Стилистика Бунина Художественные особенности ранней прозы

Бытие в его сиюминутном, конкретно-историческом и беспредельном течении, человеческое стремление овладеть этим феноменом — вот какими духовными запросами определены и поэзия, и проза Бунина. Немудрено, что в рассказах преобладает: 1)лирико-поэтическое начало, 2)символизация деталей, 3) образная и цветовая «изобретательность», 4) гибкость интонации, что так сближает прозу с поэзией. С другой стороны, в стихотворных произведениях — накопление зримых красок мира, постепенное развертывание того или иного его образа (о нем как бы рассказывается), частое употребление местоимений первого лица, разных оттенков модальности, концовок-суждений. При всей склонности Бунина к высокой лексике его поэзия все-таки приближена к разговорной речи.

Нередко тут используются традиционные средства: 1)предыстория героев, 2)авторские открытые суждения. Еще чаще голос писателя включается «незаметно», по-своему (вспомним Куприна) акцентируя воспринимаемую героем природу.

Тематика и проблематика

Еще в конце 80-х гг. Бунин увлеченно размышлял о судьбах мировой цивилизации, отстаивая значение культурных завоеваний в истории: «Религия, мораль, право, наука, философия и искусство — вот те средства, которые подняли человека с зоологической стадии развития». Культура понималась широко — как подъем к духовному расцвету: этическому, интеллектуально-творческому, социально-правовому (религия здесь тоже свидетельство определенного нравственного уклада). Таков идеал Бунина. Но он не нашел гармоничного мира ни в прошлом, ни тем паче в настоящем. Появилось стремление углубиться в потоки человеческого сознания, светлые его потенции и темные «низины», чтобы уяснить возможности человека.

Раздумьями о судьбе нравственных ценностей в быстро текущей российской действительности вызван рассказ «Антоновские яблоки». Ему настойчиво приписывали чуть ли не поэтизацию крепостнического прошлого. Несомненно, автор высказал теплые чувства к давно минувшему, мечту о возвращении духовной атмосферы старинных дворянских гнезд. Но выразил здесь и другое желание: «...мне порой казалось на редкость заманчивым быть мужиком». Речь, правда, шла о богатом мужике. Однако сделано в рассказе еще одно признание: «...хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!» Идеализация допущена очевидная, не столько, однако, социальная («мрачные крепостные легенды» признаются), сколько особенного внутреннего состояния тех, кто крепко связан с полями и лесными дорогами. Этот уходящий в прошлое уклад души и символизирует ядреный запах антоновских яблок.

По мнению писателя, утраченная нравственная атмосфера дала целый пласт русской культуры — классицизма, сентиментализма и романтизма «с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина». «Антоновские яблоки» в подзаголовке на званы «Эпитафией», безусловно, этому духовному миру, резко контрастирующему с цинизмом и разобщенностью новой эпохи.

Русский национальный характер в творчестве и.Бунина

Психологический склад русского человека, независимо от его социального положения, интересовал Бунина. Он находил общую для помещика и крестьянина печать внутренних противоречий: «Мне кажется, что быт и душа дворян те же, что и у мужика; все различие обусловливается лишь материальным превосходством дворянского сословия» (1911).

Позже, в разгар первой мировой войны, Бунин раскрыл причину такого отношения к своим соотечественникам: «Глубокие почвенные начала национальной психики резко противоречат практическому, трезвому, строительному укладу». Писатель выделял как главенствующие две несостоятельные черты народной психологии: стихийно-разрушительную и пассивно-созерцательную.

Мучительные представления о русской душе в значительной мере определили прозу Бунина конца 1900-х— начала 1910-х гг. И все же невозможно поставить знак равенства между его логическими рассуждениями и художественными произведениями. Повести «Деревня» (1910), «Суходол» (1911), рассказы той же «деревенской» темы выражают целый мир сложных явлений.

Повествование о братьях Красовых, Тихоне и Кузьме, приводит в «Деревне» к мрачной картине российской жизни. Деревня в повести нищая, голая, грязная. «Господи боже, что за край! — думает Тихон.— Чернозем на полтора аршина, да какой! А пяти лет не проходит без голода...» На удивление Тихона, заметившего, что на Выселках пьют гнилую воду, случайный собеседник печально отвечает: «Да вода что — вот хлебушка нетути». Кузьма наблюдает уродливые бытовые условия (темные избы, со слепыми окнами, под навозной крышей), страшные болезни крестьян, воровство с железной дороги щитов, которыми «вся деревня топится», узнает, что люди от холода «зимой в навозе спасаются».

Еще более пугают Кузьму животные нравы деревни, невежество, жестокость, леность ее обитателей. Лишены разумного поведения Серый, его сын Дениска, Родька, Меньшов, мужик, избивающий мать, десятки других, а «нищих, дурачков, слепых и калек,— да таких, что смотреть страшно и тошно,— прямо полк целый!».

Бунин создал страшную картину бессознательной жизни. Именно такое состояние крестьян вызвало остро болезненную реакцию писателя. Но оно объяснялось не тайнами психологии, а объективным характером российской действительности и рождало глубокое сочувствие автора к обездоленному, несчастному народу.

Появился цикл поистине страшных рассказов: «Ночной разговор» (1911), «Игнат» (1912), «Иоанн Рыдалец» (191З), «При дороге» (1913), «Я все молчу» (1913). Насилие, убийство, саморазрушение личности — будто самые порочные проявления больного сознания отразили они. Однако Бунин был далек от стремления поразить самим фактом их существования. Повествование, с предельно упрощенной событийной канвой, сосредоточено на истоках преступной практики. И сразу выделено необычное свойство в поведении персонажей рассказов.

Они совершают поступки механически, как бы подчиняясь независящей от них власти. Может возникнуть (часто так бывает) подозрение, что автор имел в виду непреодолимое инстинктивное начало. Бунин, несомненно, придавал большое значение заложенным самой человеческой природой влечениям. Однако врожденное тяготение к жизни, продолжению рода, любви, свободе обладали, по мнению писателя, естественной гармонией. Но именно ее, гармонии, начисто лишены герои этих произведений. Механицизм действий — следствие примитивного и «слепого» прозябания, при котором искажаются первоначальные внутренние потребности человека и моральное падение приближается для него незаметно. “Свое” для Бунина — это Россия, русский характер, загадочная русская душа, с ее немыслимыми полюсами, напряжением между ними, антиномичностью. У Мальцева этому посвящена отдельная, едва ли не самая увлекательная глава — “Загадки русской души”. Он отмечает, что взгляд Бунина на русский национальный характер обусловлен “двойственной (и оттого загадочной) природой русского человека: европейски-азиатской”. Сам писатель в “Окаянных днях” так определит эту двойственность: “Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря”. “Древнюю Киевскую Русь Бунин оплакивал и любил до самозабвения, азиатчину ненавидел <...> азиатчина и <...> пыль засасывает Русь”. Исследователь (Ю.Мальцев) напоминает также и о том, что Бунина менее всего интересовали всякие социологизмы в разработке русской темы — вместо фатальной зависимости характера от среды и общественных отношений, его социально-экономической обусловленности, свойственной народнической литературе и большинству писателей-“знаньевцев”, он дает экзистенциальные основы души, укорененной в глубинах национальной истории и психологии. “Я должен заметить, что меня интересуют не мужики сами по себе, а души русских людей вообще... Меня занимает... душа русского человека в глубоком смысле, изображение черт психики славянина”. В “Деревне”, “Суходоле”, в целом ряде блестящих рассказов о русских людях, живущих на земле и с земли — крестьянах, мещанах, оскудевших дворянах, всех этих нищих, юродивых, праведных, грешных, — Бунин обнаружил прежде всего понимание нации как духовного организма и не разводил по разным углам особенности сословной психологии, но живописал единое национально-психологическое целое, где светлое, святое уживается и конфликтует с темным, греховным.

Как бы ни был Бунин бесстрашен в изображении “своего” — смысловое ядро его “русского образа” стремилось к свету. В художественном сознании писателя “Русь” одолевала “Чудь” и “Мерю”. В его памяти, в его искусстве Русь восстанавливала утрачиваемые в эмпирической жизни светлые черты. Бунин стоял перед Русью, отходившей в область предания, исчезающей (“Все еще Русь, Русь. Но уже на исходе, на исходе”)... исчезнувшей, но всегда загадочной, манящей, вечно живой в тайниках его волшебной памяти. “Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу.

Автор тщательно отслеживает и фокусирует художественно проработанные Буниным негативные черты поведения и психологии его персонажей (при этом старается иметь в виду, что Бунин рисовал не только нравственные изломы и характерологические слабости, но и образы, исполненные чистоты и святости, хотя в целом был довольно невысокого мнения о состоянии массовой простонародной религиозности предреволюционного времени): “неспособность к нормальной жизни”; “преувеличенное мнение о себе, самодостаточность”; “грубость, сквернословие, зависть, скрытность”; “в отношениях с чужими, иностранцами — кичливость, презрение”; “равнодушие к добру и злу, лживость, плутоватость”; “экзистенциальная тоска и отвращение к будням”; “жажда гибели”; “бесконечная небрежность к жизни”; “иррациональность и непредсказуемость поступков”; “постоянный разлад между словом и делом”; “шаткость и неукорененность в бытии”; “игра жизнью, принятие на себя личин и ролей”. Но Мальцев вместе с тем напоминает, что Бунин “никогда не позволяет себе впасть в обличительный тон, его повествование исполнено чувства меры и дает ощущение предельной правды и объективности. <...> Сатирические или гротесковые преувеличения ему чужды. <...> Когда из-под его пера выходила сатира, он прятал ее в стол и никогда не публиковал”.