1.3 Первые шаги рапалльской политики и

развитие польско-советских отношений

После завершения Генуэзской конференции, проблемы, порожденные Рапалльским договором, продолжали занимать центральное место во внешней политике Польши. Многие польские политические деятели считали, что их страна может противостоять, как они полагали, объединенным силам Германии и России лишь через укрепление отношений с союзниками. Польский посол в Лондоне Врублевский, указывая на опасность для Польши Рапалльского договора, отмечал, что она, при условии поддержки со стороны своих союзников, все же может быть успешным противовесом формирующемуся советско-германскому блоку [59, л. 162]. Первой в ряду этих союзников была Франция. Выступая 25 мая в Кракове, польский министр иностранных дел заявил, что поддержание дружеских отношений с Францией составляет основу внешней политики Польши [60, л. 98]. Инструктируя польскую делегацию, отправляющуюся на Гаагскую конференцию, Скирмунт опять особо подчеркивал необходимость для нее выступать на конференции совместно с Францией [6, с. 161, 162]. А так как в Москве в это время рассматривали Францию как своего главного противника на международной арене, то всякое стремление Варшавы подчеркнуть свою дружбу с ней вело к усилению антипольских тенденций в политике Советской России.

Возникшую после Рапалло угрозу внешнеполитической изоляции страны польское правительство пыталось парировать и через сближение с малыми странами Восточной Европы. 18 апреля Скирмунт имел беседу с министром иностранных дел Чехословакии Э. Бенешем. Главным предметом обсуждения на встрече стал советско-германский договор в Рапалло. Беседа показала, что после Рапалльского договора Чехословакия, как и другие страны Малой Антанты, стала проявлять значительно большую заинтересованность в укреплении отношений с Польшей. В 20-х числах апреля польская пресса много писала о значительном потеплении в отношениях Польши с этими государствами [61, л. 112]. В это же время продолжали развиваться в духе Варшавского соглашения отношения Польши с прибалтийскими государствами. 19 апреля представители Польши и стран Балтии подписали секретный протокол, гласивший, что в ст.7 Варшавского соглашения под словами «неспровоцированная агрессия» следует понимать агрессию со стороны советской России [33, c. 46]. Тем самым была подчеркнута именно антисоветская направленность этого соглашения.

Демонстрируя после Рапалло усиление антисоветских тенденций в своей политике, Варшава, с другой стороны, делала шаги, направленные на улучшение отношений с Германией, рассчитывая тем самым повредить советско-германскому сотрудничеству. 29 апреля представители Польши, Финляндии, Эстонии и Латвии сделали заявление, что Варшавское соглашение от 17 марта направленно лишь против советской России [19, с. 88]. Это была попытка Польши снять широкое недовольство этим соглашением в Германии. Надежды Варшавы на улучшение отношений с Германией подкрепляла информация, которая поступала от польского посольства в Берлине. В телеграмме от 1 июля оно информировало МИД о ходе проходивших в конце мая в германской столице германо-советских переговоров о распространении Рапалльского договора на другие советские республики. По данным посольства эти переговоры были прерваны, так и не принеся положительного результата [62, ł. 33].

Берлин также проявил в тот момент определенный интерес к улучшению отношений с Польшей. Дело в том, что Рапалльский договор открывал широкие возможности для развития советско-германского экономического сотрудничества, а основные транспортные пути, соединяющие Россию и Германию, проходили через Польшу. Ожидать, что Польша в условиях германского экономического бойкота позволит свободный транзит германских товаров в Россию, не приходилось. Поэтому Берлин и готов был пойти на некоторое улучшение отношений с Польшей. В ходе состоявшейся 25 апреля в Генуе беседы со Скирмунтом В. Ратенау дал понять, что германское правительство согласно покончить с экономическим бойкотом Польши_, но связывает это со свободным транзитом германских товаров через ее территорию [63, л. 98]. На этой же встрече была достигнута договоренность начать переговоры по проблеме Верхней Силезии. Они оказались успешными, и уже 15 мая было достигнуто соглашение. Согласно ему Польша шла на ряд уступок. Так, были сохранены права германского правительства и частных лиц на принадлежащее им имущество в отходившей к Польше части Силезии. Стороны взяли на себя обязательство в деле уважения прав национальных меньшинств на своей территории [64, с. 236].

Заявления прибывшего 31 мая в Варшаву нового германского посла У. Раушера также должны были демонстрировать стремление Берлина к улучшению отношений с Польшей. Он высказался за начало двусторонних переговоров по широкому кругу вопросов. Вновь было заявлено о готовности Германии снять запрет на германский экспорт в Польшу, при условии предоставления свободного транзита через ее территорию [42, s. 30]. Настойчивость, с которой германское правительство в своих отношениях с Польшей возвращалось к вопросу о транзите, свидетельствует о том значении, которое в Берлине придавали обеспечению свободных коммуникаций с Россией. Что касается Варшавы, то она не спешила в этом вопросе идти навстречу германским пожеланиям. Ведь вопрос о транзите являлся для нее практически единственным рычагом давления в отношениях с Германией и Советской Россией.

Все же, как нам представляется, с германской стороны шаги по улучшению отношений с Польшей имели чисто тактический характер. Берлин при этом преследовал, фактически, единственную цель: добиться свободы транзита через польскую территорию. В то же время, стратегические цели германской политики в отношении Польши не изменились. Она, как и раньше стремилась к ревизии польских границ и даже к полной ликвидации независимой Польши. Начавшиеся в начале июля подготовительные беседы к польско-германским переговорам подтвердили, что противоречия между двумя странами гораздо сильнее стремления к улучшению отношений.

Многие польские политики понимали нереальность длительного и прочного улучшения польско-германских отношений. Вот, что писал начальник генерального штаба генерал В. Сикорский в меморандуме от 19 января 1922 г.: «Улучшение отношений с Германией возможно лишь на условиях помощи ей в реванше против Франции и предоставления экономических концессий. Но это соглашение было бы кратковременным, и, в конце концов, Польша оказалась бы в немецкой неволе [11, s. 183]. Скирмунт считал, что хорошие отношения с Германией возможны лишь при условии признания ею положения вещей, установленного Версалем [11, s. 179]. Ясно, что для Германии такие условия были абсолютно неприемлемыми. Позицию польских правящих кругов по вопросу улучшения отношений с Германией красноречиво характеризует телеграмма польского МИД посольству в Берлине от 19 мая 1922 г., то есть уже после подписания соглашения по Верхней Силезии. В ней отмечается, что многочисленные сообщения из германии подтверждают рост ее агрессивности в отношении Польши. Проявляется это в вооруженных приготовлениях Германии, причем они проводятся согласовано с Россией и Литвой. В германской прессе под руководством правительства развернута острая антипольская кампания. МИД Польши делает вывод, что Германия готовится к военной авантюре в согласовании с советской Россией. Немецкие националистические деятели и частично правительство подготавливают при помощи прессы соответствующее настроение среди общественности [65, ł. 67].

Угроза военного конфликта в тот момент считалась правящими кругами Польши вполне реальной. 24 мая МИД Польши направил циркулярную телеграмму в польские посольства в Москве, Берлине, Лондоне, Париже, Риме и ряде других европейских столиц. В ней отмечалось, что уже несколько месяцев в России при значительной поддержке Германии ведутся военные приготовления. МИД поручал посольствам довести до соответствующих правительств эту информа-цию и предпринять меры для получения новых проверенных данных, «свидетельствующих о планируемой германо-большевистской воен-ной акции» [66, ł. 136].

Заключение Рапалльского договора привело и к существенным изменениям в польском руководстве, которые также должны были сказаться на внешней политике страны. На слушаньях в сейме по итогам Генуэзской конференции внешняя политика кабинета Паниковского подверглась депутатами острой критике. Сейм оценил подписание Рапалльского договора как крупнейшее поражение польской дипломатии [6, с. 157]. Начальник государства Ю. Пилсудский решил использовать ситуацию, чтобы добиться отставки министра иностранных дел Скирмунта. Последний считался русофилом и видел главную опасность для Польши со стороны Германии. В этом он резко расходился с Ю. Пилсудским. Как отмечает польский историк А. Чубиньский, пилсудчики увидели в Рапалльском договоре серьезную угрозу для Польши. Ю. Пилсудский носился с намерением возобновить войну на востоке [67, s. 103]. Думается, А. Чубиньский переоценивает степень агрессивности Пилсудского в тот момент. Но он использовал ситуацию для атаки на правительство Паниковского. Подвергнувшись резкой критике в сейме и со стороны начальника государства, правительство Паниковского ушло в отставку. 26 июня был сформирован кабинет под руководством Сливинского, в котором пост министра иностранных дел занял Г. Нарутович. Он больше тяготел к левым политическим силам и считался человеком Ю. Пилсудского.

Заключение Рапалльского договора и имевшиеся в распоряжении польского правительства сведения о советско-германском военном сотрудничестве, не могли не повлиять на позицию Польши по вопросам разоружения. 12 июня 1922 г. советское правительство обратилось к правительствам Польши, Финляндии, Эстонии, Латвии и Литвы с предложением провести в Москве конференцию по разоружению [27, с. 448–449]. Это предложение поставило польскую дипломатию в сложное положение. Отказ от участия в конференции был бы использован Москвой для обвинения Польши в агрессивных намерениях и подготовке к войне. Участие в конференции также создавало ряд проблем. Польская пресса летом 1922 г. писала о концентрации советских войск вдоль польской границы. Причем подчеркивалось, что делается это с помощью прибывших в Россию германских офицеров и доставленных из Германии военных материалов [68, с. 77]. Высказывались предположения о подписании секретного военного соглашения между Россией и Германией. Еще 22 апреля «Речь Посполита» напечатала сообщение, что заключенное между Москвой и Берлином соглашение предусматривает их совместные действия в случае нарушения Польшей германской границы в Верхней Силезии или Восточной Пруссии. Газета отмечала, что создание таких предлогов не составит труда [69, л. 161].

Опасения Польши относительно советского вмешательства в случае польско-германского конфликта имели под собой основания. Член коллегии НКИД А. Иоффе отмечал, что после Рапалльского договора «никто не сомневался, что, если бы Франция заняла Рурский округ, а одно из близких Франции балтийских государств совершило наступление с другой стороны, мы не остались бы равнодушны, хотя в русско-германском договоре нет никаких пунктов», направленных на то, что бы побудить Россию выступить на защиту Германии. «Мы это общее мнение, что мы в таком случае равнодушными не останемся, не опровергли» [70, с. 19]. Следовательно, Россия и Германия в результате подписания Рапалльского договора, если не формально, то фактически, стали союзниками.

Относительно же военного сотрудничества между Москвой и Берлином польская разведка имела сведения еще и до Рапалло. Так, в разведсводке от 20 апреля 1920 г. имеется информация о соглашениях между Россией и Германией в военных областях. Видимо, детали этих соглашений не соответствуют действительности, но сам факт советско-германских военных связей уже в 1920 г. не оставляет сомнений. Информация о нем периодически появлялась в средствах массовой информации. Так информационный бюллетень Белорусского пресс-бюро от 28 сентября 1922 г. сообщает, что вдоль польской границы советской стороной ведется строительство укреплений. Причем руководят работами немецкие инструкторы. Также, по сообщениям бюллетеня, в смоленской газовой школе ведутся активные работы по пуску газов, и руководят ими, опять же, инструкторы, прибывшие из Германии [71, л. 66–67].

Военное министерство Польши также располагало информацией о советско-германском военном сотрудничестве. 2 сентября оно направило в МИД сообщение о развитии советско-германского военного сотрудничества. В нем приводятся сведения о прибытии в Россию германских офицеров, которые выполняют функцию инструкторов в Красной Армии [72, ł. 151].

Такая информация не могла не сказаться на отношении Польши к советскому предложению принять участие в конференции по разоружению. Польское правительство думало не о разоружении, а об увеличении численности армии. 22 мая кабинет министров Польши принял решение о продлении срока службы призывников 1899 года рождения до 1 августа 1922 г., а призывников 1900 года рождения – аж до 30 ноября. Причем военный министр Польши Сосновский мотивировал необходимость продления срока военной службы тем, что возможны инциденты со стороны Германии, России и Литвы, которые хотели бы изменением границ уменьшить силу Польши [28, s. 85].

В конце лета польская дипломатия считала международную обстановку очень тревожной. 27 августа посольство в Москве сообщило в МИД о том, что накануне германский поверенный в делах в РСФСР добился срочного приема у члена коллегии НКИД Карахана для вручения крайне важной ноты. В ней говорилось о невозможности для немецкого народа выполнять обязательства по Версальскому договору. В заключительной части ноты содержалась просьба высказать отношение советского правительства и советского народа к сложившейся ситуации. Позиция Германии нашла полное понимание у советских представителей. При этом, по информации польского представительства в Москве, советское руководство предсказывает вооруженное выступление против Германии со стороны Польши, Чехословакии и Франции. Кроме того, Чичерин в беседе с английским послом в Берлине заявил, отвечая на его вопрос о позиции России в случае конфликта вокруг Германии, что Рапалльский договор не обязывает Россию к вооруженному выступлению в поддержку Германии. Однако она должна была бы выступить исходя из взглядов на свою собственную безопасность [73, ł. 127]. Польская армия, имевшая численность в 294 тыс. человек, являлась одной из самых больших в Европе. Отметим, что военный союз с Францией обязывал Польшу иметь армию мирного времени в 30 дивизий. Генерал В. Сикорский указывал, что в основу польского подхода в вопросе разоружения был положен принцип взаимодействия с Францией [74, s. 88].

Все эти аспекты делали крайне проблематичным сокращение польских вооруженных сил. Подтверждением тому может служить послание польского правительства в Секретариат Лиги наций, в котором излагается его позиция по проблеме разоружения. Этот документ декларировал роль Польши как защитника западной цивилизации от угрозы большевизма и заявлял о невозможности ее разоружения в данной ситуации [74, s. 61].

Тем не менее, Нарутович не ответил отказом на советское предложение о проведении конференции по разоружению, а решил тянуть время. Польский ответ последовал лишь 9 июля. Варшава соглашалась участвовать в конференции, но делала оговорку, что, поскольку в данный момент она уже участвует в совещании по разоружению в рамках Лиги наций, созыв Московской конференции целесообразно отложить до окончания этого совещания [27, с. 113].

Гораздо больше внимания польская дипломатия уделяла в это время подготовке к участию в Гаагской конференции. Позиция Польши здесь во многом также определялась ситуацией, сложившейся в результате подписания Рапалльского договора. В качестве главной ставилась задача не допустить Германию к обсуждению русского вопроса и выступать на конференции совместно с Францией. Понимая, что Германия, урегулировав отношения с Россией сепаратным договором, находится во многом в схожем положении с Польшей, министр иностранных дел в инструкции для польской делегации, отправляющейся в Гаагу, требовал: «Отличать ... положение Германии, которая в ходе общих переговоров за спиной других государств заключила отдельное соглашение с Россией в Рапалло, от положения Польши и балтийских государств, которые имеют уже в течение длительного времени регулярные мирные договоры с Россией, вытекающие из предшествовавшего им состояния войны и соседства этих государств с Россией, договоры, всем известные» [6, с. 161–162]. Итак, польская дипломатия стремилась лишить в Гааге Советскую Россию и Германию взаимной поддержки. Задачу недопущения Германии на конференцию полякам удалось решить. Правда, произошло это не столько благодаря их заслугам, а вследствие германской позиции по данному вопросу. Германский министр иностранных дел В. Ратенау, выступая 9 июля в Штутгарте, заявил: «В Гааге мы участвовать не будем, ибо мы урегулировали свои отношения с Востоком» [75, c. 64].

После того, как в соответствии с польскими интересами, Германия не направила свою делегацию в Гаагу, польские представители на конференции, во многом неожиданно, пошли на установление контактов с советской делегацией. Их не остановило даже то, что, еще до открытия конференции западные державы, учтя уроки Генуи, приняли решение, запрещавшее отдельным делегациям вступать в переговоры и заключать отдельные соглашения с Советской Россией. Во время бесед польских и советских представителей обсуждались главным образом вопросы налаживания экономического сотрудничества, в частности, польская сторона зондировала возможность смягчения советской монополии внешней торговли [18, с. 373]. Определенно можно сказать, что польская делегация не занимала в Гааге позицию, враждебную РСФСР. В это же время польская сторона проявила инициативу, чтобы заместитель наркома иностранных дел М. Литвинов посетил Варшаву с визитом [76, л. 15.].

Объяснение изменения польской политики по отношению к восточному соседу следует искать в состоянии польско-германских и советско-германских отношений летом 1922 г. Начавшиеся польско-германские переговоры не двигались с места. Поляки, потерпев неудачу на германском направлении, обратили свой взор на Москву. Варшава шла на некоторое сближение с Россией из чисто тактических соображений. Польское правительство традиционно стремилось посеять недоверие в отношениях между Москвой и Берлином, демонстрируя улучшение отношений то с первой, то со вторым. Так обстояло дело и на этот раз. Хотя в польской элите существовало и другое мнение относительно сближения с Россией. Она рассматривалось как важнейшее средство обеспечения безопасности Польши. Историк межвоенного времени С. Кутчеба писал по этому поводу: «Для Польши было бы крайне желательно прийти к искреннему и прочному соглашению с Россией. Только так польша смогла бы обеспечить себя от опасности атаки с двух сторон…, к чему будут стремиться немцы, ища взаимопонимания с Россией» [58, s. 57].

Летом 1922 г. польской дипломатии момент казался тем более благоприятным для налаживания отношений с советской Россией, что в это время в отношениях между ней и Германией наблюдалось определенное охлаждение. Так, в правящих кругах Германии не находило поддержки стремление советского правительства распространить действие Рапалльского договора на другие советские республики, о чем упоминалось выше. Не особо успешно развивались и экономические отношения между двумя странами.

В этих условиях польские шаги, направленные на улучшение отношений с Россией, не остались без ответа. 4 августа в Варшаву прибыл заместитель наркома иностранных дел М. М. Литвинов, приезда которого поляки настойчиво добивались. Советское правительство предложило Польше заключить пакт о дружбе. Польских представителей на переговорах больше интересовало выполнение РСФСР положений Рижского договора, касавшихся передачи Польше материальных ценностей. Г. Нарутович в беседе с М. Литвиновым предъявил большие претензии на это счет и заявил, что пакт о дружбе должен базироваться на выполнении Рижского договора, отклонив тем самым предложение Москвы. В ходе переговоров в Варшаве М. Литвинов счел нужным еще раз заверить польское правительство, что Рапалльский договор не имеет никаких тайных военных статей и не направлен против Польши [6, с. 169].

Визит Литвинова не дал конкретных результатов. Предложение пакта дружбы вряд ли могло рассчитывать на успех. Истинная цель визита, видимо, заключалась в стремлении оказать некоторый нажим на Германию, несколько отдалившуюся в это время от России. В одном из своих писем, относящемуся к этому времени, Чичерин подчеркнул, что именно сотрудничество с Германией, в том числе и военное, остается одним из важнейших факторов советской внешней политики в 1922 г. [77, с. 7].

Свидетельством того, что предложения М. Литвинова не были нацелены на реальное и длительное улучшение советско-польских отношений является, отмечаемая поляками в то время, активизация партизанского движения на территории Западной Беларуси. Командование 9 корпуса, дислоцированного в Западной Беларуси, в докладе в Варшаву за август 1922 г. указывало, что в его районе активно действуют «вооруженные банды», поддерживаемые большевиками. В качестве примера в докладе приводится отряд, действующий около Лунинца. Он получал из советской России необходимое оружие и амуницию, а руководит им прибывший с советской стороны «комиссар Розин» [78, л. 23–25]. Также осенью 1922 г. советское руководство прекратило выплаты Польше по Рижскому договору, требуя, чтобы та предварительно возместила ущерб, «причиненный бандами, заслан-ными польским правительством на советскую территорию» [18, с. 92].

Таким образом, в начале осени от летнего потепления в отношениях между Польшей и Россией не осталось и следа. Именно в это время заметно стали улучшаться советско-германские отношения. О позитивных сдвигах в отношениях между Москвой и Берлином свидетельствует целый ряд фактов. Прежде всего, заметно активизировались предпринимательские круги Германии, выступавшие за развитие экономических связей с Россией. 5 октября имперский союз германских промышленников высказался за восстановление экономического сотрудничества с Востоком. [79, с. 123–125]. 29 сентября 1922 г. состоялось назначение германским послом в Москву У. Брокдорф-Ранцау, который был известен как активный сторонник русско-германского сближения. Как отмечает в своих мемуарах Г. Дирксен, он «жил и работал лишь для того, чтобы покончить с позором Версаля». Рапалльский договор предоставлял ему возможность реализовать эту идею на практике [41, с. 73]. Поэтому кандидатура У. Брокдорф-Ранцау на должность германского посла в Москве в тот момент представляется крайне подходящей для обеспечения проведения рапалльской политики. 2 ноября он прибыл в Москву, на следующий день состоялась его первая беседа с Г. Чичериным, а уже 5 ноября было подписано соглашение о распространении Рапалльского договора на другие советские республики [50, с. 94, 103]. Характерно, что подписание этого договора не осталось не замеченным польской дипломатией. 10 ноября посольство Польши в Берлине информировало польский МИД о подписании советско-германского соглашения от 5 ноября и выслало его полный текст [80, ł. 349]. Более конкретные формы стало приобретать и советско-германское военное сотрудничество по ряду направлений. Примером может служить подписание советским правительством с фирмой «Юнкерс» 26 ноября 1922 г. соглашения о производстве в Советской России металлических самолетов [77, с. 7].

Польша, в условиях развития советско-германского сотрудничества, продолжала курс на укрепление отношений со своими союзниками, по-прежнему стремилась создать польско-балтийский союз. Действуя в этих направлениях, в середине сентября в Бухарест прибыли Ю. Пилсудский и Г. Нарутович. 16 сентября здесь состоялось подписание польско-румынской военной конвенции. Она, в отличие от договора 1921 г., налагала более конкретные обязательства на союзников в случае агрессии против одного из них [28, s. 86].

В отношениях с прибалтийскими государствами усилия польской дипломатии в это время были сосредоточены на согласовании общей позиции к предстоящей в Москве конференции по разоружению. В августе и сентябре в Таллинне и Варшаве состоялись совещания военных экспертов Польши, Финляндии, Эстонии и Латвии, на которых вырабатывалась общая позиция этих стран по вопросам разоружения. 8–9 октября министры иностранных дел названных стран продолжили работу военных экспертов и договорились об общей позиции своих делегаций на конференции в Москве. Они условились отказаться от реального разоружения, предложить России пакт о ненападении, «моральное разоружение» [21, с. 126–128]. Итоги Таллиннской конференции можно считать успехом польской дипломатии в деле укрепления польско-балтийского сотрудничества, так как правительства прибалтийских стран приняли польскую программу по вопросам разоружения и готовы были на Московской конференции по разоружению выступать совместно с Польшей.

Политика Польши, направленная на укрепление союза с Румынией, стремление создать военный блок с прибалтийскими государствами, равно как и состоявшийся в сентябре визит в Париж В. Сикорского, который уже занимал пост министра обороны, безусловно, негативно влияла на состояние ее отношений с РСФСР. Но, действия, ведшие к ухудшению польско-советских отношений, предпринимались осенью 1922 г. не только польским правительством, но и советским. По мере улучшения отношений с Германией, позиция Москвы по отношению к Польше становилась все более жесткой. 15 сентября 1922 г. НКИД направил ноту польскому представительству в Москве, в которой Польша обвинялась в организации нападений на советскую территорию [27, c. 582–583]. От подобных шагов советское правительство воздерживалось со времен Генуэзской конференции. Тогда же Россия приняла решение полностью прекратить выполнение материальных обязательств по Рижскому договору.

Одновременно Москва ревностно следила за ходом польско-германских торговых переговоров. Всякое улучшение отношений между Польшей и Германией рассматривалось советским руководством как угроза советскому государству. В донесении советского полпредства в Варшаве от 5 сентября 1922 г. отмечалось, что Польша в последнее время стремится к сглаживанию противоречий с Германией. Для этого она пошла на значительные уступки Германии при заключении соглашений о реэвакуации, о расчетах, о железнодорожном сообщении. Причем германское правительство весьма благожелательно воспринимает эти шаги Варшавы и делает уступки со своей стороны. Так, на торговых переговорах немцы отказались от требования свободного транзита между Россией и Германией через польскую территорию[81, л. 15]. Все это вызывало серьезное беспокойство советского правительства. Я. Ганецкий писал 12 сентября советнику полпредства в Варшаве И. лоренцу, что необходимо использовать все имеющиеся возможности, чтобы регулировать отношений Германии с Польшей [82, л. 73]. Можно предположить, что ситуация, сложившаяся в польско-германских отношениях повлияла на решение советского руководства относительно визита Г. Чичерина в Варшаву, о чем речь пойдет ниже.

Немцы в свою очередь, проявляли большой интерес к развитию советско-польских отношений. Секретарь советского полпредства в Варшаве И. Лоренц сообщал в Москву 5 сентября, что его посетили два сотрудника германского посольства и пытались узнать, как протекают советско-польские торговые переговоры. Причем И. Лоренц предполагает, что немцы в курсе хода переговоров. Германские дипломаты прямо заявили, что Берлин не хотел бы видеть успешное развитие торговых отношений между Польшей и Россией. Немцев особенно беспокоило возможное предоставление Россией Польше режима наибольшего благоприятствования. Учитывая обеспокоенность германского правительства развитием советско-польских, отношений, И. Лоренц предлагал надавить на немцев, чтобы они на торговых переговорах с поляками добивались свободного транзита. Он подчеркивал, что в политике РСФСР и Германии в отношении Польши имеются существенные расхождения. Немцы, по его мнению, хотят видеть во власти в Польше Пилсудского и его ставленников, что должно было «перенести центр тяжести польской агрессии на восток». И. Лоренц указывал, что немцы в тот момент находятся в тяжелом международном положении и стремится создать для себя «сносные отношения с Польшей» [81, л. 15].

Однако реального улучшения отношений между Германией и Польшей не произошло. Вскоре польско-германские переговоры зашли в тупик. Причем, главным камнем преткновения для них стало германское требование свободного транзита. Советское полпредство в Варшаве информировало Москву в телеграмме от 24 октября, что немецкие дипломаты не видят пути к скорому окончанию переговоров. Представители польского правительства в беседах с работниками советского полпредства говорят о готовности вести торговые переговоры с РСФСР, не ставя никаких условий, которые бы шли вразрез с советской экономической политикой. С удовлетворением отмечалось, что теперь поляки надеются легче и быстрее заключить соглашение с Россией, а не с Германией. Как только в Москве убедились в провале польско-германских переговоров, тревога там сменилась надеждой, что теперь с поляками удастся договориться на советских условиях [83, л. 40–41]. Эта уверенность дополнялась тем, что выборы в сейм 24 сентября 1922 г. принесли уверенную победу польским правым партиям, настроенным относительно лояльно в отношении России и враждебно к Германии. Один из лидеров польского правого лагеря С. Грабский писал как раз в 1922 г. в работе «Замечания о текущем историческом моменте Польши», что ее главный враг – это Германия, и осуждал политику федерализма. По его утверждению, Польша могла существовать без доступа к Днепру, но не может существовать без твердого доступа к морю [67, s. 103].

В контексте отмеченных тенденций в отношениях между странами Центрально-Восточной Европы следует рассматривать визит в Варшаву Г. Чичерина, состоявшийся 28 сентября–2 октября 1922 г. В советской историографии утвердилась точка зрения, что этот визит состоялся по инициативе польской стороны. Однако польские дипломатические документы дают нескольку иную картину подготовки визита Г. Чичерина в Варшаву. 2 сентября в польский МИД поступила информация из посольства в Берлине о состоявшейся беседе между советским наркомом иностранных дел и польским поверенным в делах в Берлине. Г. Чичерин спросил о позволении ехать из Берлина в Москву через Варшаву [84, ł. 110]. Польский МИД 3 сентября направил телеграмму в посольство в Москве с информацией об упомянутой беседе, а также о том, что польская сторона высказала свое согласие на проезд Г. Чичерина через Польшу [85, ł. 136]. 11 сентября состоялась еще одна беседа Г. Чичерина с польским поверенным в делах в Берлине, в ходе которой снова обсуждался вопрос поездки советского наркома иностранных дел в Варшаву. На этот раз Г. Чичерин проявил определенные колебания относительно своей поездки через Польшу. Он отметил, что получил предложение от латвийского правительства ехать в Москву через территорию Латвии. Советские дипломаты в Берлине отмечали, что Чичерин в ходе визита в Варшаву хотел бы встретиться с польским министром иностранных дел и советскому полпредству поручено выяснить, считают ли поляки такую встречу своевременной [86, ł. 197]. 22 сентября советник польского посольства в Берлине Высоцкий информировал МИД о ходе подготовки визита Чичерина в Варшаву. На тот момент, по его словам, вопрос о приезде советского наркома в Варшаву еще не был окончательно решен советским руководством. Советское представительство в Берлине обещало проинформировать поляков об окончательном решении [87, ł. 325].

На наш взгляд, советское руководство, заявив неофициально о желании Г. Чичерина посетить варшаву и встретиться с польским министром иностранных дел, затем решило добиваться, чтобы официально инициатива встречи министров иностранных дел двух стран исходила с польской стороны. Эта цель советской дипломатией и была достигнута. Окончательно вопрос о визите Г. Чичерина в Варшаву был решен в 20-х числах сентября. Он был официально предложен польской стороной в письме Г. Чичерину польского министра иностранных дел 22 сентября, и советский нарком с готовностью это предложение принял [88, л. 6].

Учитывая, что в это время шли польско-германские торговые переговоры, и стремление советского руководства влиять на состояние отношений между Германией и Польшей, польское предложение было принято Москвой. Нарком иностранных дел во время пребывания в Варшаве имел беседы с Пилсудским и Нарутовичем. Обсуждались три основных вопроса: 1) заключение советско-польского торгового договора; 2) созыв конференции по разоружению; 3) проблемы Ближнего Востока. Польский МИД, сообщая своему представительству в Москве о результатах переговоров, отмечал, что Чичерин акцентировал внимание на мирных устремлениях России, добивался расширения основы для мирного сотрудничества с Польшей. Сам руководитель НКИД в заявлении для прессы по итогам визита в Варшаву также говорил об улучшении советско-польских отношений [6, с. 176, 177]. Однако реальные результаты переговоров в Варшаве не оправдывали этих оптимистических заявлений. Ни по одному из обсуждавшихся вопросов не произошло даже сближения позиций сторон. Близки к истине те исследователи, которые считают, что основной целью визита Чичерина в Варшаву было выявление настроений, господствующих в Польше.

Уже через несколько дней после отъезда Чичерина из Варшавы, события показали, что все разговоры об улучшении советско-польских отношений так и остались разговорами. Напротив, происходит их резкое обострение. В октябре возник острый дипломатический конфликт, связанный с аккредитацией в Варшаве советского полпреда Л. Оболенского. Начальник государства отказался принять у него верительные грамоты, после чего Оболенский покинул Варшаву. В ответ польское правительство отозвало из Москвы поверенного в делах Р. Кнолля. Российское правительство расценило нежелание Пилсудского принять верительные грамоты Оболенского как решение показать, что Польша, несмотря на Рижский договор, не признает советскую Россию де-юре [27, с. 668]. В результате этого конфликта Россия и Польша оказались на грани разрыва дипломатических отношений. Лишь в середине ноября конфликт был разрешен, и Нарутович заявил о готовности польского правительства благосклонно отнестись в ближайшее время к выполнению Оболенским протокольных формальностей. Вскоре он вручил верительные грамоты Пилсудскому, а Кнолль вернулся в Москву [6, с. 188–189].

Советско-польские отношения еще больше испортились в самом конце 1922 г. после срыва Московской конференции по разоружению. Польское правительство всячески оттягивало созыв конференции. Оно использовало это время для согласования своей позиции на конференции с позицией прибалтийских государств, о чем уже говорилось выше. Теперь советской делегации на открывшейся 2 декабря конференции противостоял единый фронт остальных участников, за исключением Литвы.

Россия и Польша подошли к обсуждаемой на конференции проблеме с принципиально различных позиций. Польская делегация положила в основу своего подхода резолюцию Лиги наций по вопросам разоружения, принятую 27 сентября 1922 г. В ней говорилось, что разоружение должно проводиться с учетом регионального расположения государств [74, s. 62]. В условиях, когда именно польские границы являлись первым объектом ревизии Версаля, не следовало ожидать ее согласия на существенное сокращение вооруженных сил. Еще 28 июня 1922 г. в ноте, направленной Совету Лиги наций, Польша заявила о необходимости для себя иметь армию в 275 тысяч человек как минимум [6, с. 208]. Еще меньше оснований сокращать свою армию было у Польши в конце 1922 г., когда все теснее становилось советско-германское сотрудничество, и назревал франко-германский конфликт. При этом следует, правда, учесть, что Германия не располагала пока достаточными военными силами, чтобы предпринять атаку против Польши. Пилсудский признавал это и в 1926 г., не говоря уже о более раннем периоде [89, s. 82–83]. Да и Россия в те годы не могла вести длительную наступательную войну.

В первый день работы Московской конференции глава советской делегации М. Литвинов выступил с предложением сократить Красную Армию на 3\4 до 200 тыс. человек. Армии западных соседей России после сокращения также должны были иметь суммарную численность в 200 тыс. человек. Сокращение всех армий предполагалось провести в течение 1,5–2 лет [13, с. 169]. Выдвигая столь радикальную программу разоружения, советское правительство вряд ли могло всерьез рассчитывать на ее принятие партнерами по переговорам, особенно Польшей, негативное отношение которой к идее сокращения вооружений было широко известно. Эти предложения были, видимо, больше рассчитаны на пропагандистский эффект, чем на реальное достижение соглашения. Современный американский исследователь П. Моранц справедливо заметил по этому поводу, что большевики «пропагандировали идею разоружения, несмотря на то – или, наоборот, именно потому, что в условиях сохранения капитализма достичь его невозможно. Советские руководители были готовы выступать за разоружение, так как были абсолютно уверены, что капиталистические державы никогда не примут их предложений» [90, с. 85].

В противовес советскому предложению, Польша и прибалтийские страны выдвинули идею договора о ненападении, который должен был предшествовать техническому разоружению. Советская делегация согласилась его обсуждать и предложила ряд поправок, принятие которых должно было привести к разрыву участниками договора всех военных союзов, в которых они состояли, а также лишало их возможности заключать таковые впредь. Для Польши принятие этих поправок означало разрыв союза с Францией и Румынией, в результате она оказалась бы в полной международной изоляции перед лицом германского реваншизма, в условиях, когда ее восточные границы еще не были признаны международным сообществом. По настоянию польской делегации советские поправки не вошли в согласованный текст договора [6, с. 198–199].

Договор о ненападении и третейском разбирательстве, текст которого был согласован к 8 декабря, советская делегация соглашалась подписать лишь при условии, что моральное разоружение будет подкреплено материальным. С советской стороны были выдвинуты новые, менее радикальные, предложения по сокращению вооружений. Теперь польскую армию предполагалось сократить до 214 тыс. человек, а Красная Армия должна была насчитывать 600 тыс. человек. Польша же соглашалась сократить свою армию лишь до 280 тыс. человек [13, с. 169, 173, 174]. Так как достичь соглашения о сокращении армий не удалось, российская делегация отказалась подписать и договор о ненападении. Конференция завершилась 12 декабря полным провалом. Провал конференции с облегчением восприняли правящие круги Германии. В Берлине опасались, что ее успех может привести к улучшению польско-советских отношений, что шло вразрез с интересами германской внешней политики. На церемонии открытия конференции присутствовали представители всех аккредитованных в Москве правительств, кроме германского. Эта демонстрация должна была послужить для России сигналом, что в Берлине отрицательно относятся к возможному советско-польскому сближению, и это может послужить отрицательным фактором для развития советско-германских отношений.

С большим вниманием за ходом конференции следила и германская пресса, в которой живой отклик находили возникавшие в ходе конференции разногласия между ее участниками. О небезразличном отношении германского правительства к конференции в Москве свидетельствует тот факт, что германский посол в советской столице счел необходимым встретиться с главой польской делегации Радзивилом, чтобы получить информацию о ходе переговоров из первых рук [91, s. 66]. Однако все опасения германского правительства оказались напрасными. Результаты конференции способствовали не улучшению польско-советских отношений, а быстрому росту напряженности в них на рубеже 1922–1923 годов.

В это же время польская дипломатия со своей стороны внимательно следила за развитием советско-германских отношений. В частности, она пыталась оценить, как на характер этих отношений повлияет приход к власти в Германии нового правительства во главе с канцлером Куно. Посол Польши в берлине сообщал в МИД 24 ноября об усилиях, предпринимаемых посольством для получения информации о настроениях советского руководства по отношению к новому германскому правительству. По мнению польских дипломатов в Берлине, здешнее советское представительство стремится твердо убедиться в том, что при новом правительстве проводившаяся до того политика Германии в отношении советской России не изменится. При этом русские указывают на то, что личность Розенберга, как руководителя внешней политики Германии, является тому достаточной гарантией [92, ł. 349]. В послании в МИД от 15 декабря посол в Берлине возвращается к данной теме. Он считает, что, как в советских, так и в германских политических кругах утвердилась точка зрения об ориентации политики канцлера В. Куно и министра иностранных дел Розенфельда в сторону Запада. Однако, по мнению посла, это не приведет к желательному для Польши ослаблению советско-германского сотрудничество, так как проведение восточной политики теперь полностью сосредоточилось в руках А. Мальцана, активного сторонника такого сотрудничества [93, ł. 59].

Как мы видим, Рапалльский договор с первых месяцев после его подписания стал оказывать весьма заметное влияние на развитие польско-советских отношений. Это стало очевидно уже во время Генуэзской конференции. По мере того, как крепло всестороннее советско-германское сотрудничество, польская внешняя политика все в большей степени начинает определяться стремлением противодействовать развитию этого сотрудничества и обеспечить безопасность страны в его условиях.