Домашние этюды

Когда в результате изучения жизни и фантазирования о роли уже накоплен известный внутренний материал, а в результате упражнений на элементы физической характерности достигнуто органическое овладение хотя бы некоторыми из этих элементов, большую пользу актеру могут принести домашние этюды на образ. В чем же они заключаются? Например, еще с вечера, ложась спать, актер решает: завтра я буду все свои действия до ухода на репетицию выполнять так, как если бы это был не я, а заданный мне образ. И вот, проснувшись утром, актер совершает все свои обычные утренние процедуры — встает с постели, умывается, одевается, бреется, причесывается, завтракает — не так, как это свойственно ему самому, а так, как это стал бы делать данный персонаж: Фамусов, городничий, Тузенбах, Незнамов, Отелло и т.д. Значение таких этюдов трудно переоценить. Все, что было достигнуто актером в результате фантазирования, упражнений на характерность и игры «про себя», соединяется в этих этюдах в единый комплекс. Актер при помощи этюдов привыкает чувствовать образ как одно целое, нащупывает «зерно» образа, вплотную подводит себя к моменту духовного и физического перевоплощения. Такие этюды, если их делать ежедневно, хотя бы в течение десяти дней, стоят целого месяца репетиционной работы. При этом они удобны тем, что совершенно не требуют для себя особого времени, — ведь актеру все равно нужно встать с постели, умыться, позавтракать и т.д. А между тем, проделав такой этюд, актер приходит на репетицию подготовленным, восприимчивым, творчески «разогретым», и в результате продуктивность репетиции увеличивается во много раз. На заключительном этапе работы над ролью немалую пользу могут принести актеру упражнения, которые следует назвать этюдами в жизни. Состоят они в том, что актер пользуется всяким удобным случаем поговорить с кем-либо в реальной жизни, находясь «в образе». Причем, разумеется, партнер вовсе не должен об этом подозревать. Этим приемом очень любил пользоваться покойный Б.В. Щукин. Мне не раз приходилось наблюдать, как Щукин вступал в разговор с каким-либо случайным партнером, который его не знал, — вроде чистильщика сапог, продавца в магазине, кондуктора в трамвае и т. п., предварительно «войдя в образ», над созданием которого он в данный период трудился: то это был Егор Булычев, то городничий, то Полоний и т.д. Так на случайных партнерах он проверял результаты проделанной работы и укреплял в себе ощущение «зерна» роли.

Внимательный читатель легко заметит, что творческий процесс получил в этой главе слишком упрощенное, схематическое изображение. Различные формы, приемы и этапы творческой работы описаны в ней почти в полном отрыве друг от друга, тогда как на самом деле творческий процесс протекает гораздо более сложно и противоречиво: здесь все переплетается, взаимодействует, спорит друг с другом и друг другу помогает. Например, вскрытие текста роли может заставить нас пересмотреть кое-что в уже нафантазированной биографии образа, а этот пересмотр вызовет необходимость в дополнительном изучении материалов самой жизни, которое в свою очередь по-новому осветит многие места авторского текста. Недостаточно отражено здесь также и взаимодействие между домашней работой актера и его работой на репетициях. В реальной актерской практике домашняя работа призвана создавать питательный материал для репетиционной работы, а репетиционная работа должна контролировать и направлять домашнюю работу. Можно, вероятно, найти здесь и еще немалое количество недочетов, но что поделаешь — уж очень трудно запечатлеть в словах, определениях и формулах столь сложный и противоречивый процесс, каким является художественное творчество. Все здесь до такой степени неуловимо, тонко и непостоянно, что очень трудно схватить и заковать в слова это прихотливо изменяющееся непрерывное движение. Поневоле приходится упрощать. Но я надеюсь, что читатели, исходя из своей творческой практики, сами внесут необходимые поправки и дополнения и смогут, таким образом, извлечь известную пользу из тех методических указаний и советов, которые содержатся в этой главе.

Глава седьмая  СЦЕНИЧЕСКАЯ ВЕРА

В самом тесном взаимодействии со сценической свободой находится творческая вера актера в правду вымысла. Говоря о творческой или сценической вере актера, мы слово «вера» употребляем не в буквальном его значении, а придаем ему особый, условный смысл, превращая его, таким образом, в профессиональный термин. Разумеется, нельзя, глядя на нарисованные декорации, верить, что это настоящий лес, или, воздавая королевские почести своему товарищу по труппе, верить, что этот товарищ вдруг сделался самым настоящим королем. Однако серьезно относиться к декорации, как к лесу, или к товарищу по труппе, как к королю, можно. В этом как раз и заключается одна из важнейших профессиональных способностей актера, которую мы будем называть сценической верой. Причем необходимо понять, что суть дела заключается здесь именно в слове «серьезно». Актер должен уметь, находясь на сцене, серьезно относиться к вымыслу так, как если бы это был не вымысел, а самая настоящая правда. «Серьезно» и «если бы» — в этих двух словах вся «магия» театрального искусства. Не притворяться серьезным, не серьезничать на сцене, как это обычно делают дилетанты, умения которых в лучшем случае хватает лишь на то, чтобы скрыть от зрителя свое смущение, свою неловкость, свой стыд (серьезный, мол, человек, а какой чепухой занимаюсь!), а по-настоящему, до конца, до самого дна своей души быть серьезным на сцене — вот способность, которой должен обладать каждый профессиональный актер, если он не хочет испытывать чувство стыда на сцене и хочет, чтобы зритель ему верил. Поэтому вместо термина «сценическая вера» иногда говорят «актерский серьез». Понятно, что слово «серьез» здесь берется не в элементарном его значении, не в смысле отсутствия улыбки или смеха, а как нечто гораздо более глубокое, как нечто внутреннее, такое, благодаря чему актер, находясь на сцене, может и заплакать всерьез, и улыбнуться всерьез, и расхохотаться всерьез в связи с условно-театральными, вымышленными поводами и причинами, которые даны актеру содержанием пьесы.