15

Элизабет Ньюсон

Игровая психотерапия: «походный» вариант

Творческое наследие, которое оставили нам выдающиеся специалисты в области игровой психотерапии, может послужить хорошим подспорьем для рядового клинического психолога, не имеющего достаточной подготовки в этой области, но желающего на практике применять этот трудоемкий подход. Лично я, будучи еще студенткой, свое знакомство с теорией игровой психотерапии начала с изучения работ М.Кляйн, Д. Винникота, В. Экслайн и других. Чем больше я читала, тем более странным мне казалось многое из прочитанного. Прежде всего обращали на себя внимание «приглаженность» историй болезни и слишком быстрые успехи детей в освоении речи: как мог немой малбчик по имени Дибс после непродолжительной терапии произнести поэтичные строки «Я - строитель городов»? Высокие гонорары, которые получали психотерапевты, объясняли тем, что работать им часто приходилось с достаточно обеспеченными клиентами, проблемы которых были не очень серьезны. Так, Винникот посвятил целую книгу некому «Пиглю» («the Piggle»), который страдал от сиблингового соперничества. А как же многие из нас, кому пришлось столкнуться со сходными проблемами и справляться с ними без помощи психотерапевта? Не одну меня повергали в изумление те пояснения, которые М. Кляйн давала детям в возрасте 7 лет и младше. Вспоминая себя в этом возрасте (а я ничего не принимала на веру), удивляюсь, как ей, ни на минуту не сомневаясь в собственной правоте, удавалось убеждать ребенка в том, что выбранная им небольшая игрушка на самом деле символизи­рует отцовский пенис, при помощи которого отец пытается размешать плохие вещи внутри матери. Со временем я пришла к выводу, что терапевт просто воспользовалась возможностя­ми, которые дает игровая психотерапия, чтобы совершить про­должительное эго-путешествие (ego-trip) за счет ребенка. Я сочла для себя невозможным заниматься игровой психоте­рапией и с облегчением переключилась на работу с детьми, ко­торые имели очевидные умственные или физические недо­статки.

Шло время. Ко мне обращались разные клиенты, иногда мне не хватало опыта и знаний, чтобы помочь им, но и напра­вить их в Ноттингеме, где я работала, больше было не к кому. Проблемы детей, обращавшихся ко мне за помощью, были го­раздо серьезнее сиблингового соперничества: это были жерт­вы жестокого обращения и заброшенные дети; сменившие за свои пять лет 5-6 детских учреждений, а ко времени нашей с ними встречи считавшие, что их «никуда не примут»; дети, бывшие свидетелями насилия и смерти близких людей; без­надежно больные, например, прогрессирующей мышечной дистрофией, лейкемией или тяжелым заболеванием сердца, сами буквально смотревшие в глаза смерти. Все эти дети справлялись (или не справлялись) с жизненными сценария­ми (life scenarios), которые каждый из нас, умудренных опы­том взрослых людей, счел бы для себя катастрофой. Общим для этих детей было неумение, по разным причинам, выразить свою тревогу словами. Прежде всего, дети были недостаточно интеллектуально развиты, так что в любом случае, даже в от­сутствие других проблем, они испытывали бы «умеренные трудности при обучении» («moderate learning difficulties»). Многие из них в своей повседневной жизни были практичес­ки лишены возможности общаться со взрослыми по причине неблагополучного социального окружения. Следствием час­той смены места жительства была задержка речевого разви­тии. Таким образом, дети не могли четко сформулировать свои проблемы, а следовательно, обсудить их с теми взрослыми, которые проявляли к ним интерес. Кроме того, детские пере­живания иногда были слишком тяжелы для восприятия окружающими, особенно в тех случаях, когда жизнь и здоровье ребенка находились под угрозой.

Несомненно, дети нуждались в помощи, но в какой именно? Социальные работники, направляя детей к психотерапевту, иногда рекомендовали проводить с ними игровую терапию. В течение нескольких лет мы аргументировали свой отказ тем, что не имеем соответствующей подготовки и сомваемся в ее эффективности. Однако в нашем городе вмешательствами такого рода никто не занимался. В конце коцов нам самим пришлось разработать подход к игровой психотерапии, которому мы доверяли. Конечно, конкретные детали и эффективность вмешательства зависели от особенностей детей, с которыми приходилось работать. Среди наших пациентов были и жертвы сексуального насилия.

Безусловно, мы начали работать не с нуля, и многое заимствовали от наших предшественников. Заслуживают упоминания идея Стрейхорна (Strayhorn) о «компетентном ребенке» и фраза Джорджа Келли (George Kelly) о том, что «никто не должен быть жертвой своей биографии», которая едва ли могла оказаться полезной для тяжело больного ребенка. Структура процедур вмешательства, хотя и несколько адаптированная применительно к нашим потребностям, была позаимствована у Карла Роджерса и его учеников - Мустакаса и Экслайн (Moustakas & Axline), работавших с детьми. В частности, особенно плодотворной оказалась идея о вере в способность пациента конструктивно работать для собственного блага, даже если некомпетентность клиента очевидна. Это утвердило нас в решимости ограничить полномочия психотерапевта ролью фасилитатора, а не руководителя процесса. Внутренняя дисциплина, порожденная сомнениями (в отличие от Мелании Кляйн) в собственной правоте, хорошо просматривается в ноттингемском подходе к игровой психотерапии. Однако главная заслуга в разработке нашего подхода принадлежит Маргарет Ловенфельд (Lowenfeld, 1979). Она великодушно позволила клиницистам использовать свою технику «Построй мир» так, как они сочтут нужным, и мы использовали ее практически без изменений. Тревогу, связанную с боязнью ошибиться, нам удалось преодолеть благодаря ее пояснению: «Для правильного понимания и использования этой техники крайне важно, чтобы психотерапевт избегал давать ребенку какие-либо пояснения». Я потом еще вернусь к этому.