Египет ЛИТЕРАТУРА ДРЕВНЕГО ЦАРСТВА (III ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ ДО Н. Э.)

Сто лет тому назад неподалеку от Каира выдающийся французский египтолог Г. Масперо открыл надписи, начертанные на стенах внутренних помещений в пирамидах пяти фараонов V и VI династий и относящиеся, таким образом, примерно к концу XXV — середине XXIII в. до н. э. В науке за ними утвердилось название «Текстов пирамид».

Изучение многих сотен строк едва ли не древнейшего в мировой литературе собрания религиозно-магических текстов потребовало труда — отнюдь не завершенного — поколений египтологов и позволило найти «первое звено той непрерывной

58

цепи заупокойных магических памятников, которая тянется на всем протяжении египетской языческой (отчасти и христианской) цивилизации...» (Б. А. Тураев).

Хорошо известно, что традиция снабжать умершего пищей, питьем, вообще всем необходимым для жизни в потустороннем мире была широко распространена у многих народов мира, но только у древних египтян, как отметил еще немецкий египтолог К. Зете, встречается прочно укоренившийся обычай хоронить вместе с умершим произведения заупокойной литературы, первым из которых и стали «Тексты пирамид».

Представления египтян о природе человека, их воззрения на смерть и загробную жизнь сложились в глубочайшей древности, задолго до образования единого Египетского государства на рубеже IV—III тыс. до н. э. К сожалению, наши познания в этих вопросах далеко не достаточны. То, что известно, можно сформулировать примерно так: человеческое существо состоит не только из видимого, физически ощутимого тела, но и из нескольких невидимых в земной жизни, индивидуальных субстанций. Смерть, поражающая тело, нарушает необходимое для продолжения жизни органическое единство человеческого существа, т. е. единство тела и упомянутых субстанций. Для вечной жизни в потустороннем мире необходимо восстановить его.

Наука не может еще определенно ответить, сколько было этих субстанций и как они мыслились древними египтянами. Остановимся на одной из них — КА, для понимания «Текстов пирамид» особенно существенной.

Судя по текстам, у самих египтян сложились достаточно противоречивые представления о КА. Неудивительно, что и предлагаемые египтологами определения КА весьма многозначны. Так, согласно Г. Масперо, КА было невидимым двойником человека, его точнейшим подобием, которое рождалось и росло вместе с телом. Напротив, немецкий ученый А. Эрман видел в КА некую жизненную силу, таинственную сущность людей. Бесспорно лишь то, что после смерти тела эту тождественную человеку внешне и по существу субстанцию ожидает вечная жизнь в потустороннем мире. Условием вечного существования КА была забота о нем оставшихся в живых.

Родственники покойного пеклись прежде всего о сохранении мертвого тела: самое существование КА зависело от сохранности тела человека, двойником которого КА является. «Твои кости не разрушаются, твоя плоть не болит, твои члены не отделятся от тебя»; «Оберегай голову [умершего царя], чтобы она не распалась, собери кости [умершего царя], чтобы они не отделились», — читаем мы в «Текстах пирамид». Именно эта идея привела к возникновению искусства мумификации и строительству гробниц.

КА имели не только люди, но и боги; у богов их было несколько. Несколько КА имел и фараон — «живой бог», «благой бог» на троне страны. Понятно, что со смертью фараона умирало и предавалось погребению только его человеческое естество. В эпоху Древнего царства для умершего фараона воздвигалась усыпальница, своей формой и размерами резко отличавшаяся от гробниц, предназначенных другим, — пирамида. В ней мумифицированное тело умершего повелителя считалось надежно защищенным от всяких опасных случайностей.

Посмертная участь царя в «Текстах пирамид» обрисовывается неоднозначно: либо он приближен к богам, либо сам становится «великим богом», иногда отождествляемым с богами Ра или Осирисом, повелителем умерших. Например, в обращении к умершему царю утверждается: «Ты должен сесть на трон Ра, чтобы давать богам приказы, так как ты — Ра». Однако близость покойного царя к богам вовсе не уменьшала тревоги живых за него, ибо странствования в потустороннем мире, населенном не только богами, но и бесчисленными злобными существами, самыми страшными из которых, кажется, были змеи, могли оказаться опасными для царственного покойника. К тому же приобщению покойного к миру богов способствовало создание у них впечатления о необычайной мощи и авторитете почившего фараона, что гарантировало ему надлежащее положение среди обитателей потустороннего мира.

И вот живущие на земле окружают мумифицированного, погребенного в пирамиду владыку дальнейшими посмертными заботами. Они строят при пирамидах заупокойные храмы, в которых специально предназначенные для этой цели жрецы приносят КА фараона жертвы, — разумеется, не только хлеб да пиво, но и бесконечное количество других припасов и снадобий, необходимых для поддержания жизни КА повелителя страны, — и служат заупокойные службы. Эти последние заключались в чтении магических текстов, долженствующих гарантировать умершему владыке Египта вечную сытость и вечную жизнь. Магия «Текстов пирамид», относящихся, по мысли Б. А. Тураева, к области ритуальной поэзии и рассчитанных на ритуальное чтение жрецами, призвана была облегчить достижение этих целей.

Сказанного о египетской религии и «Текстах пирамид» достаточно для того, чтобы сделать вывод: самое главное в них — отражение стремления смертного стать бессмертным, наивная вера человека тех времен в возможность преодолеть смерть и уподобиться бессмертным богам.

59

В магически-религиозном и ритуальном содержании «Текстов пирамид» мы обнаруживаем сугубо человеческие мотивы, попытку человека тех отдаленных времен поставить себе на службу все доступные ему средства религии и магии для превращения своей временной, земной жизни в вечную жизнь за гробом.

Для усиления магического эффекта египтяне прибегали к характерным для ритуальной поэзии литературным приемам — аллитерациям, параллелизмам, игре слов. Многие отрывки из «Текстов пирамид» отличает художественная экспрессия, сила и вещественная наглядность образов. В гимне богине неба Нут так, например, воспевается сама богиня:

О Великая, ставшая небом... Наполняешь ты всякое место своею красотою. Земля вся лежит пред тобою — ты охватила ее, Окружила ты и землю, и все вещи своими руками.

(Перевод М. Э. Матье)

«Тексты пирамид», как мы уже знаем, должны были гарантировать покойному царю вечную жизнь в обществе богов. Зададимся естественным вопросом: а как мыслилась в эту пору загробная жизнь тех, кого мы назвали бы простыми смертными, — приближенных фараона?

Дошедшие до нас памятники, и письменные в том числе, позволяют дать достаточно полный ответ на поставленный вопрос. Конечно, египтяне так любили жизнь, что, подобно своему владыке, живя на земле, готовились к тому, чтобы, по выражению Б. А. Тураева, «не умереть, несмотря на смерть». Во времена Древнего царства сами фараоны жаловали иным из своих наиболее достойных и верных слуг гробницу. Те же из них, которые не удостаивались этой высочайшей награды и чести, строили ее себе на собственные средства. Окружая своего господина при жизни, знатные люди чаще всего стремились быть рядом с ним и после смерти и сооружали свои усыпальницы вблизи пирамиды повелителя. Так складывались громадные некрополи — кладбища сановников и вельмож.

«Но загробная участь их, конечно, не могла быть пока тождественной с царской — они не боги. Самое большее, на что они могли рассчитывать, это — продолжение по ту сторону тех же условий, в которых они находились здесь», — отмечает Б. А. Тураев. Их гробницы имели разную величину, которая зависела от социального положения покойного и отношения к нему и его близким царя. Примером настоящей «загробной резиденции» может служить «вечный дом» Мерерука — везира фараона VI династии Тети. В нем 31 помещение, их стены расписаны превосходными изображениями эпизодов земной жизни умершего вельможи. Вот Мерерук, которого сопровождает жена, в небольшом челноке во время рыбной ловли; Мерерук с женой на охоте в пустыне; животные пустыни; собака, кусающая антилопу; лев, пожирающий быка... На других фресках Мерерук, опять-таки сопровождаемый женою, наблюдает за работами, выполняемыми его людьми. Тот же Мерерук присутствует при палочной расправе над провинившимися старостами поселков. В этой же серии —

Иллюстрация:

Зодчий Хесира. Фрагмент рельефа из гробницы Хесира из Саккара

Дерево. Нач. III тыс. до н. э.

60

сцена поднесения заупокойных даров уже умершему Мереруку.

Подобные фрески или барельефы покрывают стены помещений многих и многих вельможеских гробниц, представляя собой в совокупности необычайно богатую, талантливо выполненную энциклопедию жизни фараоновской знати.

Но с какой целью, для кого создавались эти «картинные галереи»? Ведь они обречены были пребывать в вечном мраке после того, как мумию покойного помещали в усыпальницу, а вход в нее наглухо замуровывали. Оказывается, все эти шедевры египетского искусства предназначались для самого умершего, единственного обитателя «вечного дома». Но для него они были вовсе не произведениями искусства — магия и заупокойные молитвы должны были оживить росписи и барельефы, превратить их в подлинную реальность, в которой предстояло вечно существовать КА покойного. Это была потрясающая удивительной целеустремленностью и наивностью попытка преодолеть смерть, попытка приобщиться к вечной жизни с помощью магии.

Путь простого смертного — даже знатнейшего из вельмож — к обретению бессмертия был, разумеется, не менее тернист, чем путь фараона. И если «Тексты пирамид» пестрят заклинаниями о нерушимости царского имени, то и к заупокойным заботам обыкновенных людей и их близких — наряду с уже знакомыми нам сооружением гробницы и погребением в ней мумифицированных останков умершего, с принесением жертвенных даров и заупокойной службой — прибавляется забота об увековечении имени покойного.

Имя воспринималось египтянами как органически присущая его носителю субстанция, сокровенная часть его существа, рождаемая матерью вместе с ребенком. По меткому выражению чешского египтолога Фр. Лексы, египтяне не думали подобно нам: «Всякая существующая вещь имеет свое название»; напротив, они утверждали: «Вещь, не имеющая названия, не существует». Естественно поэтому, что увековечение имени на надгробном памятнике увековечивало жизнь, и наоборот, уничтожение имени было равносильно уничтожению его носителя. Со временем вместе с именем покойного на памятниках появляются его титулы и должности, а также списки жертвенных даров, которые ему предназначались. К этой чисто ритуальной части текста мало-помалу для прославления умершего стали прибавлять описания наиболее примечательных эпизодов его жизни, свидетельствующих о его заслугах перед фараоном, о благосклонности последнего к умершему — словом, все то, что могло его возвысить и возвеличить. Так возникли многочисленные надписи^* вельмож, ставшие важнейшим историческим источником эпохи Древнего царства.

Описанный вкратце процесс превращения ритуальной надгробной надписи в развернутую биографию, процесс, отлично прослеживаемый по памятникам, свидетельствовал о художественной одаренности тех, кто составлял надписи, и открывал широкий простор для творчества. «Человеческий» компонент начинает в надписях явно превалировать над ритуальным: появляются интересные, лишенные всяких фантастических или религиозных элементов рассказы от первого лица о жизни и деятельности важных сановников Древнего царства.

Особенно содержательные и интересные автобиографии дошли до нас от времени V и VI династий (примерно середина XXVI — середина XXIII в. до н. э.).

Так, в плохо сохранившейся надписи Уашптаха, везира и главного строителя фараона V династии Неферкара, содержится драматический рассказ о внезапной смерти этого вельможи. Царь в сопровождении своих детей и свиты осматривал строительные работы, которые возглавлял Уашптах. Он выразил удовлетворение их ходом и вдруг заметил, что везир ему не отвечает. Оказалось, что тот в обмороке. Фараон распорядился перенести его во дворец и немедленно вызвать придворных лекарей. Они явились со своими папирусами-справочниками, но все их искусство оказалось бесполезным: верный слуга царя скоропостижно скончался. До нас дошла не только фрагментарная запись этой истории, сохранился и замечательный барельеф, запечатлевший ее кульминацию — смерть сановника.

Очень интересную надпись оставил на стенах своей гробницы близ первого нильского порога, у нынешнего Асуана, знаменитый Хархуф, правитель самой южной области Египта — Элефантины, служивший двум фараонам VI династии. Преисполненный гордости, «начальник земель южных, разливающий страх перед [богом] Хором по странам чужим», рассказывает о совершенных им по повелению своих владык походах за пределы Египта, на юг, вверх по Нилу, в страну Иам. Особенно удачным оказался последний поход, результаты которого привели в восторг царя Пепи II. В надписи воспроизводится подлинный текст его письма Хархуфу, в котором совсем юный фараон в ответ на донесение своего верного слуги сулит ему неслыханные милости, если тот доставит ко двору целым и невредимым

61

редкостный дар — пигмея. Сомнительно, конечно, что письмо составил сам малолетний царь, которому грамота вряд ли еще была доступна, но в письме очень живо переданы чувства царственного ребенка: и радость, и интерес к необычайному, и уже выработавшаяся привычка повелевать. Из этого же письма мы узнам, что пигмей Хархуфа был не первым, доставленным из глубин Африки в резиденцию фараонов; другой пигмей был привезен ко двору во времена фараона V династии Исеси. Экспедиции египтян в глубь Африки в середине III тыс. до н. э. не были редкостью, а возглавлявшие их сановники в своих надгробных надписях подробно о них повествуют.

Особый интерес вызывает автобиография старшего современника Хархуфа — Уни, начертанная на плите в его гробнице в городе Абидосе (ныне хранится в Каирском музее).

По-видимому, не столько счастливой судьбой, сколько незаурядными способностями и энергией объясняется тот факт, что Уни, не занимая до поры до времени высоких должностей, выполнял разнообразные и трудные поручения трех фараонов, которым он служил. Случилось ему и возглавлять войско, посланное царем Пепи II на северо-восточные рубежи страны «против азиатов, жителей песков». Уни так описывает результаты своего победоносного похода:

Вернулось это войско благополучно,      разорив страну жителей песков. Вернулось это войско благополучно,      растоптав страну жителей песков. Вернулось это войско благополучно,      разрушив укрепления ее. Вернулось это войско благополучно,      срубив смоковницы ее и виноградные лозы. Вернулось это войско благополучно,      предав огню все [дворцы правителей] ее. Вернулось это войско благополучно,      истребив воинство ее — многие десятки тысяч [мужей]. Вернулось это войско благополучно,      [захватив] в ней множество пленников. Похвалил меня его величество за это больше всех.

Читатель, увидевший в приведенном отрывке стихотворение из семи строф, будет прав. В пользу этого свидетельствует и ритмическая организация текста, и параллелизм его композиции, подчеркнутый дословным повторением первой строчки каждой строфы. Но тщетными окажутся наши надежды увидеть стихотворение графически выделенным. Строки надписи гораздо длиннее строк стихотворения. Первая стихотворная строка лишь завершает длинную прозаическую строку надписи, в которой Уни толкует о безграничном доверии к нему фараона. Сразу же вслед за последним стихом, в той же строке надписи, Уни продолжает свой рассказ в прозе.

Однако высказанные соображения свидетельствуют лишь об ограниченности наших познаний в египетской поэзии и способах ее передачи, но не противоречат главному: перед нами — один из наиболее ранних египетских поэтических текстов, включенный в ткань прозаического произведения повествовательного характера.

Сказанного об автобиографических надписях достаточно, для того чтобы читатель мог убедиться и в их исторической ценности, и в несомненной творческой одаренности их авторов (вне зависимости от того, составляли ли автобиографии сами вельможи, что представляется наиболее вероятным, или подчиненные им писцы). Однако значение этих памятников далеко выходит за рамки отмеченных художественными достоинствами исторических источников.

Обратимся вновь к текстам.

Знакомый нам правитель Элефантины Хархуф говорит о себе: «Я превосходен... [любим] я отцом моим, хвалим матерью моей, постоянно любим всеми братьями моими. Я давал хлеб голодному и одеяние нагому... Я говорил хорошее и повторял желаемое. Я никогда не сказал ничего плохого о ком-либо власть имущему, [ибо] я хотел, чтобы было хорошо мне у бога великого. Никогда я не [разбирал дела двух братьев...] так, чтобы лишить сына собственности отца его». Жрец Шеши провозглашает: «Я творил истину ради ее владыки, я удовлетворял его тем, что он желает; я говорил истину, я поступал правильно, я говорил хорошее и повторял хорошее... Я рассуждал двух братьев [так], чтобы удовлетворить их. Я спасал несчастного от более сильного, чем он... Я давал хлеб голодному, одеяние [нагому]. Я перевозил на своей лодке [не имеющего ее]. Я хоронил не имеющего сына своего. Я делал лодку не имеющему своей лодки. Я почитал отца моего, был нежен к матери моей. Я воспитал детей их».

Аналогичные высказывания со стереотипной фразеологией мы находим в автобиографиях других вельмож. Независимо от того, насколько эти высказывания соответствуют действительности, они неопровержимо свидетельствуют о существовании в эпоху Древнего царства сложившихся представлений об идеальном нравственном облике сановника.

В высшей степени знаменательно при этом обоснование Хархуфом одного из своих добрых дел: «Я хотел, чтобы было хорошо мне у бога великого». Следовательно, Хархуф и его современники уже думали о том, что их поведение на земле отнюдь не безразлично божеству. Если раньше, по мнению египтян, вечную жизнь в загробном мире им гарантировали тщательное соблюдение

62

заупокойного ритуала и всемогущая магия, то с конца эпохи Древнего царства в их представлениях, наряду с ритуальным, появляется принцип этический.

Ритуальная традиция на каком-то этапе перестает удовлетворять возросшие духовные потребности общества. Возникают новые, уже нравственные потребности. Именно они и отражены в автобиографиях вельмож, в которых — уже в то удаленное от нас на тысячелетия время — мы впервые обнаруживаем попытки этического осмысления человеческого бытия. Поэтому в древнеегипетских исторических автобиографиях мы вправе видеть не только начало своего рода мемуарной литературы, но и качественно новый этап в развитии египетской художественной литературы в целом.

Надписи вельмож сообщают нам о своего рода нравственном кодексе высших слоев египетского общества — кодексе действительном или мнимом, но так или иначе отражающем этические искания этого общества. Одним из источников вдохновения для авторов этих надписей была процветавшая в эпоху Древнего царства дидактическая литература.

В памяти египтян последующих поколений эпоха Древнего царства осталась золотым веком их культуры, порой мудрецов. Из текстов более поздних времен мы узнаем, что составленные древними мудрецами поучения высоко ценились на протяжении многих веков. Автор поучения из знакомого уже нам папируса Честер-Битти IV почти через тысячу лет после падения Древнего царства вопрошает, восхищаясь своими предшественниками:

«Есть ли где равный Джедефхору? Есть ли подобный Имхотепу? Нет ныне такого, как Нефри или Ахтой, первый среди них. Я назову еще имена Птахемджхути и Хахаперрасенеба. Есть ли схожий с Птаххотепом или Каиросом? Мудрецы предрекали грядущее, — все, исходившее из уст их, сбывалось».

Двое из носителей этих имен — Птахемджхути и Каирос — нам совсем не известны, Нефри — возможно, пророк Неферти, имена же остальных нередко встречаются в текстах. Ахтой и Хахаперрасенеб жили во времена Среднего царства, и об одном из них речь — ниже. Имхотеп же, Джедефхор и Птаххотеп — мудрецы рассматриваемой нами эпохи. Каждый из них исторически осязаемая личность.

Имхотеп — везир фараона III династии Джосера — гениальный зодчий, врачеватель, мудрец, память о котором живет без малого 5 тысяч лет. По его замыслам и, вероятно, под его руководством египтяне воздвигли, в частности, первое известное в истории монументальное каменное сооружение — ступенчатую пирамиду Джосера. Его слава целителя пережила века, и в поздние времена египтяне обожествили его: как бог врачевания он вошел в египетский пантеон.

Джедефхор, сын фараона IV династии Хуфу (греческая форма имени Хеопс), строителя самой большой пирамиды, в египетской литературной традиции слывет известным мудрецом знание его «Поучения» является, согласно той же традиции, признаком образованности В 1926 г. археологи раскопали недалеко от Каира его гробницу.

К несчастью, «Поучение Имхотепа» до нас не дошло, а от «Поучения Джедефхора» остались лишь незначительные отрывки. Только одно назидательное сочинение эпохи Древнего царства — «Поучение Птаххотепа» — сохранилось полностью в нескольких более поздних копиях с древнего оригинала. Большой папирус — единственный полный манускрипт сочинения, находящийся в Национальной библиотеке в Париже, — дополняют несколько списков, содержащих более или менее крупные фрагменты текста.

«Поучение Птаххотепа» — очень трудный для понимания и перевода памятник, и интерпретация некоторых его мест до сих пор остается спорной. Этому утверждению не противоречит другое: «Поучение» написано лаконичным, образным языком; его последний издатель — чешский ученый З. Жаба называет Птаххотепа превосходным стилистом.

Мы не знаем, отражает ли в какой-то мере ситуация, описанная во вступительной части «Поучения», историческую действительность или мы имеем дело с искусным литературным приемом, с помощью которого автор образует подобие рамки, объединяющей несколько сюжетов. Так или иначе, Птаххотеп, называющий себя везиром фараона Исеси (V династия), постарев, просит царя назначить ему преемником сына, тоже Птаххотепа. Он обещает наставить его на путь истины и научить верно служить царю, «чтобы все худое было отвращено от народа». «Принимая отставку» старого вельможи, фараон соглашается с тем, что молодой сановник нуждается в наставлении как для того, чтобы «служить примером детям знати», так и для того, чтобы самому проникнуться мыслями и чувствами отца, ибо «никто не рождается знающим». Этим суждением царя заканчивается вступительная часть «Поучения»; за ней идет его основная назидательная часть.

Из текста вступления следует, что фараону Исеси служили два везира, носивших одно и то же имя — Птаххотеп. Так ли это было в действительности? Нам известно несколько гробниц вельмож эпохи Древнего царства по имени Птаххотеп, но ни один из них везиром не был. Этот факт, однако, не может поставить под сомнение

63

достоверность слов автора «Поучения»: его гробница могла не сохраниться или она еще не найдена^*.

Собственно «Поучение Птаххотепа» состоит из 45 или 46 более или менее развернутых, иногда сходных по содержанию наставлений. Они очень конкретны, большая их часть вводится условным «Если ты...». Первые несколько слов почти всех нравоучений написаны красными чернилами (вот какая давняя история у нашей красной строки!), а текст одного из списков маркирован красными же точками. Смысловая законченность наставлений, а также графическое оформление частей текста красными строками и точками привели многих египтологов к мысли о поэтической форме «Поучения». Возможно, они и правы, однако следует подчеркнуть, что красные точки — единственный знак препинания, которым начиная с эпохи Нового царства пользовались египтяне, характерен не только для стихов — сплошь и рядом они встречаются в безусловно прозаических текстах.

Назидательная часть «Поучения» кажется современному читателю весьма бессистемной. Винить ли в том переписчиков, исказивших авторский замысел, или автор руководствовался понятными ему и современникам, но ускользающими от нас критериями, или, наконец, он и не намеревался придерживаться какой-либо схемы, — обо всем этом нам остается только гадать. Мы можем лишь констатировать, что рекомендации высокого нравственного характера чередуются в «Поучении» с наставлениями житейского толка и с советами, продиктованными подчас неприкрыто утилитарными соображениями.

Уже в те удаленные от нас времена Птаххотеп считал необходимым для преуспевания в бюрократической среде рекомендовать:

«Гни спину перед начальниками [своими]... и будет процветать дом твой. [...] Когда не сгибается рука для приветствия, плохо это для противопоставляющего себя [таким образом] начальнику».

Безусловно, в большой мере отражают порядки своего времени и такие советы:

«Если ты находишься в передней [приемной залы царя], всегда веди себя соответственно твоему рангу, в который ты был возведен в первый день. ...Лишь царь выдвигает вперед, но не возвысят [досл.: назначат] тех, которым [другая] рука помогает».

«Если ты значительный человек, заседающий в совете господина своего, будь в высшей степени осторожным [досл.: держи настороже разум твой, как только возможно]. Молчи, полезнее это, чем тефтеф^*. Говори, когда ты осознал, что понимаешь [суть дела]. Говорящий в совете — это умелец. Труднее [умная] речь работы всякой».

«Скрывай свои мысли; будь сдержан в речах своих [досл.: контролируй рот твой]. [...] Да скажешь ты нечто значительное, пусть скажут знатные, которые услышат [тебя]: „Сколь прекрасно вышедшее из уст его!“»

Однако однозначная оценка этих наставлений едва ли возможна. Первое из приведенных нравоучений, пожалуй, идеализирует бюрократическую действительность своего времени: то немногое, что мы знаем о фараонах V династии, позволяет нам утверждать, что их власть постепенно ослабевала, и назначение сановников порой было лишь номинальной прерогативой царя. Неоспоримо рациональное начало двух последующих советов: «Говори, когда ты осознал, что понимаешь [суть дела]», и «Да скажешь ты нечто значительное».

Мысль Птаххотепа, однако, часто возвышается над обычным житейским практицизмом египтян, и он обращается к сыну со следующими, удивительными в устах сановника, возглавлявшего могущественную и богатую бюрократию, словами:

«Не будь высокомерен из-за знания своего и не [слишком] полагайся на себя из-за того, что ты знающий. Советуйся с незнающим, как и со знающим, — [ведь] нет предела умению и нет умельца, [вполне] овладевшего искусством своим. Сокрыто речение прекрасное более, чем зеленый драгоценный камень, но находят его у рабынь при жерновах»^**.

Из «Поучения Птаххотепа» со всей очевидностью следует, что писец для него — идеал чиновника

64

его времени. Однако удел писца не в том чтобы занять определенное положение в государственной бюрократической системе; он человек «знающий», «умелец», «говорящий в совете», и в поисках «речения прекрасного», т. е. мудрого и справедливого, не должен гнушаться общением с самыми бесправными и угнетенными — с «рабыней при жерновах». Таким и хочет видеть своего сына старый везир. Вот почему он советует:

«Если ты начальник, будь спокоен, когда слушаешь ты слова просителя; не отталкивай его прежде, чем он облегчит душу [досл.: себя] от того, что он думал сказать тебе».

Продолжение этого наставления изумляет тонким знанием человеческой души, человеческой психологии:

«Человек, пораженный несчастьем, хочет излить свою душу [даже] больше, чем [добиться] благоприятного решения своего вопроса [досл.: чем выполнения того, из-за чего он пришел]».

Идеал чиновника предполагает для Птаххотепа наличие у него и такого качества, которое мы бы назвали порядочностью:

«Не клевещи ни на кого, ни на большого, ни на малого; мерзость для КА это».

«Не пересказывай [досл.: рассказывай] клевету — да не услышишь ты ее [даже]. ...Рассказывай виденное, не слышанное».

Наконец, следует вспомнить еще один знаменательный совет Птаххотепа:

«Если ты начальник, отдающий распоряжения многим людям, стремись ко всякому добру, чтобы в распоряжениях твоих не было зла. Велика справедливость и устойчиво [все] отличное. Неизменна она [справедливость] со времен [бога] Осириса, и карают нарушающего законы». Этот совет мог дать только умудренный богатым опытом сановник, осознавший моральную и социальную силу справедливости, считавший, что власть должна покоиться не только и не столько на насилии, сколько на традиционном законе и на человеколюбивом отношении к труженикам.

Заканчивая обзор египетской литературы эпохи Древнего царства, мы должны согласиться, что у египтян последующих поколений были все основания восхищаться ею.

Литература Древнего царства не только отразила мировоззренческие и эстетические идеалы своего времени, но именно в ней возникли и утвердились традиции, которые определили лицо литературы последующей, и древние авторы вполне закономерно рассматривались своими преемниками как создатели недосягаемых образцов мудрости и совершенных литературных творений.

Сноски

Сноски к стр. 60

^*  В науке принято называть эти надписи автобиографическими, поскольку они писались от лица покойного.

Сноски к стр. 63

^* Точно так же нет причин и для довольно широко распространенного в науке скептического отношения к авторству двух других прославленных мудрецов — Имхотепа и Джедефхора. Конечно, доказать его подлинность невозможно. Но неправомерно и категорически отрицать его. Нет ничего невероятного в том, что писцы — сановники эпохи Древнего царства — составили какие-то, может быть, первые в истории египетской литературы книги, отражавшие идеалы их времени.

^* Значение слова «тефтеф» неизвестно.

  ^** Вот те же строки в поэтическом переводе В. А. Потаповой:

Ученостью зря не кичись! Не считай, что один ты всеведущ! Не только у мудрых — У неискушенных совета ищи. Искусство не знает предела. Разве может художник достигнуть вершин мастерства? Как изумруд, скрыто под спудом разумное слово. Находишь его между тем у рабыни, что мелет зерно.

Прав З. Жаба, видящий в заключительных стихах две поговорки, которые включены в назидание автором для иллюстрации предшествующих стихов.

64

ЛИТЕРАТУРА СРЕДНЕГО ЦАРСТВА (XXII—XVI ВВ. ДО Н. Э.)

Египетскую литературу периода Среднего царства принято называть классической. Памятники, дошедшие до нас от этого времени, несравненно богаче и разнообразнее литературы Древности. Но при этом мы не должны забывать, что к литературе Древнего царства время, естественно, оказалось гораздо более безжалостным, чем к литературе Среднего царства и последующих эпох. По существу, от литературы Древнего царства сохранились лишь отдельные фрагменты; однако, познакомившись с ними, мы имеем все основания думать, что у литературы Среднего царства, с ее блеском и глубиной, была достойная предшественница.

Несомненная преемственность, связывающая литературы обеих исторических эпох, отнюдь не стирает различий между ними. «Четыре века, отделяющие шестую династию от блестящей эпохи Среднего царства^*, — пишет в своей книге «Египетская литература» Б. А. Тураев, — много значили в жизни египетского народа... Распадение страны, война всех против всех, упадок центра и божественной власти фараонов, падение внешнего могущества и внутреннего благосостояния и порядка не могли не вызвать огромной работы мысли лучших людей и поставить пред ними вопросы, касающиеся самых разнообразных сторон окружающей действительности. Проблемы религиозного, политического, социального, этического характера волновали умы, искавшие ответов на свои недоумения и сомнения при виде постоянного несоответствия воспитанных веками представлений и идеалов с мрачной действительностью. ...В результате получился блестящий расцвет литературы, которая для последующих эпох стала классической — ее произведения были предметом изучения в школах много веков спустя и дошли до нас в копиях, не только близких по времени к возникновению их, но и относящихся к эпохе Нового царства».

Несколько папирусов периода Среднего царства сохранили два произведения, восходящие к значительно более раннему времени — ко времени гераклеопольских фараонов IX и X династий (прибл. XXII в. до н. э.), правивших частью Египта в смутную переходную эпоху между Древним и Средним царствами.

Первое из них известно в науке под названием «Повесть о красноречивом поселянине». Действие повести относится ко времени царствования

65

X династии. Собственно, действия как такового в повести почти нет. Она содержит девять в высшей степени витиеватых речей поселянина перед могущественным сановником, в которых поселянин возмущается тем, что подчиненный сановника его ограбил. Речи эти записываются и в письменном виде доставляются фараону, такому же любителю красноречия, как и сановник. Пострадавшему возмещают понесенные им убытки, более того — его вознаграждают. Все довольны: фараон и сановник, услаждавшиеся речами поселянина, и поселянин, добившийся правосудия и награды за свое красноречие. Речи поселянина являются, по-видимому, образцом риторики того времени. Вместе с тем они пронизаны идеей укрепления внутреннего положения страны, установления в ней справедливости и праведного суда.

Второе произведение — это «Поучение царя Гераклеопольского» (имя его нам неизвестно) своему сыну Мерикара. Оно хранится в египетской коллекции Государственного Эрмитажа в Ленинграде (другая его версия — в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве). Царственный автор делится со своим сыном, будущим царем, опытом в управлении страной. Текст «Поучения» содержит ряд примечательных мыслей: например, «богатый народ не восстает»; или: «язык — это меч [царя]; речь сильнее любого оружия»; «не гневайся — хорошо самообладание»; «создай себе памятник любовью [окружающих] тебя». Много внимания уделяется методам борьбы против заговорщиков и мятежников. Царь указывает, как надо относиться к подданным, отделяя от основной их массы свое ближайшее окружение: «Почитай сановников, способствуй преуспеянию народа твоего» и т. д. Одним словом, в этом «Поучении» мы находим ряд любопытнейших высказываний, свидетельствующих о высоком уровне политического мышления руководителей Египетского государства.

По весьма немногим сохранившимся памятникам переходной эпохи мы вправе полагать, что, несмотря на смуты и неурядицы этого времени, литература и тогда продолжала успешно развиваться, причем она была своего рода связующим звеном между литературами Древнего и Среднего царств.

На рубеже III и II тыс., с началом Среднего царства, Египет вступает в новую эпоху исторического и литературного расцвета.

Остановимся лишь на наиболее примечательных произведениях этого времени.

Один из папирусов Государственного Эрмитажа в Ленинграде, начало которого не сохранилось, известен в науке под названием «Потерпевший кораблекрушение». Папирус содержит рассказ от первого лица о фантастических приключениях на море, точнее, на пустынном острове среди моря. Герой рассказа отправился к рудникам фараона на судне с командой из опытных корабельщиков:

...Озирают ли они небо, озирают ли землю — сердца их неустрашимее, чем у льва. И возвещают они бурю до прихода ее и грозу до наступления ее.

Но все-таки, когда разразился шторм, судно со всей командой погибло. Спасся только рассказчик: огромная волна выбросила его на неизвестный берег. Очутился он на плодороднейшем острове совершенно один. Однако одиночество египетского Робинзона было скоро нарушено: колоссальный змей, властитель острова, явился к нему и спросил, как и почему потерпевший кораблекрушение оказался в его владениях, а затем предсказал ему, что через четыре месяца на остров придет судно из Египта и герой вернется домой. О себе и об острове змей рассказал малопонятную историю: на острове жило семьдесят пять змей и среди них девочка, дочь смертной женщины, но внезапно с неба упал огонь и все змеи, за исключением одного — того самого, который остался хозяином острова, — сгорели. Пророчество змея вскоре исполнилось: из Египта прибыло судно и потерпевший кораблекрушение счастливо вернулся домой, рассказал фараону о своих приключениях и поднес ему богатые дары с острова.

Совсем к иному жанру относятся сказки папируса Весткар (конец Среднего царства). Они объединены общей рамкой: уже знакомый нам фараон IV династии Хуфу (Хеопс) скучает и говорит своим сыновьям, что он хочет услышать от них рассказы про старину; его сыновья — известный нам мудрец Джедефхор, затем Хафра (Хефрен), преемник Хуфу на престоле страны и строитель второй великой пирамиды, и, наконец, Бауфра — по очереди рассказывают отцу сказки. Объединение сказок или рассказов посредством рамки — композиционный прием, известный литературам и Запада (например, «Декамерон»), и Востока (например, «Панчатантра», «Тысяча и одна ночь»). В папирусе Весткар он встречается, пожалуй, впервые в мировой литературе.

Начало папируса Весткар, как и папируса, содержащего рассказ «Потерпевший кораблекрушение», не сохранилось. Первая сказка пропала, и текст папируса открывается последними фразами из нее. За ними следует рассказ царевича Хафра о чудесном происшествии в правление царя III династии Небка. Герой этой сказки — обманутый муж, жрец-чтец Убаинер, жена

66

которого изменила ему с человеком из народа. Обманутый муж, узнав об измене жены от одного из слуг, вылепил из воска небольшого волшебного крокодила и прочел над ним заклинание. Фигурка крокодила приобрела магическую силу. Убаинер приказал своему слуге бросить фигурку в пруд, когда возлюбленный его жены пойдет купаться. Слуга Убаинера выполнил приказание своего хозяина, и маленькая фигурка превратилась в огромного живого крокодила, который схватил молодого человека и увлек его на дно пруда, где он семь дней оставался бездыханным. В течение всего этого времени Убаинер находился при царе. По истечении семи дней жрец-чтец пригласил фараона к пруду, чтобы показать ему чудо. Убаинер приказал крокодилу вынести молодого человека на берег. Затем он нагнулся к крокодилу, протянул руку, и крокодил тотчас превратился в маленькую восковую фигурку. В заключение жрец рассказал фараону о том, что произошло, и разгневанный фараон приказал крокодилу вновь утопить юношу. Последовало новое превращение фигурки в крокодила, который схватил юношу и увлек его навсегда в пруд. Неверная жена жреца-чтеца была сожжена по приказанию фараона, и прах ее был рассеян в реке.

Затем царевич Бауфра рассказывает третью сказку. Чтобы рассеять скуку, фараон Снофру отправился кататься по пруду на большой лодке, гребцами которой были двадцать молодых красивых женщин, одетых в сети вместо одежды. Царь любовался ими. Внезапно они перестали грести: оказалось, что у одной из них драгоценная подвеска на шее оборвалась и упала в воду. Фараон призвал своего главного жреца-чтеца; тот произнес заклинание над водой, и «одна половина воды легла на другую», обнажив дно, откуда и была извлечена упавшая в пруд подвеска.

Наконец, знаменитый Джедефхор вместо того, чтобы рассказать еще одну сказку, предложил фараону вызвать простолюдина-кудесника Джеди. Обладая магической силой, Джеди мог приставить на место отрезанную голову, и фараон пожелал лично увидеть это чудо. Фараон предложил магу для опыта заключенного из темницы, но Джеди отказался убивать человека и показал свое умение на птице. После этого кудесник сообщил фараону Хуфу, что некая Раджедет, жена жреца бога солнца Ра, которого звали Раусер, беременна, и предсказал, что она родит трех сыновей, из которых старший станет верховным жрецом бога Ра в Гелиополе, а два младших будут царствовать один после другого в Египте, сменив на престоле IV династию, к которой принадлежали и Хуфу, и его сыновья. Джеди заверил Хуфу, что эта смена династий произойдет после царствования его внука, и получил от фараона щедрое вознаграждение.

Далее в папирусе следует описание чудесного рождения у Раджедет трех сыновей. Боги дали новорожденным имена, которые, как мы знаем, действительно носили первые три фараона V династии. Дети родились с явными признаками царского достоинства, и Раджедет начала опасаться, что Хуфу будет их преследовать. Тем временем служанка Раджедет, поссорившись со своей госпожой, решила донести фараону Хуфу о чудесных детях, но была схвачена крокодилом, не успев осуществить своего злого умысла. Конец папируса не сохранился.

Любопытно отметить, что, хотя в сказке ничего не говорится о прямом намерении Хуфу уничтожить детей, такая возможность явно предполагается всем контекстом сказания. Тем самым этот эпизод перекликается с известным рассказом Евангелия от Матфея (2, 1—16), в котором повествуется о том, как царь Ирод, узнав от волхвов о рождении Иисуса Христа, приказал уничтожить всех младенцев мужского пола в возрасте до двух лет. Функциональная роль героев в обоих рассказах сходная: Хуфу и Ирод, кудесник Джеди и волхвы, предсказывающие рождение опасных для царя детей, и, наконец, сыновья Раджедет и Христос, которых соответственно Хуфу и Ирод преследуют.

Перед нами, несомненно, фольклорная история, более или менее литературно обработанная и записанная на папирусе. На это же указывает язык памятника, не литературный, а народный, разговорный язык того времени, с которым мы встречаемся в деловых документах. Народная традиция сказывается и на содержании: очевидно противопоставление деспотической IV династии, представленной Хуфу, и V династии, представленной сыновьями Раджедет и жреца бога солнца Раусера, на стороне которой симпатии автора сказки. Это, в свою очередь, перекликается с теми преданиями о деспотизме Хуфу, которые были еще живы в V в. до н. э. и которые слышал Геродот во время своего путешествия по Египту (Геродот, II, 124). Сказка папируса Весткар о Хуфу и сыновьях Раджедет, по-видимому, относится к циклу этих преданий и косвенно отражает реальные политические события, приведшие к падению IV династии, ее смене V династией и к широкому распространению культа солнечного бога Ра.

Произведений, подобных «Потерпевшему кораблекрушение» и сказкам папируса Весткар, вероятно, было много в Древнем Египте, и дошедшие до нас фрагменты свидетельствуют о богатстве и разнообразии литературы этого жанра, в котором фантастические и чудесные элементы играют доминирующую роль. Достойно

67

внимания и то интереснейшее обстоятельство, что в этом жанре литературно обработаны и записаны фольклорные сюжеты; это, вне всякого сомнения, говорит о том, что образованные люди в Египте, чиновники и писцы, ценили фольклор и лучшие его памятники стремились увековечить в письменности.

Недавно крупный французский египтолог Ж. Познер ввел в науку новый литературный памятник, известный под названием «Рассказ о Неферкара и полководце Сисине», содержание которого относится к концу Древнего царства — правлению фараона VI династии Пепи II Неферкара. Несмотря на фрагментарное состояние текста, ясно, что в нем решительно осуждаются несправедливость и безнравственность, царящие при дворе.

Наряду с искусными обработками произведений народного творчества, в литературе эпохи Среднего царства мы находим ряд памятников совершенно иного жанра и происхождения. В первую очередь здесь должна идти речь о произведениях, служивших выражением установившегося религиозного мировоззрения. Таковыми являлись гимны богам, например гимны Хапи (богу Нила), Осирису и другим божествам. Начало подобного рода литературной деятельности мы находим уже в «Текстах пирамид» (см., например, гимн богине неба Нут). Среднеегипетские гимны божествам являются дальнейшим развитием того же жанра.

Здесь необходимо напомнить замечательные слова К. Маркса о религии: «Религия есть общая теория этого мира, его энциклопедический компендиум, его логика в популярной форме, его спиритуалистический point d’honneur, его энтузиазм, его моральная санкция, его торжественное восполнение, его всеобщее основание для утешения и оправдания» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 1, с. 414). Иначе говоря, религия — не только миросозерцание и мироощущение, но и мироотношение. И именно поэтому религиозные сюжеты в истории человечества вполне закономерно становились сюжетами литературными. В гимнах богам проявляется отношение человека к природе и к обществу, переживания и ощущения человека. Несомненно, что в этой связи тема «человек и бог» органически входит в историю литературы.