ского и теоретико-познавательного подхода к социоло­гии, в частности от всякого рода монизма, в том числе и исторического материализма с его единственным эко­номическим фактором. Автор определенно примыкает к последовательному социологическому плюрализму (T. II, стр. 85 ел.).

Основным предметом социологии служит не обще­ство и не общение, а те человеческие взаимоотношения, как явления sui generis, которые «несводимы пока к физи­ко-химическим и биологическим взаимоотношениям» (T. I, стр. 11). Всю социологию как науку о взаимодейст­вии людей Сорокин разделяет на: 1) социальную анали­тику, изложенную в рассматриваемых двух томах, 2) со­циальную механику и 3) социальную генетику. Вся «Си­стема социологии» должна, по расчету автора, представить обширную работу, охватывающую «по меньшей мере» восемь томов (стр. XII).

Автор со своей антипсихологической точки зрения последовательно отвергает индивида в качестве основ­ной социальной клетки (стр. 78, т. I) в социологии и вы­двигает в качестве модели социальной группы «два или большее число индивидов, находящихся между собою во взаимодействии». Мы можем, однако, определенно утверждать, что основная «клетка» социологии Сороки­ным не найдена, ибо нельзя же вместе с автором при­нять за клетку самый процесс взаимодействия, так как и само взаимодействие есть нечто весьма сложное, включающее в себя как статические, так и динамические элементы. Сложность эта вытекает из собственного определения Сорокина: «явление взаимодействия состо­ит из трех элементов: индивидов, их актов и провод­ников» (стр. 193, т. I). В дальнейшем автор останавлива­ется на анализе трех элементов взаимодействия, при этом меньше всего внимания он уделяет индивидам, ибо здесь он неизбежно наталкивается на психологию. Ин­тересно подразделение актов (действий) и проводников, впервые с такой исчерпывающей полнотой разобранное в русской социологической литературе. Останавливаясь на явлении взаимодействия как коллективного единства, Сорокин попутно дает интересную критику социального

611

20*

реализма и номинализма, сводящуюся к установлению одинаковой неприемлемости обоих течений: общество, отличное от простой суммы не взаимодействующих ин­дивидов, существует, но оно, вопреки реализму, суще­ствует не «вне» индивидов, а только как система взаимо­действующих единиц. Последняя глава первого тома посвящена рассмотрению космических, биологических и социально-психических (sic!) факторов возникновения, сохранения и исчезновения простых коллективных единств.

Во втором томе устанавливаются понятия 1) про­стого коллективного единства, как совокупности лиц, объединенных в одно взаимодействующее целое каким-либо одним признаком, не сводимым на другие призна­ки; 2) кумулятивного единства, как такой же совокуп­ности лиц, связанных двумя и более сходными элемен­тарными признаками, и 3) сложного социального агре­гата, как совокупности лиц, заключающей в себе два или большее число_чразличных элементарных коллектив­ных единств, или два или большее число различных кумулятивных групп, или и элементарные и кумулятив­ные единства (т. II, стр. 58, 59). Исходя из этих схем и понятий, Сорокин пытается «распластать» население на его естественные слои. При этом примат единого общества или государства исчезает у автора вопреки господствующему учению в социологии и государствен­ном праве. Страницы, посвященные современному госу-дарствоведению, резки по тону, но интересны по сущест­ву. Элементарные группы, на которые расслаивается современное население культурных стран, подразделяют­ся автором на 1) расовую, 2) половую, 3) возрастную, 4) по семейной принадлежности, 5) по государственной принадлежности, 6) языковую, 7) профессиональную, 8) имущественную, 9) объемно-правовую, 10) террито­риальную, 11) религиозную, 12) партийную, 13) психо­идеологическую (sic!—стр. 76, т. II). Пестроту эту автор объясняет тем, что единственным основанием подраз­деления служит здесь признак элементарности. Наци­ональность и класс, критическому рассмотрению кото­рых Сорокин посвящает особые параграфы, по содержа­нию весьма интересные, относятся, по автору, к кумулятивным группам.

Останавливаясь на характере кумуляции, Сорокин очень удачно сравнивает социологическое сродство не­которых элементарных групп с химическим сродством

612

элементов. Но, справедливо борясь против социоло­гической алхимии наших дней, автор не указывает ни пропорций, в которых происходят кумуляции, ни при­чин сродства. Поэтому перечисление отдельных элемен­тов кумулятивных групп — так, напр., националь­ность + территориальный + языковой + государственный признаки — подвергается опасности стать чисто номен­клатурным.

Сорокин пытается дать собственную антропо-мор-фологическую систематику сложных социальных агрега­тов (стр. 388, т. II). Заметим, однако, по поводу соро-кинской систематики, что она была бы неотвратимо убедительной лишь тогда, если самое разделение на кумулятивные группы — класс, нацию и т. д.,— основы­валось бы на столь же явных признаках, на какие опира­ется морфология ботаники или зоологии. Но путь со­циальной аналитики указан Сорокиным, на наш взгляд, правильно.

Мы и в малой доле не исчерпали богатого содержа­ния книг Сорокина, свидетельствующих своими приме­чаниями об обширнейшей начитанности автора. Скажем только, что в известном смысле они составляют собы­тие в современном русском обществоведении. Опыт со­ветской России косвенно показал слабость обществове­дения: до сих пор неизвестны элементы или материалы того, что мы называем обществом, ни сопротивление этих материалов. В атмосфере «голода, тифа и произ­вола», в обстановке большевистского опыта, о котором, кстати, автор смело и резко отзывается в своих книгах, у русских обществоведов рождается мысль создать бес­спорную объективную социологию. П. Сорокин первый русский социолог, который, вобрав в себя всю современ­ную, в особенности англ о-саксонскую социологию, пы­тается освободить эту науку от всяких политических и этических предпосылок и «измов». В настоящий мо­мент, задолго до окончания всего объемистого труда Сорокина, трудно дать надлежащую оценку даже и вышедших двух томов. Но, несмотря на тот описа­тельный формализм, который свойствен этой, скажем, «общественно-беспредпосылочной» социологии, она все же дает солидное основание новым работникам на ниве обществоведения, и поэтому заслуживает и признания, и распространения.

Современные записки. Париж, 1921. Ns VlII. С. 386—389.

613

Ив. Боричевский

Ортодоксальный марксизм и российско-американская резиновая социология

<...>

Всякий беспристрастный исследователь, осведомлен­ный в марксистской литературе, знаком со следующими простейшими положениями:

A. Ортодоксальный марксизм связан с именами Кар­ ла Маркса, Фридриха Энгельса, Антонио Лабриолы, Карла Каутского, Георгия Плеханова и Людвига Кржи- вицкого. Основное положение ордотоксального марксиз­ ма гласит: «борясь с внешней природой, человек изменя­ ет и свою собственную природу». Отличие человеческого общества от общества животных заключается, прежде всего, в том, что человек не бездеятельно приспособляет­ ся к внешней природе, а изменяет ее, а изменяя ее, он изменяет и свои собственные общественные отношения.

B. Борьба человека с природой является основным двигателем истории. Наиболее общий закон историче­ ского развития гласит: все развитие общества в целом определяется теми отношениями, в которые вступают люди в своей борьбе с природой, т. е. экономическими отношениями.

C. «Общественная жизнь по самой своей природе деятельна» (Marx ар. Engels, Ludw. Feuerb.). Все обнару­ жения общественного человека находятся в постоянном творческом взаимодействии (Marx, Einl. zur Kr. 1857; Mis. d. 1. Phil, etc.), и только в последнем счете оно определяет­ ся упомянутым законом «зависимости от экономики».

D. В силу самой же внутренней необходимости обще­ ственного (в последнем счете экономического) развития современное классовое общество вызывает необходи­ мость революционного переворота, который уничтожит последние следы рабства общественного человека перед природой и своими собственными отношениями.

E. Таким образом, ортодоксальный марксизм надо строго отличать: 1) от вульгарного экономизма, который упраздняет деятельную природу общества и превращает его в простое «отрицание» экономических отношений; 2) от вульгарного идеализма, который провозглашает «идею» самодовлеющим деятелем истории.

Печатается с сокращениями.— Прим. ред. 614

Наше поколение является свидетелем событий, изменя­ющих все «лицо мира», свои вековые «устои» обществен­ной жизни. Спросим теперь: что сделала за эти знамена­тельные четыре года российская общественная наука? Ока­залась ли она на высоте новых требований времени? Об ортодоксальном марксизме мы говорить не будем: его представителям в эти бурные годы было не до «чистой теории». Что же сделала за это время официальная социо­логия? Перед нами лежат два ее главных творения. Первое носит название: «К. M. Тахтарев. Наука об общественной жизни, ее явлениях, их соотношениях и закономерности. Опыт изучения общественной жизни и построения социо­логии». Заголовок второго гласит: «Проф. П. А. Сорокин. Система социологии. T. 1. Социальная аналитика. T. 2. Социальная аналитика» (обещано восемь томов; почему не восемнадцать и не двадцать восемь?). Было бы, конеч­но, совершенно тщетным предприятием пытаться в крат­кой статье исчерпать все глубокомыслие этого много­объемного профессорского творчества. Однако вполне по­зволительно поставить вопрос: может ли оно дать миру что-либо новое по сравнению с изложенными выше до­стижениями марксистской ортодоксии?

1. Что такое исторический материализм с точки зрения наших «профессоров социологии»? Это прежде всего «мо­нистическая теория экономического фактора» (Наука, р. 13). Выражение довольно нескладное, но смысл его ясен: «экономизм во всяком случае есть самая основная черта марксистского мировоззрения» (ib. p. 100). Подобно со­циальным дарвинистам, марксисты будто бы «весьма склонны отрицать существование более широкой, действи­тельно общественной, а не классовой солидарности» (р. 149). С точки зрения нашего профессора, марксисты, по-видимому, предполагают, что и в социалистическом, бес­классовом обществе будет место только для классовой солидарности... Само собой разумеется, профессорский Маркс не ограничивается и этим: он будто бы никогда «не говорил о взаимодействии явлений общественной жизни» (sie!! ib. p. 335); «понятие взаимодействия, как это хотя и мимоходом, но вполне правильно отмечал Г. В. Плеха­нов, вовсе не свойственно марксизму» (sie! ib.). Другими словами, узкий экономизм Маркса считает творческой си­лой только экономию; все прочее—ее буквальные «отра­жения»... К этим оракульским изречениям автора «Науки» можно прибавить исчерпывающее и высокоторжественное заявление автора «Системы». «Разрыв с философствованием»

615

означает и разрыв с несчастной идеей «монизма»—«незакон­ным детищем незаконного брака социологии с философией» (это — о марксизме! — И. Б.). «Не так давно еще, особенно в русской публицистике, считалась особенно почетной кличка «мониста». И обратно, название «плюралиста» означало нечто ругательное и низкопробное» (следует ссылка на Плеханова). Автор с большой охотой уступает «монизм» всем, кому не лень наклеить на себя эту этикетку. Он твердо убежден, что «монизм»—результат догматического фило­софствования (Система, 1.1, p. XI). Мы намеренно привели в подлиннике все эти вещания наших прокуроров от социоло­гии. Для каждого беспристрастного читателя должно стать ясно, что вся их критическая мудрость заключается в отожде­ствлении марксизма научного с вульгарным экономизмом. Оба профессора социологии не только не имеют никакого сколько-нибудь наукообразного понятия о марксизме—они не имеют о нем вообще никакого представления. Нет никакой необходимости приводить выписки из Маркса, Энгельса и других основоположников исторического материализма; только совершенный невежда в литературе марксизма может иметь дерзость повторять вслед на немецкими буржуазными фельетонистами, будто хоть один его влиятельный предста­витель когда-либо отрицал пресловутое «взаимодействие». В заключение отметим, что первый из упомянутых профессо­ров состоит членом Научного Общества марксистов. <...> Выслушаем теперь следующее заявление: «...Таковы, в основ­ных чертах, главные отделы социологии и основные задачи каждого из них. Нужно ли говорить, что эти задачи необъя­тны и трудности, встающие на пути их достижения, бесконеч­ны. Вместо неопределенной науки «общих фраз» перед нами вырисовывается грандиозная дисциплина. Вместо дилетант­ского «социологизирования» и обычая открывать все тайны общественной жизни волшебным ключом какого-либо «фак­тора», приправленного неизменным «Сезам, откройся»,—-перед нами рисуется тернистая дорога кропотливого исследо­вателя, требующая гениальных способностей, бесконечных сил, терпения и воли для того, чтобы успешно продвигаться по ней...» Что это?—спросит с недоумением читатель. Широковещательное самопревознесение блаженной памяти Евгения Дюринга, вознамерившегося произвести «переворот во всех науках»? Нет, автор этих слов—Pitirim Sorokin, Professor of Sociology in the University of Petrograd, как это значится на титульных листах «Системы». Несмотря на чрезвычайное развитие своей духовной промышленности, Германия имела только одного Дюринга; юная российская

616

промышленность сразу предложила миру двух великих фабрикантов социологии. Это тем более отрадно, что расцвет их духовной производительности совпал с катастрофическим падением всех прочих видов нашей отечественной промыш­ленности...

<...>

4. Предоставим теперь слово автору «Системы», столь беспристрастному в своей самооценке. «В первом томе «Социальной аналитики» был дан анализ структуры простейшего социального явления. Приняв за элементар­ную форму социального явления факт взаимодействия двух или большего числа индивидов, мы разложили его на элементы; рассмотрели основные свойства этих эле­ментов—индивидов, их акты и проводники; очертили основные виды взаимодействий, и в итоге—совершенно последовательно (sic !)—пришли к выводу, что всякая совокупность взаимодействующих индивидов представ­ляет коллективное единство или реальную совокуп­ность»... Понятие глубоко содержательное, всеисчерпы­вающее определение! Во всяком случае, оно одинаково применимо и к стаду баранов, и к тем «честным пра­вительствам», которые, по меланхолическому заявлению автора, в виде исключения бывают иногда в истории («чтобы обнаружить свою импотентность»— «Система», II, р. 192, п. 3). Перед нами чрезвычайно известный «социологический» метод: простейшим элементом обще­ства объявляется «взаимодействие двух индивидов», и полученные путем такого «анализа» представления рас­пространяются на все общество в целом. Как справед­ливо указывает Маркс (Ein. zur Kr.² in.; Кар. passim), робинзонады—излюбленный метод вульгарной полити­ческой экономии (в данном случае вульгарной социо­логии): сложные предметные (конкретные) научные по­нятия подменяются плоскими и бессодержательными от­влеченными понятиями мышления донаучного. Основной вопрос социологии гласит: что такое человеческое об­щество? В чем заключаются его своеобразные отличия от обществ животных? Эти своеобразия должны быть установлены так, чтобы они могли послужить исходной точкой для понимания законов развития человеческого общества в его целом. Вместо этого нам предлагается следующее общее место: «Если один Робинзон не может составить общества, то Робинзон с Пятницей такое об­щество составить могут» (I, р. 79). Взаимодействие двух или более индивидов объявляется «моделью социальных

617

явлений» (ib., p. 81). Всякий, кому случалось внимательно прочитать «Анти-Дюринг» Энгельса, тотчас же назовет имя героя, которому принадлежит высокая честь обо­снования общественной науки с помощью робинзонад. Познавательная ценность последних не возбуждает со­мнений: они были прекрасно известны знаменитому че­ховскому учителю словесности, на смертном одре по­вторявшему то, что всем известно. «Лошади кушают сено и овес». «Волга впадает в Каспийское море»... «По­нижение температуры в одном месте может заставить людей стремиться к такому пункту, где эта температура была бы более благоприятной для человеческого орга­низма. Сходное явление видим в мире животных, на­пример, тараканов. Теплая температура заставляет их скопляться на кухне, около плиты, печки и т. п. (какая точность анализа!—И. Б.). Падение температуры заста­вляет их разбегаться и менять холодное место на теплое» и т. д. в том же духе (I, р. 250 sqq.). «Звуки—символы, в виде слов, соединяют людей между собою... Любая фраза, любое слово похоже на электрический ток, воз­никающий между людьми, дающий им возможность вли­ять друг на друга и обусловливать взаимное поведение. Их эффекты бывают временами поразительны». «Слово может убить человека... Когда мы слышим ряд звуков-символов: „Мне грустно", „Я ненавижу Х-а", „Спенсер был великим мыслителем", „К оружию, пролетарий!", „Долой!", „Да здравствует", „Вперед", „Пли" и т. д., мы тем самым воспринимаем ряд раздражений, дохо­дящих до нас в виде звука и передающих нам идеи, настроения и воления других лиц... Звуковыми же про­водниками... пользуемся мы для передачи наших настро­ений... Пример: „И скучно, и грустно, и некому руку подать", „Безумных лет угасшее веселье мне тяжело как смутное похмелье", „Здравствуй, племя молодое, незна­комое". Когда кому-либо грустно, он может передать свое настроение „песней без слов"; может, напр., подойти к роялю и играть „Осеннюю песню" Чайковского или „Лунную сонату" Бетховена. Его акты состоят в опре­деленных ударах по клавишам рояля, удары приводят в колебание воздушные волны»... (ib., p. 127). Два уве­систых JOMa на три четверти заполнены подобной учено-обывательской болтовней. Но за исключением случайных сопоставлений с тараканами и сходными существами, мы так и не узнаем от автора, чем же отличается че­ловеческое общество как целое от общества животных.

618

Энциклопедические познания автора (ссылающегося не только на Бергсона и самого себя, но и «Литературные приложения к Ниве», оперу «Смейся, паяц» и даже на заборы с советскими афишами) совершенно заслонили от него главнейший вопрос социологии. Впрочем, он обеща­ет нам еще шесть томов...

<...>

6. «...Население современного города... Здесь элемен­тарных группировок — множество. Комбинации их — бо­гатство. Кумулироваться (т. е. соединяться в сложные группы) при такой „смеси народов, лиц, племен, наречий, состояний" они могут на сотни ладов. В итоге—все население распадается на десятки и сотни... единств. Если взять население Петрограда, то какое несчетное множест­во ... групп оно дает: по государственной принадлеж­ности тут есть русские, французы, немцы, англичане, американцы, китайцы, японцы, бразильцы, испанцы и т. д. По языковой группировке здесь живут бок-о-бок: якуты, зыряне, поляки, украинцы, англо-говорящие, фран­ко-говорящие, испанско-говорящие, киргизско-говоря­щие лица» (и просто болтающие!)... «По партийной груп­пировке: монархисты, анархисты, коммунисты, кадеты, прогрессисты, меньшевики, эсеры и т. п. Профессий сотни» (профессора социологии в том числе)... «Легко понять, насколько сложен и дифференцирован такой социальный агрегат. Одно перечисление его элемен­тарных и кумулятивных (простых и сложных) рас­слоений заняло бы десятки страниц»... Вывод: «Все теории, пытающиеся объяснить социальные события столкновением и взаимоотношениями каких-либо одних социальных групп, будут ли ими классы (марк­сизм) или национальности,— все подобные монисти­ческие теории явно и несомненно ошибочны (курсив авто­ра). Они однобоки. Они близоруки. Они поверхностны» (Ни дать ни взять—фельетон из блаженной памяти «Рус­ского слова»! — И. Б.}. «Их представление о структуре населения (общества) соответствует алхимическому пери­оду химии. Доказывать этот тезис, после всего вышеска­занного, нет надобности: вся развиваемая здесь теория служит сплошным его доказательством. Пора со всеми подобными „простыми" теориями расстаться. Для не­прихотливого ума они хороший пункт отдыха и оправ­дание своей лености»... Великолепное изложение в вы­соком фельетонном стиле сразу выдает нам нового Евге­ния Дюринга, автора «Системы» (II, pp. 308 sqq.). Мы

619

нарочно привели почти полностью эту бесподобную страницу. Начав с провозглашения социологии общим местом, «Система», разумеется, кончила тем, чем конча­ют все предприятия подобного рода: отрицанием пред­метных социологических и исторических законов. Или пустопорожние общие понятия, сближающие людей с та­раканами, или бескрылый эмпиризм, подменяющий на­уку о человеческом обществе статистикой петроградского населения. «Таков конечный пункт нашего анализа» (ib., р. 310). Остается только отметить, что наш Евгений Дюринг напрасно думает, будто требование всесторон­него учета всех своеобразий «населения» обязано своим появлением его социологическим усилиям: это требование выдвинуто впервые, если не ошибаюсь, Карлом Марксом в его «Введении в политическую экономию» (1857 года! !лава «Метод политической экономии»). Отсюда не ново и отрицание социологических общих законов во имя эм­пирических своеобразий: в этом состоит вся мудрость так называемого «идиографического» направления в совре­менной истории культуры... Не будем распространяться о том, что ортодоксальный марксизм всегда был по ту сторону обеих односторонностей: для него общие («от­влеченные») законы социологии всегда были неотделимы от своеобразных («конкретных») законов истории; чита­тель и без этого по достоинству оценит старое открытие Дюринга, сближающее марксизм с социальной алхимией и теориями «лености»...

7. Мы далеки от мысли отрицать всякое значение за только что отмеченными плодами «гениальных способ­ ностей», «тернистого и кропотливого исследования».

Первый из них («Наука об общественной жизни») представляет собой весьма вялый, скучный и несамосто­ятельный, но, действительно, кропотливый и не бесполез­ный библиографический обзор так называемой современ­ной социологии. Что до второго («Система»), то он являет собою весьма своеобразный и доселе неведомый российской литературе образчик многотомного фельето­на, недурно описывающего ту анархию, которая царит в современной социологической мысли.

8. Наконец, в общем и целом оба творения являются первыми провозвестниками на русской почве того социо­ логического течения, которое столь громко заявляет о се­ бе на всех идеологических рынках «заграницы», по пре­ имуществу в Соединенных Штатах Америки, этого на­ долго еще не досягаемого для нас образчика

620

капиталистической промышленности. «Для такой поли­тически слабо организованной страны, как Россия, впол­не достаточно и 240000 человек (коммунистов), воору­женных и хорошо организованных,— для того, чтобы господствовать над миллионами неорганизованных и де­зорганизованных людей, еще не способных стать насто­ящими гражданами» (Наука, р. 207). Глубокий сдвиг современной всероссийской действительности находит у наших профессоров социологии и совершенно не­двусмысленную оценку, особливо при сопоставлении с граждански сознательной «единой, великой морской Британской Республикой». Последняя «сохраняет только некоторые внешние формы монархии и империи» (ib., p. 138); между тем, нынешняя Советская Россия — «простая копия древних военных деспотий» (Система, II, р. 133 прим.). «Писатели, ученые, поэты — чиновники государ­ства. Критику заменяет донос. Оценку—решение комис­сара печати... Его деятельность тождественна с деятель­ностью Магницкого» (ib., II, р. 326 п.). Заниматься всем этим реакционным вздором нет необходимости. Для его сопоставления с истиной достаточно сослаться на то, что на последней книге имеется пометка: «2-я Гос. Тип., Крас­ная, 1». Не лишне отметить разве лишь одно обстоятель­ство: оба научных исследования местами переходят в зло­стный памфлет против коммунистической партии. «Критическая работа» самоновейшей социологии нечувствительно переплетается с крохоборством обыва­теля, с наслаждением подбирающего шипящие легенды о пьяных комиссарах. Правда, «Наука об общественной жизни» не идет в этом отношении так далеко, как «Систе­ма», но обе они одинаково показывают, что марксист­ской социологии российско-американская резиновая со­циология может противопоставить только одно — недо­мыслие обывателя.

Книга и революция. Ежемесячный критика-библиографический журнал. 1922. № 4(16). С. 18—22.