Глава III эквивалентность, адекватность, переводимость

УРОВНИ И ВИДЫ ЭКВИВАЛЕНТНОСТИ

Какими бы противоречивыми ни были требования, предъявляемые к переводу, нельзя не признать, что перевод является целенаправленной деятельностью, отвечающей определенным оценочным критериям. Одним из требований, издавна выдвигаемых теорией и практикой переводческой деятельности, является требование эквивалентности текстов — исходного и конечного. Эквивалентности придавалось решающее значение в теоретическом описании перевода и выявлении его сущности. Недаром в рассмотренных нами в предыдущей главе различных определениях перевода часто присутствовало понятие эквивалентности, которое многие теоретики считали и считают одной из наиболее важных онтологических черт перевода.

Подобно тому как различные определения перевода соответствовали различным этапам развития науки о переводе, различные понимания эквивалентности отражали эволюции взглядов на сущность перевода. Так, в теории закономерных соответствий, заслуга разработок которой принадлежит одному из пионеров лингвистического переводоведения в нашей стране, Я.И. Рецкеру, понятие эквивалентности распространялось лишь на отношения между микроединицами текста, но не на межтекстовые отношения. При этом эквивалент понимался как постоянное равнозначное соответствие, как правило не зависящее от контекста [Рецкер, 1974, 10—11].

Думается, что такое узкое понимание эквивалента объясняется местом этой категории в используемой в теории закономерных соответствий системе понятий. Ведь родовым понятием в этой системе является "соответствие", а видовыми — "эквивалент" и "вариантное соответствие", устанавливаемое между словами в том случае, когда в языке перевода существует несколько слов для передачи одного и того же значения исходного слова. Так, к эквивалентам относятся doctrinarianism 'доктринерство', dodder (бот.) 'повилика', dodman (диал.) 'улитка', dog-bee (энт.) 'трутень', dog-bolt (тех.) 'откидной болт', dog- collar 'ошейник'. Приведенные соответствия относятся к категории полных эквивалентов, поскольку они охватывают полностью значение данного слова, а не одно из его значений. Слово shadow имеет частичный эквивалент 'тень', соответствующий его основному значению (побочным значениям соответствуют рус. 'полумрак' и 'призрак'). Когда слово многозначно, как, например, существительное pin, и даже в технике имеет ряд значений: 'палец', 'штифт', 'шпилька', 'шплинт' и другой ряд специальных значений: 'шкворень', 'ось', 'цапфа', 'шейка', то ни одно из них, по мнению Я.И. Рецкера, нельзя считать эквивалентным. Это — вариантные соответствия [Рецкер, 1974, 11— 12].

Разумеется, каждый автор имеет право употреблять тот или иной термин в соответствии с используемым им понятийным аппаратом, и, хотя в переводческой литературе доминирует более широкое

76

толкование понятий "эквивалент" и "эквивалентность", в эти термины можно вкладывать и иной смысл. Однако обращает на себя внимание другое обстоятельство. Разграничение понятий "эквивалент" и "вариантное соответствие" продиктовано, по-видимому, не столько переводческими, сколько лексикографическими соображениями.

В самом деле, для переводчика различие между "частичным эквивалентом" и "вариантным соответствием" несущественно. И в том, и в другом случае он имеет дело с неоднозначным соответствием: одному слову в исходном языке соответствует несколько слов в языке перевода. Различие возникает лишь в словаре: в первом случае соответствия даются под отдельными цифрами и относятся к разным значениям многозначного слова (например, criminal l) преступник, 2) лицо, виновное в совершении преступления), а во втором — приводятся под одной цифрой как разные соответствия в рамках одного и того же значения (например, cringe l. раболепствовать, низкопоклонствовать; стоять в подобострастной позе...). Что же касается полных эквивалентов, то они встречаются, как отмечает Я.И. Рецкер, главным образом среди географических названий, собственных имен и терминов и, следовательно, представляют собой не столь частое явление. Попутно отметим, что даже в пределах этих лексических пластов полные эквиваленты встречаются не столь уж часто. Так, например, английскому термину "friction clutch" в русском языке соответствуют два термина: "фрикционное сцепление" и "муфта". В ряде случаев спорными представляются некоторые из приводимых Я.И. Рецкером примеров "полных эквивалентов" (например, с предлагаемым им эквивалентом англ, supermarket 'магазин самообслуживания' успешно конкурирует 'универсам'; sell-out — это не только 'предательство национальных интересов', но и любое 'предательство, измена').

Более того, "частичные эквиваленты" никак не подпадают под их приведенное выше определение как равнозначных соответствий, не зависящих от контекста, поскольку выяснить, как следует перевести многозначное слово, можно только из контекста (ср. the shadow of the house 'тень от дома' и the shadows lengthen 'сумерки сгущаются'). А если ограничить понятие эквивалента лишь "полными эквивалентами", то выяснится, что речь идет о довольно редком явлении, которое едва ли можно считать ориентиром, помогающим переводчику "понять значение окружающего контекста и всего высказывания в целом", даже если последнее содержит незнакомые ему слова. Ведь что касается "частичных эквивалентов", то для выяснения их конкретного смысла необходим контекст, а "полные эквиваленты" не могут служить смысловым ориентиром хотя бы потому, что это — относительно редкие слова, едва ли известные переводчику (ср., например, из приводимого Я.И. Рецкером перечня эквивалентов dodder, dodman, dog- bolt.

Из сказанного следует, что в определении эквивалентности у Я.И. Рецкера четко прослеживаются исходные позиции "теории закономерных соответствий", построенной в основном на соотношении отдельных единиц. Речь идет фактически о соотношении языков, а не о соотношении текстов'. Сходный подход, хотя и основанный на других

77

лингвистических предпосылках, обнаруживает Дж. Кэтфорд. Согласно его определению текстовый переводческий эквивалент — это любая форма языка перевода (текст или часть текста), которая, согласно наблюдениям, эквивалентна данной форме исходного языка (тексту или части текста). Здесь как будто бы речь идет о текстах. На самом же деле, сопоставляются отдельные формы двух языков. Текстом считается, например, предложение Му son is six. Его эквивалент в другом языке устанавливается путем обращения к двуязычному информанту или компетентному переводчику, который может предложить французский эквивалент этого предложения: Mon fils a six ans.

Определяя условия переводческой эквивалентности, Дж. Кэтфорд пишет: "Для того, чтобы существовала переводческая эквивалентность, необходимо, чтобы как исходный, так и конечный тексты были бы соотносимы с функционально релевантными признаками данной ситуации" [там же, 94]. Под функционально релевантными признаками ситуации подразумеваются признаки, существенные с точки зрения коммуникативной функции текста в данной ситуации. Функциональная релевантность не может быть точно определена и устанавливается чисто интуитивно на основе широкого экстралингвистического г контекста (или "котекста" в терминологии Кэтфорда).

Выше, рассматривая определение перевода у Кэтфорда (см. гл. II), мы отмечали, что основным элементом этого определения является отражение в переводе предметной (референциальной) ситуации. Ту же соматическую направленность мы находим и в характерном для этого автора понимании эквивалентности. Но, как справедливо отмечает автор обзора переводоведческих работ по эквивалентности и адекватности Р. Левицкий, "поскольку свойства ситуации не подлежат научному описанию, теории перевода остается заняться только межъязыковыми закономерностями, которые прослеживаются на пути от оригинала к переводу. Такая позиция приводит, в частности, к введению понятия "restricted translation" [Catford, 1965, 22] — перевода на одном, избранном уровне языка" [Левицкий, 1984 75].

В выдвинутой Ю. Найдой концепции "динамической эквивалентности", которой мы уже касались в гл. II, делается попытка преодолеть ограниченность чисто семантического подхода к эквивалентности. Наличие семантического подобия между двумя текстами не рассматривается более как достаточное условие эквивалентности. "Динамическая эквивалентность" определяется как "качество перевода, при котором смысловое содержание оригинала передается на языке-рецепторе таким образом, что реакция (response) рецептора перевода в основном подобна реакции исходных рецепторов " [Nida, Taber, 1969, 202]. При этом под реакцией подразумевается общее восприятие сообщения, включающее понимание его смыслового содержания, эмоциональных установок и др. Таким образом, в определение эквивалентности вводится прагматическое измерение — установка на рецептора. Понятие "динамическая эквивалентность" противопоставляется понятию "формальное соответствие", т.е. того качества перевода, при котором признаки формы исходного текста

78

механически воспроизводятся в языке-рецепторе, внося искажения в смысл сообщения и приводя к его неправильному восприятию.

Понятие динамической эквивалентности в определении Ю. Наиды учитывает еще один существенный компонент перевода коммуникативную ситуацию. Если для Дж. Кэтфорда решающим (и, пожалуй, единственным) критерием эквивалентности является семантический критерий соотнесенности с предметной ситуацией, то у Ю Найды на первый план выдвигается наличие в процессе перевода двух коммуникативных ситуаций и необходимость согласованности вторичной коммуникативной ситуации с первичной.

Разумеется, установка на получателя не исчерпывает тех прагматических отношений, которые характеризуют коммуникативную ситуацию. В предыдущей главе мы касались, в частности, детерминирующей роли коммуникативной интенции, культурной (литературной) традиции, нормы перевода и др. Но, пожалуй, наиболее слабым звеном в предложенной Ю. Найдой дефиниции эквивалентности является неясность самого статуса данного понятия. В самом деле, возникает вопрос: что же такое эквивалентность — идеальный конструкт или понятие, отражающее реальную практику перевода? В определении постулируется не тождество реакций, а их подобие. Таким образом создается впечатление, что речь идет о реальной переводческой практике. Но тогда возникает вопрос о том, какая степень подобия является необходимой и достаточной для того, чтобы считать данные тексты эквивалентными друг другу. Ниже мы вернемся к этому вопросу в связи с соотношением понятий "эквивалентность" и"адекватность".

Коммуникативная эквивалентность (именуемая также текстовой и переводческой эквивалентностью) определяется Г. Йегером как отношение между текстами, существующее в тех случаях, когда оба текста совпадают по своей коммуникативной ценности, или, иными словами, способны вызвать одинаковый коммуникативный эффект. Последний понимается как передача адресату определенного мыслительного содержания. Иными словами, коммуникативная эквивалентность — это отношение между текстом на исходном языке и текстом на языке перевода, которое возникает в тех случаях, когда при переходе от оригинала к конечному тексту сохраняется или остается инвариантной изначальная коммуникативная ценность текста [Jдger, 1975, 87].

Определение Г. Йегера ценно прежде всего тем, что оно в полной мере включает в рассмотрение такую важную для перевода категорию, как текст. Автор определения правильно обращает внимание на связь таких понятий, как "эквивалент" и "инвариант". Именно инвариантность определенных свойств оригинала (в данном случае его "коммуникативной ценности") обеспечивает эквивалентность конечного текста исходному.

Выше, рассматривая различное понимание сущности перевода, мы упрекали Г. Йегера в максимализме ввиду того, что он рассматривал полное сохранение коммуникативной ценности оригинала в качестве онтологической характеристики перевода. Что же касается предлагаемого им определения эквивалентности, то оно, на наш взгляд,

79

может считаться вполне оправданным с той, разумеется, существенной оговоркой, что речь идет не об усредненной характеристике реальной переводческой практики, а о ее идеальном эталоне. Этот вопрос будет подробнее рассмотрен ниже, в разделе "Эквивалентность и адекватность".

Если в приведенных выше определениях понятие эквивалентности предстает перед нами в недифференцированном виде, то в работах других авторов основной упор делается на вариативность этого понятия, на существование различных видов и аспектов эквивалентности Так, например, В. Коллер считает, что понятие эквивалентности приобретает реальный смысл лишь в том случае, когда уточняется вид или тип эквивалентных отношений между текстами. Само по себе понятие эквивалентности, по его мнению, постулирует лишь наличие неких отношений между исходным и конечным текстами Недифференцированное требование эквивалентности, предъявляемое к переводу, бессодержательно, поскольку остается неясным, в каком именно отношении перевод должен быть эквивалентным оригиналу.

Вид эквивалентности уточняется путем указания на те аспекты, в которых применяется это нормативное понятие. Иными словами, речь идет о тех конкретных свойствах оригинала, которые должны быть сохранены в процессе перевода. В. Коллер различает следующие пять видов эквивалентности: 1) денотативную, предусматривающую сохранение предметного содержания текста (в переводческой литературе оно именуется "содержательной инвариантностью" или "инвариантностью плана содержания"; 2) коннотативную, предусматривающую передачу коннотаций текста путем целенаправленного выбора синонимичных языковых средств (в переводоведческой литературе обычно относится к стилистической эквивалентности); 3) текстуально-нормативную (textnormative Дquivalenz), ориентированную на жанровые признаки текста, на речевые и языковые нормы (в переводческой литературе также часто фигурирует под рубрикой "стилистической эквивалентности"); 4) прагматическую, предусматривающую определенную установку на получателя (в переводоведческой литературе также именуется "коммуникативной эквивалентностью"); 5) формальную,

ориентированную на передачу художественно-эстетических, каламбурных, индивидуализирующих и других формальных признаков оригинала [Koller, 19836 186—191].

Достоинством релятивистского подхода к эквивалентности является, на наш взгляд, то, что он учитывает многомерность и многогранность процесса перевода. В. Коллер прав, отмечая, что эквивалентность является нормативным, а не дескриптивным понятием. В приводимом им перечне видов эквивалентности находят свое отражение нормативные требования, предъявляемые к переводу. Некоторые из этих требований частично противоречат друг другу. В них проявляются рассмотренные выше "парадоксы перевода".

В Коллер исходит из предположения, что в шкале ценностей, которыми оперирует переводчик, существуют лишь переменные величины. Каждый раз, переводя текст в целом или какой-либо из его 80

сегментов, переводчик стоит перед задачей установить иерархию ценностей, подлежащих сохранению в переводе, и на ее основе — иерархию требований эквивалентности в отношении данного текста. Таким образом, иерархия этих требований варьируется от текста к тексту, что не дает возможности сформулировать то главное требование, которое лежит в основе любой эквивалентности [там же, 91].

Действительно, соотношение между различными требованиями, предъявляемыми к переводу, является переменной величиной. Однако думается, что требование коммуникативно-прагматической эквивалентности при всех условиях остается главнейшим, ибо именно это требование, предусматривающее передачу коммуникативного эффекта исходного текста, подразумевает определение того его аспекта или компонента, который является ведущим в условиях данного коммуникативного акта. Иными словами, именно эта эквивалентность задает соотношение между остальными видами эквивалентности — денотативной, коннотативной, текстуально-нормативной и формальной.

Это положение вполне согласуется с выдвинутым нами ранее положением о функциональном инварианте перевода, определяемом функциональными доминантами текста и их конфигурацией, и охватывающем как те случаи, когда первостепенное значение приобретает требование денотативной эквивалентности, так и те, когда коммуникативная установка речевого акта выдвигает на первое место другие функциональные характеристики переводимого текста [Швейцер, 1973, 68—70].

В отличие от В. Коллера В.Н. Комиссаров различает следующие уровни (типы) эквивалентности, понимаемой как разные степени смысловой общности между переводом и оригиналом: 1) цели коммуникации, 2) идентификации ситуации, 3) "способа описания ситуаций", 4) значения синтаксических структур и 5) словесных знаков [Комиссаров, 1980, 59—100]. Если у В. Коллера все виды эквивалентности выстраиваются в одной плоскости, то у В.Н. Комиссарова они образуют иерархическую структуру, хотя характер иерархии не вполне ясен. По мнению автора, предложенная им ранее иерархическая модель эквивалентности была упрощенной. "Очевидно, что здесь мы имеем дело с иным типом иерархии, компоненты которой не организуются в многоярусную систему, где единицы каждого уровня включают в себя единицы уровня нижеследующего" [там же, 100].

Наименьшей степенью смысловой общности характеризуются отношения между оригиналом и переводом на уровне цели коммуникации. Сюда относятся такие случаи, как: Maybe there is some chemistry between us doesn't mix 'Бывает, что люди не сходятся характерами'.

Второй тип эквивалентности (на уровне идентификации ситуации) отличается от первого тем, что здесь сохраняется дополнительная часть содержания оригинала, указывающая, о чем сообщается в исходном высказывании. Иными словами, в тексте отражается та же предметная ситуация, хотя и изменяется способ ее описания: Не answered the telephone 'Он снял трубку'.

6 Зак. 311 81

Третий тип эквивалентности (уровень "способа описания ситуации") характеризуется сохранением в переводе общих понятий, с помощью которых описывается ситуация ("способа описания ситуации"): Scrubbing makes me bad-tempered 'От мытья полов у меня характер портится'.

В четвертом типе эквивалентности (уровень синтаксических значений) к указанным выше чертам общности добавляется еще одна — инвариантность синтаксических структур оригинала и перевода: I told him what I thought of him 'Я сказал ему свое мнение о нем'. Думается, что этот тип охарактеризован не вполне точно: речь здесь может идти не об инвариантности, а лишь о сходстве синтаксических структур (ср. структуру сложного предложения в оригинале и простого — в переводе).

Наконец, к пятому типу эквивалентности (на уровне словесных знаков) относятся те случаи, когда в переводе сохраняются все основные части содержания оригинала. Сюда относятся такие случаи, как: I saw him at the theatre 'Я видел его в театре'.

Преимуществом концепции В.Н. Комиссарова по сравнению с изложенной выше концепцией В. Коллера является то, что здесь в понятие эквивалентности вкладывается достаточно определенное содержание. В качестве обязательного условия эквивалентности постулируется "сохранение доминантной функции высказывания" [Комиссаров, 1980, 71], что вполне соответствует выдвинутому нами положению о функциональном инварианте перевода, опирающемся на функциональные доминанты текста. В.Н. Комиссаров, безусловно, прав, отмечая ведущую роль цели коммуникации в установлении эквивалентных отношений между оригиналом и переводом. Поскольку цель коммуникации относится к категории прагматических факторов, это равноценно признанию главенствующего положения прагматической эквивалентности в иерархии требований, предъявляемых к переводу. Единственное различие между этим положением и тем, которое было нами изложено выше, сводится к тому, что у нас речь идет о "коммуникативном эффекте", а у В.Н. Комиссарова — о цели коммуникации. Однако указанное различие несущественно, так как это — соотносительные понятия (для того, чтобы состоялась коммуникация, эффект должен соответствовать цели).

Менее обоснованным представляется утверждение о том, что различие между типами эквивалентности сводится к степени общности содержания оригинала и перевода. Например, различие между третьим и четвертым типами эквивалентности отнюдь не затрагивает их содержания, а касается лишь их синтаксической формы. Четвертый тип характеризуется большей степенью синтаксического (но не семантического) сходства, чем третий. То же самое относится и к различию между пятым типом и, скажем, четвертым и третьим. Различие здесь также характеризуется степенью формального (но не смыслового) сходства. Поэтому нет достаточно убедительных оснований утверждать, что лишь пятый тип эквивалентности обеспечивает "наибольшую степень смысловой общности, которая только может существовать между текстами на разных языках" [там же, 95].

82

Думается, что типология переводческой эквивалентности может быть представлена как в виде иерархической, так и в виде одномерной структуры.

К предлагаемой нами иерархической модели эквивалентности ближе примыкает схема В.Г. Гака и Ю.И. Львин, в которой различаются три вида эквивалентности: формальная, смысловая и ситуационная. При формальной эквивалентности общие значения в двух языках выражаются аналогичными языковыми формами (например: La dele'gation frangaise arrive aujourd'hui д Moscou 'Французская делегация прибывает сегодня в Москву'). Смысловая эквивалентность предполагает выражение одних и тех же значений различными способами (например: La delegation a quitte Moscou par avion a destination de Paris 'Делегация вылетела из Москвы в Париж'). И наконец, особенностью ситуационной эквивалентности является то, что одна и та же ситуация описывается не только с помощью различных форм (как и при смысловой эквивалентности), но и с помощью различных элементарных значений (сем) выражаемых этими формами; одно и то же сообщение об отбытии французской делегации может быть озаглавлено и по-русски: "Французская делегация вылетела на родину", и по-французски: "La delegation franqaise regagne Paris) [Гак, Львин, 1970, 10].

При формальной эквивалентности наблюдается подобие слов и форм при подобии значений. Различия средств выражения проявляются лишь в общих структурных различиях двух языков (наличие артикля во французском языке при отсутствии падежных форм и др.). При смысловой эквивалентности совокупность сем, составляющих общий смысл обеих фаз, одинакова. Варьируются лишь языковые формы их выражения (способ движения по воздуху в русской фразе выражается корнем глагола (-лет), а во французской — существительным с предлогом — par avion). При ситуационной эквивалентности различия в наборе сем, описывающих одну и ту же ситуацию, проявляются в том, что в русском высказывании присутствуют семы удаления, способа передвижения, прош. времени, а во французском — приближения, наст, времени действия.

Однако "формальная" эквивалентность, как следует из приведенных выше примеров, является не только формальной. Ведь приведенные в качестве ее примера элементарные фразы не только эквиваленты друг другу по форме, но и по смыслу, и по отражаемой в них предметной ситуации. "Смысловая" эквивалентность также не является чисто смысловой, - поскольку она одновременно устанавливается и на уровне предметной ситуации. По сути дела, все три категории эквивалентности представляют собой результат различных переводческих операций: в первом случае речь идет о простейшей из этих операций — субституции, т.е. о подстановке знаков языка перевода вместо знаков исходного языка, а во втором и в третьем — об операциях более сложного типа — так называемых переводческих трансформациях.

На трансформациях мы подробно остановимся ниже (гл. IV и V). В этом разделе мы рассмотрим их лишь в первом приближении в

83

связи с предлагаемой нами моделью уровней эквивалентности. Эта модель строится на учете двух взаимосвязанных признаков: 1) характера трансформации, которой подвергается исходное высказывание при переводе, и 2) характера сохраняемого инварианта. При построении этой модели за основу были приняты три измерения семиозиса (знакового процесса), различаемые в семиотике, — синтактика (отношение "знак : знак"), семантика (отношение "знак : референт") и прагматика (отношение "знак : человек").

На синтаксическом уровне имеют место субституции типа: The sun disappeared behind a cloud — Солнце скрылось за тучей; Результаты были катастрофическими — The results were disastrous. B этом случае переводческая операция может быть описана как замена одних знаков (единиц) другими с сохранением синтаксического инварианта.

К семантическому уровню относятся те виды эквивалентности, которые в изложенной выше схеме В.Г. Гака и Ю.И. Львин называются "смысловым" и "ситуационным" Здесь фраза на языке перевода является трансформом исходной фразы. Сюда входит широкий спектр трансформаций (пассивизация, номинализация, замена слова словосочетанием и др.): Послали за электриком — An electrician has been sent for; Ваша жена прекрасно готовит — Your wife is a sьperb cook; They are queueing for tickets — Они стоят в очереди за билетом.

Все эти случаи семантической эквивалентности объединяет наличие одних и тех же сем (семантических компонентов) при расхождениях в инвентаре формально-структурных средств, используемых для их выражения. Поэтому данный подуровень семантической эквивалентности можно назвать компонентным.

Если на компонентном подуровне в процессе перевода сохраняется компонентная (семная) структура высказывания, то на "ситуативном" происходят известные сдвиги в этой структуре. Фактически термин "ситуативная эквивалентность" весьма условен. Может сложиться впечатление, что в этом случае оригинал и перевод объединяет лишь то, что они соотнесены с одной и той же предметной ситуацией. Но если этого было бы достаточно, то пришлось бы признать "ситуативно- эквивалентными" такие фразы, как, скажем: Красавицей ее не назовешь — Sie ist hasslich wie die Nacht, поскольку они могут быть отнесены к одному и тому же референту. Но ведь эти фразы явно имеют разный смысл. Очевидно, кореференция (отнесенность элементов текста к одному и тому же сегменту действительности) сама по себе еще не создает семантической эквивалентности.

Здесь, по-видимому, налицо та же закономерность, что и во внутриязыковых отношениях: отношения эквивалентности смыслов возникают не только при тождестве образующих смысл компонентов (Самолет сел — Самолет произвел посадку), но и в тех случаях, когда сочетания разных семантических компонентов приравниваются друг к другу (Вы у нас редкий гость — Вы нас не часто навещаете). В несколько упрощенном виде компонентную эквивалентность можно изобразить в виде следующей формулы: a + b + c...+ z =

84

= а + b + с... + z, где a, b, с и т.д. — тождественные семантические компоненты (семы). Что же касается "ситуативной" эквивалентности, то ее можно свести к формуле: а + b = с + d, где а, Ь, с и d — различные семантические компоненты (семы). Этот подуровень семантической эквивалентности мы назовем референциальным, имея в виду инвариантность референциального смысла приравниваемых друг к другу разноязычных высказываний. См. примеры: У меня стоят часы — Му watch has stopped; The air crash in Illinois killed 84 passengers — Beim Flugzeugabsturz im Illinois sind 84 Fluggдste ums Leben gekommen — В результате авиакатастрофы в Иллинойсе погибли 84 пассажира; Das ist nur ein Katzensprung —This is just a stone's throw — Это отсюда рукой подать. Этот тип эквивалентности основан на известном свойстве языков, связанном с использованием различных, хотя и соотнесенных друг с другом, семантических признаков для порождения семантически эквивалентных высказываний. Подробнее этот вопрос будет рассмотрен в гл. IV (см. также раздел "Ситуативная модель" в кн.: [Швейцер, 1973]).

Если на подуровне компонентной эквивалентности перевод осуществляется в основном путем грамматических трансформаций, то на подуровне референциальной эквивалентности речь идет о более сложных лексико-грамматических преобразованиях, затрагивающих не только синтаксическую матрицу высказывания, но и ее лексико- семантическое наполнение. В частности, среди этих трансформаций выделяются: а) трансформации, основанные на метонимических сдвигах, и б) трансформации, основанные на метафорических сдвигах. В первом случае смысловые элементы оригинала и перевода обнаруживают отношения, основанные на смежности выражаемых ими понятий, а во втором — они обнаруживают отношения, основанные на сходстве. Ср. метонимический сдвиг "состояние — действие" в первом примере (У меня стоят часы — Му watch has stopped) и метафорический сдвиг в последнем (Das ist nur ein Katzensprung — Это отсюда рукой подать). Типология семантических трансформаций, осуществляемых в процессе перевода, входит в круг вопросов, рассматриваемых в следующей главе.

В схеме В.Г. Гака и Ю.И. Львин отсутствует уровень, соответствующий третьему семиотическому измерению — прагматике. Вместе с тем, как отмечалось выше, прагматический уровень занимает высшее место в иерархии уровней эквивалентности. В этой иерархии существует следующая закономерность: каждый уровень эквивалентности предполагает наличие эквивалентности на всех более высоких уровнях. Так, эквивалентность на синтаксическом уровне предполагает эквивалентность на семантическом (компонентном и референциальном) и прагматических уровнях. Компонентная эквивалентность предполагает также эквивалентность референциальную и прагматическую. Наконец, референциальная эквивалентность подразумевает и эквивалентность на прагматическом уровне. Обратной зависимости здесь не существует. Компонентная эквивалентность может существовать без синтаксической, референциальная — без компонентной. Наконец, прагматическая эквивалентность может существовать без

85

семантической и, разумеется, без синтаксической. Ср. следующие примеры, приводимые Я.И. Рецкером: The Chauffeur, a Russian tsar of the period of Ivan the Terrible (F. Scott Fitzerald) — "Шофер — настоящий русский боярин времен Ивана Грозного".

Прагматический фактор (установка на получателя) побудил переводчицу Е.Д. Калашникову пойти на известные семантические сдвиги. Исторический ляпсус в оригинале (какие другие цари могли быть в России в период правления Ивана Грозного?) исправлен в переводе [Рецкер, 1974, 36—37]. Если тра нсформации, соответствующие семантическому уровню, сравнительно легко укладываются в определенные модели (здесь мы находим семантические сдвиги описанных выше типов), то на прагматическом уровне встречаются трансформации, которые не сводятся к единой модели (опущение, добавление, полное перефразирование и др.). Ср. следующие примеры: Остается две недели шоппинга... "Шоппинг" — значит ходить по магазинам, прицениваться, делать покупки. До сих пор политический шоппинг был удачнее для республиканцев — The shopping season will last two weeks. As to political shopping, so far it has favoured the Republicans; "Ничего, до свадьбы заживет" — As the Russian saying goes, "it will heal in time for the wedding"; Many happy returns of the day — С днем рождения вас. В первом примере переводчик опускает фразу, избыточную с точки зрения англоязычного получателя ("Шоппинг"— значит ходить по магазинам...), во втором — добавляет существенное для него уточнение (as the Russian saying goes...) , в третьем — полностью изменяет смысловую структуру фразы, исходя из коммуникативной цели высказывания.

Таким образом, прагматический уровень, охватывающий такие жизненно важные для коммуникации факторы, как коммуникативная интенция, коммуникативный эффект, установка на адресата, управляет другими уровнями. Прагматическая эквивалентность является неотъемлемой частью эквивалентности вообще и наслаивается на все другие уровни и виды эквивалентности. Подытоживая сказанное выше, можно представить иерархию уровней эквивалентности в виде табл. 1.

Мы разделяем мысль о примате высших уровней эквивалентностей, сформулированную И. Левым в других терминах и на основе иного понятийного аппарата, но в целом достаточно точно: "У слов, несущих несколько семантических функций, наиболее важны функции в семантическом комплексе высшего порядка, будь то контекст (фразы, абзаца и т.п.), характер персонажа, философский замысел произведения" [Левый, 1974, 146].

Выбор уровня, на котором устанавливается эквивалентность, определяется специфической для данной ситуации конфигурацией языковых и внеязыковых факторов, от которых зависит процесс перевода (см. гл. II, раздел "Языковые и внеязыковые аспекты перевода"). Выше отмечалось, что понятие эквивалентности является в своей основе понятием нормативным. Отступления от иерархии уровней эквивалентности приводят к нарушениями переводческой нормы

86

(по крайней мере той нормы, которая сложилась в советской переводческой школе), получившим название буквального и вольного перевода.

Буквальный перевод связан с нарушением отмеченной выше закономерности, согласно которой эквивалентность на любом из уровней предполагает эквивалентность на всех высших уровнях. Вот один из примеров синтаксической эквивалентности без эквивалентности семантической и прагматической: — Ты единственная женщина, какую я когда-либо любил. «Выходит совсем нелепо, — комментирует этот буквализм Н. Галь, — как будто говорящий любил давно и уже успел разлюбить. А надо бы просто: „До тебя я никогда никого не любил"» [ Галь, 1975, 80].

В целом можно согласиться с Л.С. Бархударовым, полагающим, что буквальным переводом следует считать перевод, осуществляемый на уровне более низком, чем тот, который необходим в данном случае [Бархударов, 1975, 186].

Буквальный перевод всегда является, так сказать, переводом "недотрансформированным". При этом он проистекает из недооценки тех или иных детерминантов перевода. Часто недооценивается идиоматичность языка, забывается, что механическое воспроизведение той же совокупности семантических компонентов дает в итоге иной смысл. Так, в переводе на русский язык автобиографическая книга известной американской теннисистки Алтеи Гибсон называется "Я всегда хотела стать кем-то" (М.: Физкультура и спорт, 1978). Между тем по-английски книга озаглавлена "I Always Wanted Jo Be Somebody". В "Большом англо- русском словаре" значение somebody 'человек с положением' иллюстрируется примером: the desire to be somebody 'стремление выйти (выбиться) в люди'. Думается, что эта трактовка дает ключ к правильному переводу названия книги: "Мне всегда хотелось выбиться в люди".

Иногда в переводе недооценивается роль предметной ситуации в сохранении референциального инварианта. Н. Галь приводит в качестве примера подобного буквализма перевод английской фразы I want something human — "Хочу, чтобы рядом было что-то человеческое". Референциальный контекст этой фразы таков: старушка втайне чувствует себя одинокой, ей не хватает ласки, тепла, и она решает завести собаку. Этот контекст получает гораздо более адекват- 87

ное отражение в предлагаемом Н. Галь переводе: "Хочу, чтобы рядом была живая душа" [Галь, 1975, 152].

В других случаях причины буквализма коренятся в игнорировании тех или иных элементов коммуникативной ситуации перевода (чаще всего прагматической установки на адресата).

Вольный перевод объединяет с переводом буквальным то, что оба они искажают коммуникативный эффект оригинала и тем самым ведут к нарушению эквивалентности. В то же время они являются антиподами: если буквальный перевод "недотрансформирован", то вольный перевод "перетрансформирован". Дело в том, что эквивалентность обеспечивается путем трансформаций при том условии, что последние семантически или прагматически мотивированы. Известный немецкий афоризм "so treu wie mцglich so frei wie nцtig" ("по возможности верный, по необходимости вольный") хорошо отражает логику переводческого решения: по возможности стремясь к точности, перевод допускает вольность лишь по мере необходимости. Неоправданная вольность составляет сущность вольного перевода.

Выше, в гл. II, посвященной сущности перевода, мы уже приводили примеры вольного перевода, фактически приближающиеся к той грани, которая разделяет перевод и вольное переложение. Здесь переводчик явно "превышает свои полномочия" языкового посредника.

Ярким примером такого "превышения полномочий" было творчество талантливого русского переводчика XIX в. И. Введенского, о котором К.И. Чуковский в свое время писал: «Если Диккенс говорит: „она заплакала", Введенский считает своим долгом сказать: „слезы показались на прелестных глазах моей малютки". Встречая у Диккенса слово „приют", он непременно напишет: „приют, где наслаждался я мирным счастьем детских лет..." Никто не станет отрицать у Иринарха Введенского наличность большого таланта, но это был такой неряшливый и разнузданный (в художественном отношении) талант, что многие страницы его переводов — сплошное издевательство над Диккенсом» [Чуковский, 1936, 96—100].

В наши дни более строгие нормы перевода делают такого рода крайние проявления переводческих вольностей невозможными. Однако тенденция к вольному переводу сохранилась и поныне. Думается, что решающим основанием для характеристики данного перевода как вольного является возможность параллельного перевода, отвечающего требованиям прагматической эквивалентности и в то же время значительно точнее передающего смысловое содержание оригинала. Рассмотрим в качестве примера два перевода одного и того же предложения из романа Достоевского "Идиот" на английский язык: Было так сыро и туманно, что насилу рассвело, в десяти шагах вправо и влево от дороги трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окна вагона —

1. The weather was so damp and foggy that the break of day had brought only a pale and sickly light, and little could be made out at more than a dozen paces beyond the coach Windows.

2. It was so damp and foggy that it was a long time before it grew light, and even then it was difficult to distinguish out of the car- 88

riage windows anything a few yards to the right and left of the railway track.

В первом варианте содержатся некоторые элементы вольного перевода. Фраза насилу рассвело переведена: "...the break of the day brought only a pale and sickly light". Вместе с тем второй перевод свидетельствует о возможности более точного воспроизведения смысловой структуры подлинника: "it was a long time before it grew light".

В разделе, посвященном языковым и внеязыковым аспектам перевода (гл. II), указывалось, что детерминанты перевода образуют цепочку фильтров, определяющих выбор окончательного варианта. Разумеется, реальная последовательность прохождения этих фильтров может быть различной. Вместе с тем в свете описанной выше иерархической модели уровней эквивалентности можно высказать предположение о том, что существует определенная (хотя, разумеется, нежесткая) корреляция между тремя уровнями модели эквивалентности и основными этапами процесса выработки переводческого решения. Собственный опыт автора и анализ работ других переводчиков позволяют выдвинуть гипотезу, согласно которой процесс отбора варианта является постепенным восхождением от низших уровней эквивалентности к высшим. Иначе говоря, этот процесс представляет собой серию трансформаций, в ходе которых переводчик может отказаться от эквивалентности на более низком уровне во имя эквивалентности на более высоком.

Поучительным в этом отношении может оказаться анализ переводческих черновиков. К сожалению, эти материалы редко попадают в поле зрения исследователей. В этой связи значительный интерес представляют опубликованные Р. Хартманом черновые варианты перевода романа Э.М. Ремарка "На западном фронте без перемен" на английский язык [Hartmann, 1981, 206]. Эти материалы дают возможность проследить генезис перевода на его основных этапах. Рассмотрим путь переводчика романа А. Весли Уина к оптимальному варианту на материале вводного абзаца:

Wir hegen neun Kilometer hinter der Front. Gestern wurden wir abgelost; jetzt haben wir den Magen voll weisser Bohnen und Rundfleisch und sind satt und zufrieden. Sogar fьr abends hat jeder noch ein Kochgeschirr voll fassen kцnnen; dazu gibt es ausserdem doppelte Wurst und Brotportionen - das schafft. So ein Fall ist schon lange nicht mehr dagewesen... (E.M. Remarque. "Im Westen nichts Neues", 1929/1977).

We are lying six miles behind the front. Yesterday we were relieved; now with stomachs full of bully-beaf and beans we are replete and at peace. Tonight every man is to have another dixie full for the evening; there is besides a double ration of sausage and bread. It's such things that make a man, but such things do not happen every day ("No News in the West", рукопись).

We are at rest five miles behind the front; now our bellies are full of bully beaf and haricot hash and we are satisfied and at peace. Each man has another mess-tin full for the evening: and what is more, there is a double ration of sausage and bread. It's such things that put a man in fine trim. Such a thing has not happened for a long time ("All Quiet in the West", машинописный текст).

We are at rest five miles behind the front. Yesterday we were relieved; and now our bellies are full of beaf and haricot beans. We are satisfied and at peace. Each man has

89

another mess-tin full for the evening and, what's more, a double ration of sausage and bread. That's the stuff to put us in fine trim. We haven't had such luck for a long time („All Quiet on the Western Front", сигнальный экземпляр).

Исправления, которым переводчик подвергал текст, соответствуют общей стратегии постепенного преодоления буквализмов и нахождения оптимального варианта, отвечающего данной коммуникативной ситуации. Ярче всего это прослеживается в переводе названия романа. Первый вариант (No News in the West) — явный буквализм. Учет прагматических факторов, и в частности установки на английского адресата, потребовал отказа от буквального перевода. Ведь для читателя-немца "Im Westen nichts Neues" — привычная фраза из сводки военных действий. Поэтому переводчик избирает трансформированный вариант: "All Quiet in the West". Однако, прочитав этот вариант заново глазами английского читателя, переводчик приходит к выводу о том, что in the West не вызывает у него четких ассоциаций с западным фронтом кайзеровской Германии. Так рождается окончательный вариант: "All Quiet on the Western Front".

Буквализмом является и первый вариант перевода фразы: Wir liegen neun Kilometer hinter der Front - We are lying six miles behind the front. Описываемая в тексте предметная ситуация требует конкретизации: We are lying... — We are at rest... (речь идет о воинской части, отведенной в тыл для отдыха). Частично буквалистской следует считать первую попытку перевода выражения Das schafft: it's such things that make a man. Дальнейшие поиски более точного семантико-стилистического соответствия приводят к еще более сложной лексико-синтаксической трансформации: That's the stuff to put us in fine trim. В последнем варианте четко прослеживается разговорная интонация (повествование ведется от лица солдата). Более того, переводчик перераспределяет семантические компоненты исходной фразы между двумя соседними предложениями: последнее предложение подвергается трансформации: Such a thing has not happened for a long time - We haven't had such luck for a long time.

Прагматический фактор играет решающую роль в поисках соответствия нем. Kochgeschirr "котелок'. Первый вариант — dixie — точно соответствует оригиналу на семантическом уровне. Но dixie — это военный жаргонизм, ассоциирующийся у английского читателя с британской армией. Он привносит нежелательный локальный колорит (ведь рассказчик — немецкий солдат). Поэтому в последнем варианте предпочтение отдается более нейтральному mess-tin.

В целом работа переводчика над текстом характеризуется постепенным преодолением буквализмов в связи с более глубоким проникновением в семантику и прагматику текста. Здесь находит свое проявление характерный для перевода метод "проб и ошибок". Возможности применения этого метода в значительной мере зависят от фактора времени. Именно поэтому он находит наиболее развернутое применение в письменном переводе, не ограниченном жесткими временными рамками, и присутствует лишь в редуцированном виде в синхронном переводе, требующем мгновенных решений.

Основная стратегия, лежащая в основе поиска оптимального вариан- 90

та, заключается в ориентации на многомерность процесса перевода, в постепенном включении в рассмотрение всех основных измерений этого процесса — межъязыкового (межтекстового), межкультурного и межситуационного.

Выше отмечалось, что в установлении эквивалентных отношений между текстами важная роль принадлежит функциональным доминантам исходного текста. Поэтому семиотическую типологию уровней эквивалентности целесообразно дополнить функциональной типологией. Выше мы останавливались на функциональной типологии К. Раис, основанной на идеях К. Бюлера. Для анализа эквивалентных отношений при переводе более подходит типологическая схема Р. Якобсона [Jakobson, 1966], выделяющая следующие функции, отличающиеся друг от друга установкой на тот или иной компонент речевого акта: референтная или денотативная (установка на референта или "контекст"), экспрессивная — эмотивная (установка на отправителя), конативная — волеизъявительная (установка на получателя), фатическая — контактоустанавливающая (установка на контакт между коммуникантами), металингвистическая (установка на код), поэтическая (установка на сообщение, на выбор его формы). В соответствии с этими функциями можно говорить об эквивалентности референтной, экспрессивной, конативной, фатической, металингвистической и поэтической.

По сути, установление доминантных функций оригинала (референтной, экспрессивной, конативной, фатической, металингвистической или поэтической) определяется прагматикой текста — коммуникативной интенцией отправителя и коммуникативным эффектом текста и предполагает наличие прагматической эквивалентности между оригиналом и переводом. Иными словами, прагматические факторы играют доминирующую роль как в иерархической модели уровней эквивалентности, так и в одномерной функциональной типологии эквивалентности.

Сказанное приближает нас к более углубленному и разностороннему пониманию эквивалентности как общей переводоведческой категории. Выше отмечалась принципиальная роль разработанного лейпцигской школой теории перевода (ГДР) понятия коммуникативной (переводческой) эквивалентности. Ключевым элементом этой основополагающей категории является сохранение в процессе двуязычной коммуникации коммуникативного эффекта оригинала. Между коммуникативной эквивалентностью, опирающейся на инвариантный коммуникативный эффект, и функциональной эквивалентностью, предполагающей инвариантность функциональных доминант текста, существует тесная взаимосвязь. Думается, что, предварительно уточнив различные виды функциональной эквивалентности, мы можем пересмотреть категорию коммуникативной эквивалентности, конкретизировав тот смысл, который вкладывается в понятие коммуникативного эффекта. Это понятие является одним из элементов следующей триады: 1) коммуникативная интенция (цель коммуникации), 2) функциональные параметры текста и 3) коммуникативный эффект. Эти три категории соотносятся с тремя компонентами коммуника- 91

тивного акта: 1) отправителем, 2) текстом и 3) получателем. Исходя из цели коммуникации, отправитель создает текст, отвечающий определенным функциональным параметрам (референтному, экспрессивному и др.) и вызывающий у получателя определенный коммуникативный эффект, соответствующий данной коммуникативной цели. Иными словами, коммуникативный эффект — это результат коммуникативного акта, соответствующий его цели. Этим результатом может быть понимание содержательной информации, восприятие эмотивных, экспрессивных, волеизъявительных и других аспектов текстов. Без соответствия между коммуникативной интенцией и коммуникативным эффектом не может быть общения. Сказанное в полной мере относится к переводу.

ЭКВИВАЛЕНТНОСТЬ И АДЕКВАТНОСТЬ

Термины "эквивалентность" и "адекватность" издавна используются в переводоведческой литературе. Порой в них вкладывается разное содержание, а иногда они рассматриваются как синонимы. Так, в информативной статье Р. Левицкого "О принципе функциональной адекватности перевода" термин "адекватность" в ряде случаев оказывается взаимозаменяемым с термином "эквивалентность" (так, например, выдвигаемое Дж. Кэтфордом понятие переводческой эквивалентности — translation equivalence — трактуется в этой статье как "адекватность перевода" [Левицкий, 1984, 75]).

В то же время у других авторов понятия "эквивалентность" и "адекватность" противопоставляются друг другу, но при этом на различной основе. Так, В.Н. Комиссаров рассматривает "эквивалентный перевод" и "адекватный перевод" как понятия неидентичные, хотя и тесно соприкасающиеся друг с другом. Термин "адекватный перевод", по его мнению, имеет более широкий смысл и используется как синоним "хорошего" перевода, т.е. перевода, который обеспечивает необходимую полноту межъязыковой коммуникации в конкретных условиях. Термин "эквивалентность", как уже отмечалось выше, понимается В.Н. Комиссаровым как смысловая общность приравниваемых друг к другу единиц языка и речи.

В ином ключе решают проблему соотношения эквивалентности и адекватности К. Раис и Г. Вермеер. Термин "эквивалентность", в их понимании, охватывает отношения как между отдельными знаками, так и между целыми текстами. Эквивалентность знаков еще не означает эквивалентности текстов, и, наоборот, эквивалентность текстов вовсе не подразумевает эквивалентности всех их сегментов. При этом эквивалентность текстов выходит за пределы их языковых манифестаций и включает также культурную эквивалентность.

С другой стороны, адекватностью называется соответствие выбора языковых знаков на языке перевода тому измерению исходного текста, которое избирается в качестве основного ориентира процесса перевода. Адекватность — это такое соотношение исходного и конечного текстов, при котором последовательно учитывается цель перевода (ср. "лингвистический перевод", "учебный перевод" и др.).

92

Термины "адекватность" и "адекватный" ориентированы на перевод как процесс, тогда как термины "эквивалентность" и "эквивалентный" имеют в виду отношение между исходным и конечным текстами, которые выполняют сходные коммуникативные функции в разных культурах. В отличие от адекватности эквивалентность ориентирована на результат. Согласно К. Раис и Г. Вермееру, эквивалентность — это особый случай адекватности (адекватность при функциональной константе исходного и конечного текстов) [Reiss, Vermeer, 1984].

Остановимся подробнее на этих определениях. Эквивалентность в формулировке В.Н. Комиссарова охватывает лишь отношения между приравниваемыми друг к другу единицами языка и речи, но не между текстами. Шире понимают эквивалентность К. Раис и Г. Вермеер, считающие, что эта категория охватывает отношения как между отдельными знаками, так и между целыми текстами, и указывающие на то, что эквивалентность текстов вовсе не подразумевает эквивалентности всех их сегментов.

Как отмечалось выше, отношения между единицами языка, устанавливаемые с учетом их парадигматических связей в контексте языковой системы, являются предметом изучения не теории перевода, а контрастивной лингвистики. В переводе же эквивалентность устанавливается не между словесными знаками как таковыми, а между актуальными знаками как сегментами текста.

Показательны в этом отношении данные эксперимента, проведенного в свое время Я.И. Рецкером [Рецкер, 1974, 65—70]. В тексте предъявленном испытуемым, была следующая фраза: The fresh air revived most of the men and the thought of beer at the nearest pub stimulated sluggish pulses. 93% испытуемых перевели thought of beer не как мысль о пиве, а как мысль о кружке пива. Разумеется, соответствие между beer и кружкой пива — это не соответствие между данными единицами в системе языка, а соответствие между сегментами текста, целиком и полностью обусловленное ситуацией.

Вопросу о роли контекста в установлении эквивалентных отношений в процессе перевода посвящена статья Л.С. Бархударова "Контекстуальное значение слова и перевод" [Бархударов, 1984]. В ней справедливо обращается внимание на то, что отсутствие регистрации того или иного значения лексической единицы в словаре еще не свидетельствует о том, что данное значение является контекстуально обусловленным. Дело в том, что далеко не всегда можно с уверенностью определить, выступает ли та или иная лексическая единица в данном контексте в особом "несловарном" значении или же мы имеем дело просто с конкретизацией обычного словарного значения. Например, в повести X. Ли "Убить пересмешника" встречается следующая фраза: I don't know of any landowner around here who begrudges those children any game their father can hit — "Я не знаю у нас в округе такого землевладельца, который пожалел бы для этих детей зайца..." Поскольку понятия "заяц" и "дичь" находятся между собой в гипо-гиперонимических отношениях, едва ли можно утверждать, что у

93

английского слова game в данном случае возникает особое, контекстуально обусловленное значение 'заяц'. Переводчики (Н. Галь и Р. Облонская) прибегают здесь к приему, известному в теории перевода как "конкретизация".

С другой стороны, в следующем примере, взятом из повести Дж. Сэлинджера "Над пропастью во ржи" (перевод Р. Райт-Ковалевой), в реплике подростка Холдена: I'm just going through a phase right now — действительно наблюдается семантический сдвиг. В русском тексте это предложение передается: "Это у меня переходный возраст". Из приводимых в "Большом англо-русском словаре" значений слова phase наиболее близкое к тому, в котором оно употребляется в данном контексте, — 'ступень развития'. Таким образом, по мнению Л. С. Бархударова, у нас есть основания утверждать, что здесь английское phase употреблено в контекстуальном, не зафиксированном словарями значении 'возраст'.

Обобщая интересные материалы, содержащиеся в его статье, Л. С. Бархударов приходит к выводу о том, что, функционируя в строе связного текста, языковые единицы, в том числе словарные, не просто реализуют свое системное, закрепленное в языке значение, но и приобретают под давлением контекста и внеязыковой ситуации новые значения и их оттенки. Это дает возможность участникам процесса коммуникации описывать не заранее определенные и жестко фиксированные ситуации, но все бесконечное множество возможных и воображаемых ситуаций.

И, разумеется, говоря об отношениях эквивалентности, следует не забывать важнейшего для теории перевода положения о примате эквивалентности текста над эквивалентностью его сегментов. Эта закономерность выступает наиболее рельефно в тех случаях, когда коммуникативная установка отправителя выдвигает на первый план не референтную функцию текста, а другую — скажем, металингвистическую или "поэтическую". Именно поэтому на уровне эквивалентности словесных знаков невозможен перевод каламбура. Ср. следующий пример, приводимый К. Раис и Г. Вермеером: 1) Is life worth living? It depends upon the liver; 2) La vie, vaut-elle la peine? C'est une question de foi(e); 3) Ist das Leben lebenswert? Das hangt von den Leberswerten ab.

При переводе английского каламбура на французский язык не соблюдается эквивалентность на уровне слов: в английском тексте обыгрывается омонимичность liver 'печень' и liver 'живущий', а во французском — une question de foi(e) 1) 'вопрос веры' и 2) 'вопрос печени'. В немецком варианте используется паронимия: lebenswert 'достойный жизни' и Leberswerten 'состояние печени'.

Понятие эквивалентности неразрывно связано с понятием инварианта. Любая эквивалентность подразумевает такое отношение между текстом А и текстом В или их сегментами, при котором сохраняется определенный инвариант. Наиболее общим, существенным для всех уровней и видов эквивалентности инвариантным признаком является соответствие коммуникативной интенции первичного отправителя коммуникативному эффекту конечного текста. Этот коммуника- 94

тивно-функциональный инвариант охватывает различные семиотические уровни и функциональные виды эквивалентности.

В тех случаях, когда отношение коммуникативной эквивалентности распространяется на семантический и прагматический уровни (эквивалентность на синтаксическом уровне является факультативной), а также на все релевантные функции исходного и конечного текстов, мы говорим о наличии между этими текстами отношения полной эквивалентности. Иногда отношение коммуникативной

эквивалентности охватывает лишь один из семиотических уровней (например, прагматический), тогда как на низших уровнях (семантических) эквивалентность полностью или частично отсутствует. В этом случае речь идет о частичной эквивалентности. Сюда же относится отсутствие некоторых (но не всех) видов функциональной эквивалентности между текстами в целом (или их сегментами). Так, например, прозаический перевод поэтического текста может быть эквивалентным оригиналу с точки зрения передачи его референтной функции, но не с точки зрения его "поэтической" (художественно- эстетической) функции.

В любом случае эквивалентность — это соотношение между первичным и вторичным текстами (или их сегментами). При этом полная эквивалентность, охватывающая как семантический, так и прагматический уровень, а также все релевантные виды функциональной эквивалентности, является идеализированным конструктом. Это не значит, что полная эквивалентность вообще не существует в действительности. Случаи полной эквивалентности вполне возможны, но наблюдаются они, как правило, в относительно несложных коммуникативных условиях в текстах со сравнительно узким диапазоном функциональных характеристик. Чем сложнее и противоречивее предъявляемые к переводу требования ("парадоксы перевода"), чем шире функциональный спектр переводимого текста, тем меньше вероятность создания текста, представляющего собой зеркальное отражение оригинала. Подобно К. Раис и Г. Вермееру, мы исходим из того, что термин "адекватность" применим к переводу в его процессуальном аспекте.

Обе категории (эквивалентность и адекватность) носят оценочно- нормативный характер. Но если эквивалентность ориентирована на результаты перевода, на соответствие создаваемого в итоге межъязыковой коммуникации текста определенным параметрам оригинала, адекватность связана с условиями протекания межъязыкового коммуникативного акта, с его детерминантами и фильтрами, с выбором стратегии перевода, отвечающей коммуникативной ситуации. Иными словами, если эквивалентность отвечает на вопрос о том, соответствует ли конечный текст исходному, то адекватность отвечает на вопрос о том, соответствует ли перевод как процесс данным коммуникативным условиям.

Между понятиями "эквивалентность" и "адекватность" есть еще одно принципиальное различие. Полная эквивалентность подразумевает исчерпывающую передачу "коммуникативно-функционального

инварианта" исходного текста. Иными словам, речь идет о максималь- 95

ном требовании, предъявляемом к переводу. Адекватность же представляет собой категорию с иным онтологическим статусом. Она опирается на реальную практику перевода, которая часто не допускает исчерпывающей передачи всего коммуникативно-функционального содержания оригинала. Адекватность исходит из того, что решение, принимаемое переводчиком, нередко носит компромиссный характер, что перевод требует жертв и что в процессе перевода во имя передачи главного и существенного в исходном тексте (его функциональных доминант) переводчику нередко приходится идти на известные потери. Более того, в процессе вторичной коммуникации нередко, как уже отмечалось выше, модифицируется и сама цель коммуникации, что неизбежно влечет за собой известные отступления от полной эквивалентности исходного и конечного текстов.

Отсюда вытекает, что требование адекватности носит не максимальный, а оптимальный характер: перевод должен оптимально соответствовать определенным (порой не вполне совместимым друг с другом) условиям и задачам. Иными словами, перевод может быть адекватным даже тогда, когда конечный текст эквивалентен исходному лишь на одном из семиотических уровней или в одном из функциональных измерений. Более того, возможны случаи, когда некоторые фрагменты текста неэквивалентны друг другу и вместе с тем перевод в целом выполнен адекватно. Так, в популярном американском мюзикле "Му Fair Lady", созданном по мотивам комедии Б. Шоу "Пигмалион", профессор Хиггинс заставляет Элизу распевать песенку: "The rains in Spain fall mainly in the plains". Цель этого фонетического упражнения — научить ее правильно произносить дифтонг /ei/, который в ее диалектном произношении (Cockney) звучит как /ai/. В русском тексте мюзикла Элиза произносит скороговорку "Карл украл у Клары коралл". Если сравнивать этот фрагмент оригинала с переводом, то их едва ли можно признать эквивалентными друг другу. Для английского получателя песенка Элизы — это упражнение, преследующее цель избавить ее от фонетических черт диалекта лондонских низов. Для русского получателя цель упражнения — научить ее четко артикулировать труднопроизносимые сочетания звуков. Таким образом, в русском переводе утрачивается важный социально-оценочный компонент текста. И вместе с тем решение переводчика в принципе может быть признано адекватным.

На наш взгляд, критерием адекватности является то, что любое отступление от эквивалентности должно быть продиктовано объективной необходимостью, а не произволом переводчика. В последнем случае речь идет о вольном переводе. В приведенном примере переводческое решение определяется невозможностью использования русской диалектной речи в переводе. Русские диалектизмы в устах Элизы произвели бы явно нелепое впечатление. Так, конфликт ситуаций (первичной и вторичной) может служить причиной выбора стратегии, нарушающей эквивалентность, но обеспечивающей адекватность перевода в целом.

К случаям адекватного перевода при отсутствии полной эквивалентности конечного текста оригиналу относятся также некоторые 96

прагматически мотивированные купюры и добавления (см. гл. V). Иными словами, перевод, полностью эквивалентный оригиналу, не всегда отвечает требованиям адекватности. И наоборот, выполненный адекватно перевод не всегда строится на отношении полной эквивалентности между исходным и конечным текстами.

Можно сказать, что мы исходим из изначального смысла понятий "эквивалентный" и "адекватный". Полностью эквивалентны тексты, полностью равноценные (равнозначные); частично эквивалентны тексты, частично равноценные друг другу; перевод адекватен тогда, когда переводческое решение в достаточной мере соответствует коммуникативным условиям.

Порой отступления от строгих требований полной эквивалентности оказываются связанными с такими культурными детерминантами перевода, как переводческая норма и литературная традиция. Это находит свое проявление, в частности, в переводе названий художественных произведений (романов, пьес, фильмов и др.). В этой сфере переводческой деятельности традиционно допускается вольный перевод, порой сводящийся к полному переименованию произведения с учетом специфики новой культурной среды. Так, в опубликованном в США переводе известного романа И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев" название передано как "Diamonds to Sit On". Здесь, по- видимому, отступление от требований эквивалентности прагматически мотивировано стремлением сделать название более броским, более интригующим и тем самым в большой мере соответствующим литературной традиции культуры-реципиента.

Иногда мотивом переименования является стремление снять неясные читателю перевода аллюзии. Так, роман Э. Хемингуэя "The Sun Also Rises", название которого навеяно строками из "Экклезиаста" "Восходит солнце и заходит солнце и спешит к месту своему, где оно восходит", появился в раннем русском переводе (так же как и в английском издании) под названием "Фиеста". В других случаях причиной служит невозможность найти достаточно выразительный фразеологический эквивалент вынесенной в название оригинала фразеологической единицы. Так, название английского фильма "Square Peg" (сокращенный вариант фразеологической единицы "A square peg in a round hole" 'Человек не на своем месте') было переведено на русский язык как "Мистер Питкин в тылу врага".

Следует отметить, что адекватный перевод с частичной эквивалентностью представляет собой довольно частое явление в художественной литературе, в особенности в поэзии, где он порой создает собственную традицию интерпретации иноязычного автора. Так, по словам В. Россельса, "рождение русского Бернса в переводах Маршака перевернуло все наши представления о великом шотландце. Возможно, появившийся в России благодаря переводам Маршака Берне и отличается от подлинного (да это и не может быть иначе — ведь передал нам его все-таки Маршак!), но он, бесспорно, живет в нашем представлении совершенно самостоятельно и, прежде всего, отличается от русского поэта Маршака. Это разные литературные явления" [Россельс, 1967, 25].

97

7.3ак.311

Эволюция литературных традиций и связанное с ней изменение переводческих норм оказывает существенное воздействие на представления об адекватности перевода. Именно этим в значительной мере объясняется необходимость в создании новых переводов классических произведений, старые переводы которых в течение длительного времени считались непревзойденными.

И.А. Кашкин сравнивает два различных перевода одних и тех же строк из байроновского "Чайльд Гарольда":

Roll on, thou deep and dark blue ocean, roll! Ten thousand fleets sweep over thee in vain; Man marks the earth with ruin, — his control Stops with the shore.

(1) Клубись, клубись, лазурный океан! Что для тебя пробег любого флота? Путь от руин от века людям дан,

Но на земле, а ты не знаешь гнета.

(2) Стремите волны, свой могучий бег!

В простор лазурный тщетно шлет армады Земли опустошитель — человек, На суше он не ведает преграды.

Первый перевод принадлежит перу Г. Шенгели, сторонника формальной точности, который, по словам И.А. Кашкина, "удовольствовался в данном случае тем, что сохранил рисунок строфы, число и расположение рифм, не замечая, что все важнейшее, чем богат оригинал, принесено им в жертву этой рифме: и смысл, и ритм, и весь склад стиха". Сторонник количественной полноты деталей, он сохранил ряд слов подлинника, не замечая, что получается лишь их нагромождение. Так, сохранено слово флот, но почему-то неуместно связано с модернизированным пробегом. Есть буквально переведенные руины, но, от каких руин путь от века людям дан, остается непонятным. Резюмируя сказанное, И.А. Кашкин приходит к выводу, что "это не просто неудачный, но и натуралистический по своей установке перевод" [Кашкин, 1977, 436—437].

Оценивая второй период, выполненный В. Левиком, И.А. Кашкин подчеркивает, что переводчик в данном случае применил реалистический метод к переводу романтического текста: романтическая тема моря дана В. Левиком с реалистической четкостью. «Это не просто удачный перевод, — пишет И.А. Кашкин, — но перевод прежде всего реалистический по своей установке. На этом примере видно, как по-разному может подходить переводчик к тексту (в данном случае романтическому) — и с позиций реалиста и с позиций натуралиста, видно, как оставаясь тем, что мы обозначаем термином „перевод", меняется тот же текст в зависимости от метода и подхода переводчика» [там же, 438].

Еще более заметные модификации в соотношение исходного и конечного текстов вносятся в тех случаях, когда переводчик ставит перед собой конкретную цель, связанную со специфическим назначением перевода и с особым характером читательской аудитории (см., например, упомянутый выше "филологический перевод" "Отелло", принадлежащий перу М.М. Морозова). 98

Любые подобные модификации не могут не отражаться на эквивалентных отношениях между исходным и конечным текстами. Ведь понятие эквивалентности всегда связано с воспроизведением коммуникативного эффекта исходного текста, который детерминируется первичной коммуникативной ситуацией и ее компонентами (коммуникативной установкой первичного отправителя, установкой на первичную аудиторию). Что же касается понятия адекватности, то оно, как отмечалось выше, ориентировано на соответствие перевода, в частности, тем модифицирующим его результат факторам, которые привносит вторичная коммуникативная ситуация (установка на другого адресата, на другую культуру, в частности на иную норму перевода и литературную традицию, специфическая коммуникативная цель перевода и др.). Отсюда следует, что адекватность — относительное понятие. Перевод, адекватный с позиций одной переводческой школы, может быть неадекватным с позиций другой.

Подводя итоги сказанному выше о соотношении категорий "эквивалентность" и "адекватность", попытаемся резюмировать сказанное в табл. 2.

Таблиц» 2

Категория	Характер категорий	Объект категорий	Содержание категорий
Эквивалентность Адекватность	Нормативно- оценочный	Перевод как результат Перевод как процесс	Соотношение текстов Соответствие коммуникативной ситуации

Категория Характер Объект категорий Содержание категорий

категорий

Эквивалентность Нормативно- Перевод как результат Соотношение текстов

Адекватность оценочный Перевод как процесс Соответствие

коммуникативной ситуации

ПЕРЕВОДИМОСТЬ

Понятия "переводимость" и "непереводимость" трактуются в литературе по-разному. Иногда речь идет о принципиальной возможности перевода с одного языка на другой. В других случаях имеется в виду возможность нахождения эквивалента языковой единицы исходного языка в языке перевода. И то, и другое понимание переводимости в конечном счете обусловливается трактовкой таких ключевых понятий переводоведения, как "эквивалентность", "адекватность", "сущность перевода" и др. Как будет показано ниже, многое в решении проблемы переводимости зависит от того, как трактуется соотношение языковых и внеязыковых аспектов перевода, какие требования предъявляются к переводу и какие нормативные критерии используются при его оценке.

Вопрос о возможности перевода является в своей основе вопросом философским, методологическим, в значительной мере производным от трактовки проблемы соотношения языка и мышления.

Известна резко отрицательная позиция по вопросу о переводимости В. фон Гумбольдта, который в письме А. Шлегелю от 23 июля 1796 г. утверждал: "Всякий перевод представляется мне безусловно попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый перевод- 99

чик неизбежно должен разбиться об один из двух подводных камней, слишком точно придерживаясь либо подлинника за счет вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счет подлинника. Нечто среднее между тем и другим не только трудно достижимо, но и просто невозможно" [цит. по: Федоров, 1983, 31]. Подобный взгляд на переводимость самым непосредственным образом связан с одним из важнейших постулатов Гумбольдта о языке как форме выражения народного духа, об индивидуальном своеобразии языков, определяемом духовным своеобразием народа, о несводимости языков друг к другу.

Идеи Гумбольда получают дальнейшее развитие в неогумбольдтианском направлении, и в частности в трудах Л. Вейсгербера, в которых утверждается детерминирующая роль языка, образующего "промежуточный мир" (Zwischenwelt), сквозь который человек воспринимает действительность. Различное членение языкового содержания в специфичных для отдельных языков семантических полях свидетельствует, согласно Вейсгерберу, о том, что каждый родной язык содержит "обязательный для данного языкового коллектива промежуточный мир", формирующий его картину мира [Weisgerber, 1971].

По мнению В. Коллера, из этой концепции следует, что непереводимость обусловлена самой природой языка. В самом деле, если исходить из того, что каждый конкретный язык содержит свою собственную картину мира, детерминирующую восприятие внеязыковой действительности его носителями, то непереводимость приобретает статус общеязыковедческой аксиомы. Возникает неразрешимое противоречие, обусловленное тем, что перевод по своей сути транспонирует языковое содержание одного родного языка в языковое содержание другого, в то время как каждый из этих языков конституирует собственный духовный промежуточный мир, благодаря которому реальный мир человека становится доступным для понимания и коммуникации. И хотя Л. Вейсгербер не дает четкого ответа на вопрос о том, насколько решающим является влияние языка на мышление, ясно, что в его концепции язык "присваивает себе" функции, которые в других гносеологических теориях отводятся мышлению [Koller, 1983, 141 — 142].

Оценивая неогумбольдтианскую трактовку соотношения языка и мышления, П.В. Чесноков отмечает, что философия неогумбольдтианства есть субъективно-идеалистическая философия позитивизма, которая основывается на метафизическом преувеличении активности языка в процессе познания [Чесноков, 1977, 25]. Еще более ярко выраженный характер тенденция к отождествлению языка и мышления приобретает у Б. Уорфа, основоположника теории лингвистической относительности.

Выводы, к которым приходят сторонники теории лингвистической относительности о наличии особого логического строя, отличного от логики индоевропейских народов, в мышлении носителей языков иного типа, являются результатом "неразличения логических форм (логического строя мысли) и семантических форм (семантического строя) смыслового содержания предложений и иных языковых построе- 100

ний. Логический строй мысли один для всех людей, ибо он вытекает из природы человеческого познания, обусловлен потребностями познавательной деятельности человека и в конечном счете потребностями практики. Поэтому никакие особенности строя языков не могут изменить его" [там же, 56].

Именно эта общность логического строя мысли, общечеловеческий характер логических форм, а также наличие семантических универсалий, характеризующих язык вообще, составляют ту основу, на которой возникает принципиальная возможность переводимости.

Более того, семантические расхождения, которые действительно существуют между языками, не создают непреодолимого барьера для межъязыковой коммуникации, и в частности для перевода. П.В. Чесноков совершенно прав, отмечая, что выразительные возможности системы любого языка весьма ограниченны, но это не является препятствием для познавательной деятельности людей, потому что познание, стимулируемое задачами, которые ставит перед человеком практика, осуществляется не на базе закрепленной системы языка, а на базе бесконечно многообразной, гибкой и подвижной речи, использующей средства языковой системы и обладающей безграничными возможностями комбинирования ее единиц. Отсюда делается вывод, имеющий самое непосредственное отношение к проблеме переводи- мости: "Чем больше укрепляются связи между народами, чем больше нивелируются различия в их практической деятельности и условиях жизни, тем большее единство приобретают их познавательные интересы, тем большую роль начинает играть процесс преодоления семантических расхождений в речи" [там же, 47—50].

К этому следует добавить и то, что речь обладает еще одним мощным средством нейтрализации семантических расхождений, а именно языковым и ситуативным контекстом. Тот факт, что роль контекста часто не принимается во внимание в неогумбольдтианских теориях, отмечает, в частности, В.Н. Ярцева, полемизируя с Б. Уорфом [Ярцева, 1968, 44].

Факты, на которые ссылаются неогумбольдтианцы, как правило, касаются расхождений в репертуаре и содержании грамматических категорий, в структуре семантических полей и других различий на уровне языковой системы. Однако перевод, как неоднократно подчеркивалось выше, представляет собой одну из разновидностей речевой коммуникации, в ходе которой анализируются и порождаются речевые произведения — тексты. О том, каким образом семантические расхождения между языками преодолеваются в процессе этой речевой деятельности, будет подробно рассказано в гл. IV, посвященной семантическим аспектам перевода. В этом разделе мы укажем лишь на принципиальную возможность нейтрализации этих различий в тексте. Так, например, отсутствие в языке перевода соответствующей грамматической формы порой компенсируется путем введения в текст передающей значение этой формы лексической единицы: — ...Это со мной бывает, точно ребенок (Достоевский) — I am like that sometimes —just like a child. Здесь видовое значение многократности (бывает) передается лексически с помощью наречия sometimes. Таким

101

образом, отсутствие в английском языке грамматической оппозиции сов./несов. вида не служит препятствием для выражения соответствующих значений.

В других случаях семантическое пространство, охватываемое единой грамматической формой в исходном языке (например, формой прош. времени в русском), оказывается разделенным между разными формами языка перевода (например, англ. Fast Indefinite и Present Perfect): Довольно людей кормили сластями, у них от этого испортился желудок (Лермонтов) — People have been fed enough sweetmeats to upset their stomachs. Здесь контекст, привносящий в высказывание значение результативности, актуальности действия в прошлом для настоящего, позволяет приравнивать форму прош. времени (кормили) к Present Perfect (have been fed).

Контекст (порой даже микроконтекст словосочетания) позволяет преодолевать семантические расхождения, вызванные несовпадением структуры семантических полей. Так, например, известно, что в русском и английском языках в семантических полях цветообозначения англ, blue соответствует рус. синий и голубой. Вместе с тем в переводе эта проблема сравнительно легко разрешается на основе минимального контекста: blue eyes 'голубые глаза', blue sea 'синее море', blue sky 'голубое небо', blue cornflower 'голубой василек'.

Постулату непереводимости противостоит постулат переводимости, который в цитированной выше работе В. Коллера сформулирован в виде следующей аксиомы: "Если в каждом языке все то, что подразумевается, может быть выражено, то в принципе, по-видимому, все то, что выражено на одном языке, можно перевести на другой" [Koller, 1983, 152]. Принципиальная возможность перевода убедительно подтверждается практикой, и в частности неоспоримыми достижениями переводчиков в развитии культурных связей между народами.

Вместе с тем абсолютизация принципа переводимости едва ли соответствует реальным фактам переводческой деятельности, которая, как отмечалось выше, нередко влечет за собой известные компромиссы и потери, неизбежные в свете тех противоречивых задач, которые приходится решать переводчику. Проблема переводимости должна рассматриваться конкретно, с учетом того, идет ли речь о тексте в целом или о тех либо иных его элементах. Кроме того, необходимо различать, с одной стороны, возможность выполнения требований эквивалентности, а с другой — возможность соответствия критериям адекватности.

Функциональные параметры текста далеко не равнозначны с точки зрения потенциальной возможности их передачи в переводе. Об этом, в частности, пишет О. Каде, считающий, что любые тексты исходного языка могут замещаться текстами языка перевода при сохранении неизменным "рационального информационного содержания". Что же касается передачи других элементов содержания (экспрессивно- эмоциональной нагрузки, художественно-эстетической ценности, прагматической нагрузки, обусловленной языковыми особенностями определенных речевых коллективов, коннотативных компонентов значения),

102

то вопрос о их передаче требует, по мнению О. Каде, дальнейших исследований [Kade, 19 71, 26].

Действительно, референтная (денотативная) функция, которую имеет в виду О. Каде, говоря о передаче "рационального информационного содержания", сравнительно легко поддается передаче на другой текст, особенно в текстах, ориентированных преимущественно на эту функцию. С другой стороны, передача других функциональных параметров текста порой сопряжена со значительными трудностями. Так, в качестве примера ограниченной переводимости нередко приводятся проблемы, возникающие в связи с передачей металингвистической функции. В качестве примера решения этой нелегкой задачи A.B. Федоров приводит воссоздание в русском переводе Н.Г. Яковлевой слов воровского жаргона, комментируемых Бальзаком в IV части романа "Блеск и нищета куртизанок" как слов французского языка: On invente les billets de banque, le bagne les appelle des fafiots garates, du nom de Garat, le caissier qui les signe. Fafiot! n'entendez-vous pas le bruissement du papier de soie? Le billet de mille francs est un fafiot mffle, le billet de cinq cents un fafiot femelle — "Выдумают ли банковые билеты, каторга назовет их гарачьи шуршики, по имени Гара, кассира, который их подписывал — Шуршики! Разве не слышите вы шелеста шелковистой бумаги? Билет в тысячу франков — шуршень, билет в пятьсот франков — шуршеница".

Здесь неологизм fafiot передан с помощью звукоподражательного новообразования от глагола шуршать путем чисто русской суффиксации — шуршики, шуршень, шуршеница. "При всем остроумии и изобретательности в решении переводческой задачи, — оценивает этот перевод A.B. Федоров, — ощущается все же пусть не очень резкое, но неизбежное противоречие более широкому контексту этой части романа, где речь идет о французских корнях и этимологиях, где, таким образом, элементы французского языка выступают как непосредственный объект и материал рассуждений Бальзака" [Федоров, 1983, 123—1241.

Передача металингвистической функции тесно связана с социальной оценкой речи, с противопоставлением ее престижных форм формам субстандартным, диалектным. A.B. Федоров считает действительно непереводимыми те отдельные элементы языка подлинника, которые представляют собой отклонения от общей нормы языка, ощутимые по отношению именно к этому языку, т.е. в основном диалектизмы и те слова социальных жаргонов, которые имеют ярко выраженную местную окраску.

В предисловии к "Приключениям Гекльберри Финна" Марк Твен пишет: In this book a number of dialects are used, to wit: the Missouri Negro dialect; the extremest form of the backwoods South-Western dialect; the ordinary? "Pike-County" dialect; and four modified varieties of the last. The shadings have not been done in a haphazard fashion, or by guess-work, but painstakingly, and with the trustworthy guidance and support of personal famьiarity with these several forms of speech.

103

I make this explanation for the reason that without it many readers would suppose that all these characters were trying to talk alike and not succeeding.

Если локальный компонент диалектной речи непереводим, то это в известной мере компенсируется передачей ее социального компонента. Обычно это достигается с помощью просторечия и сниженной разговорной речи. Этот компенсационный прием будет рассмотрен в гл. V, посвященной прагматическим аспектам перевода, в связи с проблемой передачи речевых характеристик персонажей. Здесь же мы отметим, что в таких случаях можно говорить о переводимости не на уровне полной эквивалентности (перевод явно не отвечает требованиям исчерпывающей передачи коммуникативного эффекта исходного текста), а на уровне адекватности (перевод оптимально соответствует требованиям данной коммуникативной ситуации).

Особые трудности возникают в связи с передачей в переводе варваризмов — иноязычных элементов, не получивших прав гражданства в языке-рецепторе. Интересный анализ передачи латинизмов в переводе романа Ф. Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль" видным советским переводчиком Н. Любимовым дал В.Г. Гак [Гак, 1966]. Один из персонажей романа, лимузинец, говорит на своеобразном языке, в котором латинские лексемы облечены в чисто французскую грамматику (к латинским корням прибавляются французские грамматические окончания и форманты): libentissime —• libentissiment; vice versa —• vice versement.

Переводчик, как отмечает В.Г. Гак, проявил огромную изобретательность, чтобы воспроизвести "латинщину" оригинала. Иногда он использует латинские слова в русском грамматическом обличье. Но в русском языке такие образования обычно воспринимаются как ученая иностранщина, а не как специфическая латинизированная лексика (трансфретируем, деамбилируем, инкулькируем). Поэтому Н. Любимов широко использует обратный прием, добавляя латинские форманты к русским корням (ожидамус, такум и сякум, обдираре). Решение переводчика соответствовало существующей в русской литературе традиции стилизации под латынь.

Вместе с тем коммуникативный эффект приема, используемого Рабле, и приема, к которому прибегает Н. Любимов, неодинаков. У Рабле лимузинский школяр стремится говорить на лучшем французском языке, подделываясь под речь парижан. При этом он наивно полагает, что его латинизированная речь отвечает нормам столичной речи. В русском же переводе создается впечатление, что школяр стремится говорить на латыни для большей учености, не зная толком этого языка.

В.Г. Гак приходит к выводу о том, что проблема передачи варваризмов связана с такими объективными трудностями, что даже выдающиеся мастера перевода не могут решить ее без некоторых потерь и сдвигов в передаче содержания [Гак, 1966, 38—44].

В данном случае, по-видимому, у рецензента возникают сомнения не только в эквивалентности соответствующих элементов исходного и конечного текстов, но и в адекватности самого способа их передачи. 104

Выше отмечалось, что контекст, снимающий многозначность и уточняющий смысл языковых единиц, приходит на помощь переводчику. Именно поэтому серьезным препятствием для перевода являются те случаи, когда неоднозначность языкового выражения является, по определению Дж. Кэтфорда, функционально релевантной чертой текста [Catford, 1965, 94—103]. В качестве примера непереводимого (по крайней мере частично) текста Дж. Кэтфорд приводит следующий отрывок из "Детства" М. Горького:

"— Ты откуда пришла?

— С верху, из Нижнего, да не пришла, по воде-то не ходят".

Передача металингвистической функции этого диалога между Алешей Пешковым и его бабушкой сопряжена с рядом неразрешимых трудностей. Маленькому Алеше кажется парадоксальным сочетание с верху, из Нижнего, ему неясно, как можно приехать с верху, так как верх ассоциируется у него с верхним этажом дома, и тем более непонятно, почему спускаться с верху нужно по воде. Сама возможность такой неоднозначной интерпретации заложена в семантической структуре русских языковых единиц: верх может быть и верхним этажом дома, и верхним течением реки, нижний может быть редуцированным наименованием нижнего этажа и города — Нижнего Новгорода. Наконец, прийти в русском языке включает дифференциальную сему "пешком", отсутствующую в глаголе приехать, тогда как в английском языке значения этих русских глаголов охватываются одним глаголом.

Причиной частичной непереводимости этого отрывка является, таким образом, невыполнимость задачи, которую ставит перед собой переводчик: транспонировать в язык перевода языковые формы исходного языка вместе со специфичной для них семантической структурой. Не достигает этой цели перевод Дж. Кэтфорда, выполненный на семантическом уровне: Where have you come from? From upriver/ upstairs, from Nijni/lower, and I didn't come on foot. You don't walk on water.

Неудовлетворительна, по собственному признанию Кэтфорда, и предпринятая им попытка более адекватного перевода: Where have you walked in from? Fve just come down — from Lower. And I didn't walk. You don't walk on water. Здесь в отличие от первого варианта используется г л а г о л w a l k , который, подобно русскому прийти, содержит сему "пешком". Но walked in в данном случае нарушает стилистическую норму (out of register). Lower непонятно английскому читателю, не знающему, что это — редуцированная форма названия русского города, a I've just come down не влечет за собой конкретной интерпретации 'спустилась с верхнего этажа', вызвавшей недоумение у Алеши [Catford, 1965,96—98].

Порой при передаче каламбура переводчик сознательно идет по линии наименьшего сопротивления, не пытаясь воссоздать в переводе одновременную реализацию разных значений слова. Так, переводчик "Ярмарки тщеславия" перевел A false note! — восклицание Ребекки, прервавшей игру на рояле, чтобы бросить в камин записку от Родона Кроули, как Фальшивая нота. Вместе с тем в англий- 105

ском тексте сталкиваются два значения слова note — 'нота' и 'записка', и поэтому фраза одновременно означает и "фальшивая нота" и "лживая записка".

Наиболее удачные примеры передачи словесной игры свидетельствуют о том, что переводчик в этих случаях отказывается от невыполнимой задачи — найти семантический эквивалент данной языковой единицы, который к тому же обнаруживал бы ту же неоднозначность смысловой структуры, что и исходная единица. Вместо этого используется семантический сдвиг, который, естественно, сопряжен с известными смысловыми потерями. При этом переводчик как бы взвешивает эти потери для того, чтобы определить, окупают ли они передачу функциональной доминанты текста — коммуникативного эффекта словесной игры.

В своей книге Нора Галь приводит пример, раскрывающий логику переводческого решения в подобной ситуации. "Человек пришел посмотреть на торжественную и скорбную процессию — хоронят королеву.

I`m late —

И ему возражают: Not you, sir. She is.

У английского слова late — два значения. Герой спрашивает, имея в виду первое значение: Я не опоздал? и слышит в ответ второе значение: Вы не покойник, сэр. Покойница (или — скончалась) она.

Как быть?

Переводчику пришлось отказаться от игры буквальной, на двойном смысле именно этого слова, и обыграть нечто соседнее.

• Все кончено?

• Не для вас, сэр. Для нее.

Слово обыграно другое, а смысл и настроение сохранились, ничего не отнято у автора, не прогадал и читатель" [Галь, 1975, 148].

Здесь семантический сдвиг минимален: "Я опоздал?" заменяется контекстуально синонимичным "Все кончено". Стратегия поиска варианта сводится к нахождению ситуативного аналога, допускающего двойную интерпретацию.

Сходный пример применения подобной стратегии приводит переводчица "Алисы в стране чудес" Н. Демурова: "There is the tree in the middle", said the Rose. "What else is it good for?"

"And what could it do, if any danger came?" Alice asked.

"It could balk", said the Rose.

"It says 'Bough-wough'," cried the Daisy. "That's why its branches are called boughs."

Созвучие bough 'ветка' и bough-wough 'гав-гав' — это каприз английского языка, невоспроизводимый в переводе на русский язык. Описывая путь, которым она пришла к оптимальному решению, Н. Демурова отмечает, что сначала она перебрала все возможные соответствия и синонимы обоих значений (ветка и лай), включая и те, которые связаны с ними по линии родовидовых отношений, и наконец остановилась на названиях деревьев, дававших возможность каламбурного обыгрывания: вяз мог "вязать" обидчиков, граб мог сам "грабить", а дуб, который в конечном счете предпочла переводчица,

106

мог в случае необходимости "отдубасить" кого следует [Демурова, 1970, 174—176].

Когда речь идет о переводимости таких сложнейших видов речевой деятельности, как словесная игра, которые в идеале требуют совмещения несовместимого — одновременной передачи "и буквы, и духа" текста, в ряде случаев приходится прибегать к компенсации. Если невозможна передача каламбура или другой словесной игры в одном фрагменте текста, то она может оказаться возможной в другом. Здесь мы переходим от переводимости на уровне отдельного сегмента текста к переводимости на уровне текста в целом.

Пример такого рода компенсации приводят С. Влахов и С. Флорин, комментируя передачу в переводе той же Н. Демуровой "корневой игры" Л. Кэрролла. Этот основанный на паронимии прием переводчица вводит для компенсации своих "недоборов". В подлиннике Кэрролл исходит из качеств, присущих разным приправам, а переводчица предпочитает в духе его стиля играть на детской этимологии:

"— Когда я буду герцогиней, у меня в кухне вовсе не будет перца. Суп и без него вкусный. От перца начинают всем перечить...

Алиса очень обрадовалась, что открыла новый закон.

— От уксуса — куксятся, — продолжала она задумчиво, — от горчицы — огорчаются, от лука — лукавят, от вина — винятся, а от сдобы — добреют. Как жалко, что никто об этом ничего не знает... Все было бы так просто! Ели бы сдобу и добрели!"

Из этого примера С. Влахов и С. Флорин делают совершенно справедливый вывод о том, что переводчик нередко переводит не тот оборот, который дается ему автором, а создает свою игру слов, "близкую, напоминающую по тем или иным показателям авторский каламбур, но свою, создаваемую иногда на совсем другой основе и... совсем другими средствами". В приведенном выше примере автор строит свой текст на ассоциативных связях и многозначности (уксус — кислый, кислое настроение — кислый характер), а переводчица — на звуковых и мнимоэтимологических, и оба добиваются осуществления одной и той же цели [Влахов, Флорин, 1980, 300—301].В таких случаях речь идет о переводимости на уровне частичной эквивалентности. Вместе с тем подобные переводы могут служить примером адекватности переводческого решения, которое может расцениваться как оптимальное в данной коммуникативной ситуации.

На грани переводимости находятся и так называемые говорящие имена, т.е. имена собственные с более или менее уловимой внутренней формой. С. Влахов и С. Флорин различают среди них такие, которые: «1) обычно не подлежат переводу, так как их назывная функция все же преобладает над коммуникативной (план выражения заслоняет план содержания), 2) подлежат переводу в зависимости от контекста, который может „высветлить" их содержание, и 3) требуют такого перевода или такой подстановки, при которых можно было бы воспринять как назывное, так и семантическое значение (каламбуры)» [там же, 216].

Н. Галь приводит примеры остроумных переводческих решений из перевода на русский язык "Закона Паркинсона", где пародийный

107

"канцелярит" оттеняется именами и названиями "со значением", появляются мистеры Макцап, Столбинг и Дуралейн, епископ Неразберийский, нерешительный член парламента Уэверли (букв, 'колеблющийся’) в переводе — мистер Ваш де Наш, казначей Макфэйл — Макпромах, мистер Вудворм ('древоточец') — мистер Сгрызли. Ср. также: доктор Маккоекак, трест "Тёк ойл, да вытек" (The Trickle and Dried Up Oil Corporation) [Галь, 1975, 145—146].

По мнению С. Влахова и С. Флорина, едва ли будет оправданным стремление во что бы то ни стало осмысливать "говорящие имена", коль скоро они не имеют подчеркнутой опоры в тексте. «Потери, конечно, будут: нередко веселое, смешное создает атмосферу, но перевод или подстановка могут оказаться большим из двух зол. Если есть основания для „перевода" фамилии дьячка Вонмигласова („Хирургия") — очень уж духовное у нее содержание, то его партнер, фельдшер Курятин, вероятно, сохранит свою в переводе, так как ни с профессией, ни с характером, ни с поведением его в рассказе она не связана» [Влахов, Флорин, 1980, 218]. Думается, что потери, на которые идет переводчик, отказываясь порой от перевода "говорящих имен", связаны со сложностью и противоречивостью решаемой им задачи. Транслитерация "говорящего имени" сопряжена со смысловыми потерями. Перевод же порой ведет к привнесению чуждого национального колорита. Так, например, неоправданно англизированными представляются фамилии гоголевских персонажей в переводе В. Набокова: Тяпкин-Ляпкин — Slap-Dash, Земляника — Strawberry.

Иными словами, передача металингвистической функции влечет за собой неизбежные потери. Принимая решение, переводчик должен определить те черты подлинника, которые соответствуют его функциональным доминантам и поэтому должны быть сохранены, и те, которыми можно пожертвовать.

Наконец, за гранью переводимого находятся порой те ассоциации словесных образов, которые играют важную роль в языке художественной литературы. В книге Дж. Кэтфорда приводится следующий перевод "Кошки" ("La Chatte") С. Коллетт: "The sun kindles a crackling of birds in the gardens." Странность, непредсказуемость словосочетаний в переводе хорошо передает необычность словосочетаний в оригинале: "Le soleil allume un crepitement d'oiseaux dans les jardins". Вместе с тем этот перевод, по мнению Дж. Кэтфорда, свидетельствует и о частичной непереводимости. Ведь французское слово crepitement 'потрескивание' несет в себе определенные ассоциации, которые (возможно, неизбежно) теряются в английском переводе. Основной непереводимой ассоциацией crepitement является то, что оно несколько напоминает pepiement 'чириканье'. Таким образом, семантические пространства crepitement и pepiement частично пересекаются [Catford, 1965, 102—103].

Наряду с языковой непереводимостью Кэтфорд рассматривает в качестве особой категории "культурную непереводимость". Речь идет о культурных реалиях, не имеющих точных соответствий в другой культуре. Лексические единицы, служащие для обозначения этих реалий относятся к категории "безэквивалентной лексики". Проб- 108

лема безэквивалентной лексики издавна привлекает к себе внимание [Шатков, 1952; Чернов, 1958; Супрун, 1958; Швейцер, 1973; Влахов, Флорин, 1980]. Примером такого рода лексики служит японское слово юката, означающее 'свободный халат с поясом', который носят мужчины и женщины, выдаваемый постояльцам японских гостиниц и предназначенный для дома и для улицы, а также используемый в качестве спальной принадлежности. В английском языке семантический диапазон этой лексической единицы частично покрывается словами dressing-gown 'халат, пеньюар', bath robe 'купальный халат', house-coat 'женский халат, капот', pyjamas 'пижама', night-gown' ночная рубашка'. Обычно переводчики, используя транслитерацию, транспонируют эту единицу в английский текст, полагаясь на уточняющую функцию контекстуального окружения. В других случаях в качестве функционального аналога используется давно ассимилировавшееся в английском языке kimono 'кимоно', хотя в японском языке юката и кимоно соотносятся с разными референтами.

Дж. Кэтфорд приводит в качестве иллюстрации "относительной культурной непереводимости" следующее придуманное им предложение, которое могло бы быть переводом с японского языка на английский: After his bath he enveloped his still-glowing body in the simple hotel bath-robe and went out to join his friends in the cafe down the street — После бани он накинул на еще горевшее тело простой гостиничный халат и вышел на улицу, чтобы посидеть с друзьями в кафе. Здесь искажение коммуникативного эффекта происходит в силу того, что описываемая в тексте ситуация, привычная и нормативная с точки зрения японского получателя, производит странное впечатление на получателя, воспринимающего ее сквозь призму английской или русской культуры. "Культурный шок" вызывает и само сочетание гостиничный халат (в японском это устойчивое словосочетание хотеру-но юката), и указание на то, что этот халат носят на улице. В таких случаях коммуникация между отправителем исходного текста и иноязычным получателем может быть полноценной лишь при наличии соответствующего комментария переводчика [Catford, 1965, 100—102].

Принципиальная возможность перевода отнюдь не опровергается наличием отдельных трудностей, препятствующих межъязыковой коммуникации, неизбежностью отдельных потерь. Ведь переводимость имеет под собой прочную основу — общность логического строя мысли, общечеловеческий характер логических форм, наличие семантических универсалий, общность познавательных интересов. Идея абсолютной непереводимости связана с представлением о переводе как о чисто языковой операции. Вместе с тем семантические расхождения между языками, на которые обычно ссылаются сторонники теории непереводимости, преодолеваются в речи, на уровне которой совершается перевод, с помощью языкового и ситуативного контекстов.

Показательно и то, что наименьшее препятствие для переводимости возникает при передаче важнейших функций речи — таких, как референтная (денонативная) функция, непосредственно связанная с отражением в тексте внеязыковой действительности. С другой стороны, показательно и то, что наибольшие трудности возникают в связи с

109

передачей занимающих периферийное положение функциональных параметров текста (например, металингвистического). При этом непереводимые или труднопереводимые компоненты этих параметров нередко компенсируются с помощью других компонентов. Так, непереводимый локальный компонент диалектной речи частично компенсируется передачей ее социального компонента.

Поскольку именно контекст, снимающий неоднозначность языковой единицы, приходит на помощь переводчику при преодолении семантических расхождений между единицами и формами исходного языка и языка перевода, не случайно, что в наиболее "уязвимом" положении переводчик оказывается именно тогда, когда неоднозначность языковых единиц оказывается функционально релевантной чертой текста (например, при переводе каламбуров и других приемов словесной игры). Чаще всего при этом используются смысловые сдвиги, влекущие за собой известные семантические потери, но дающие возможность воспроизвести функциональную доминанту текста. Часто используется компенсация: каламбур или другой прием словесной игры переносится из одного фрагмента текста в другой, вместо каламбура используется другой стилистический прием, позволяющий создать сходный коммуникативный эффект.

Различные способы преодоления преград на пути к переводимости и различный характер этих преград сказываются на самой сущности понятия переводимости, на его отношении к эквивалентности и адекватности. Прежде всего из сказанного выше следует, что переводимость представляет собой не абсолютное, а относительное понятие. Следует различать, с одной стороны, переводимость на уровне того или иного сегмента текста, а с другой — переводимость на уровне текста в целом. Подобно тому как полная эквивалентность представляет собой известную идеализацию реальной переводческой практики, полная переводимость также является далеко не всегда достижимым идеалом. Частичные потери, жертвы, приносимые во имя главной коммуникативной цели, — все это заставляет прибегать к переводу на уровне частичной эквивалентности, но при обязательном условии адекватности переводческого решения. При этом следует, однако, иметь в виду, что принципиальная переводимость, допускающая известные потери, исходит из того, что эти потери касаются второстепенных, менее существенных элементов текста, и предполагает обязательное сохранение его главных, наиболее существенных элементов, его функциональных доминант. В этом заключается один из ведущих принципов стратегии перевода.