Ложное «снятие» культуры

Надо заметить, что право искусства на существование не было бы по­ставлено сюрреализмом под сомнение, если бы не искусство модерна — и оно тоже, причем оно-то в первую очередь — с его обещанием счастья, касающимся его «отношения к целому». У Шиллера обеща­ние, даваемое, но не исполняемое эстетическим созерцанием, носит еще эксплицитную форму утопии, выходящей за пределы искусст­ва. Эта линия эстетической утопии тянется до ориентированной на критику идеологии жалобы Маркузе на аффирмативный, утверж­дающий характер культуры. Но уже у Бодлера, повторяющего обе­щание счастья — promesse de bonheur, утопия примирения вывер­нулась в свою противоположность — в критическое отражение не­примиримости социального мира. Эта непримиримость осознается тем болезненней, чем больше искусство отдаляется от жизни, воз­вращаясь к статусу неприкасаемости полной автономии. Боль эта выражается в безграничной ennui, тоске отверженного, который отождествляет себя с парижским старьевщиком.

На таких эмоциональных путях накапливаются взрывоопасные К энергии, разряжающиеся в конечном счете в бунте, в насильственной попытке взорвать только на первый взгляд автаркическую сферу ис­кусства и вынудить этой жертвой примирение. Адорно отчетливо ви­дит, почему сюрреалистическая программа «отрекается от искусства и все же не может стряхнуть его» («Asthetische Theorie». S. 52). Все по­пытки нивелировать уровни искусства и жизни, фикции и практики, видимости и действительности, устранить различие между артефак­том и предметом потребления, между продуцируемым и данным, меж­ду конструированием (Gestaltung) и спонтанным наитием (Regung); попытки объявить все искусством, а каждого — художником; упразд­нить все критерии, уравнять эстетические суждения с выражением субъективных переживаний; все эти к настоящему времени хорошо проанализированные попытки можно расценить сегодня как бессмыс­ленные эксперименты, которые попутно тем ярче и точнее высвечива­ют структуры искусства, обреченные на слом: медиум фикции, транс­цендентную природу произведения искусства, сосредоточенный и планомерный характер художественной продукции, а также когни­тивный статус суждения вкуса. Радикальная попытка преодоления, «снятия»искусства, как на грех, утверждает в правах те категории, ко­торыми классическая эстетика очертила свою предметную сферу; кстати, эти категории при этом сами претерпели изменения.

461

Крах сюрреалистического бунта — свидетельство двойной ошибки, допущенной при ложном «снятии»искусства. Во-первых, если разбить сосуды своенравно развивающейся культурной сфе­ры, то содержимое растечется; от десублимированного смысла и деструктурированной формы ничего не останется, освобождающего результата не получится. Серьезнее последствия второго заблуж­дения. В повседневной коммуникативной практике когнитивные ис­толкования, моральные ожидания, выражения и оценки переплета­ются друг с другом. Для протекания процессов понимания в жизнен­ном мире потребна передача ценностей культуры во всей ее широте. В связи с этим рационализированная повседневность никак не мо­жет выйти из неподвижности культурного оскудения через насиль­ственное раскрытие одной культурной области, в нашем случае — искусства, и присоединение ее к одному из специализированных комплексов знания. На этом пути одна односторонность и одна от­влеченность могла бы быть разве что замещена другой.

Для программы и неудачной практики ложного преодоления существуют аналогии и в областях теоретического познания и мо­рали, правда, не столь явно выраженные. Как известно, науки, с од­ной стороны, и теория морали и права, с другой, пришли к автоно­мии сходными — что и искусство — путями. Однако обе сферы ос­таются привязанными к специализированным формам практики: к наукоемкой технике — одна, к организованной в правовых формах административной практике, зависящей в своих основах от мо­рального оправдания, — другая. И все же институализированная наука и вычленившийся из правовой системы морально-практиче­ский дискурс настолько отдалились от жизненной практики, что и здесь программа Просвещения могла перейти в программу «снятия»преодоления.

Со времен младогегельянцев в ходу лозунг «снятия» философии, со времен Маркса стоит вопрос об отношении теории к практи­ке. В этом, надо сказать, интеллектуалы сошлись с рабочим движе­нием. И только на периферии этого общественного течения сектант­ские группы нашли пространство для своих попыток проиграть программу преодоления философии подобно тому, как сюрреалисты сыграли мелодию преодоления искусства. Последствия догматизма и морального ригоризма делают явной и здесь и там одну и ту же ошибку: овеществленная обыденная практика, основанная на само­произвольном взаимодействии когнитивного, морально-практичес­кого и эстетически-экспрессивного, не поддается излечению присое­динением к той или иной из насильственно раскрытых культурных областей. Кроме того, практическое высвобождение и институцио­нальное воплощение знания, накопленного в науке, морали и искус­стве, не следует путать с копированием образа жизни исключительных,

462

вышедших за пределы повседневности представителей этих ценностных сфер — с генерализацией разрушительных сил, кото­рые были выражены Ницше, Бакуниным, Бодлером в их жизни.

Разумеется, в определенных ситуациях террористическая де­ятельность может быть связана с перенапряжением того или иного культурного момента: со склонностью к эстетизации политики, к за­мене ее моральным ригоризмом или к подчинению ее догматизму ка­кого-либо учения.

Но эти трудноуловимые взаимосвязи не должны склонять нас к очернению одних только интенций непреклонного Просвещения как порождений «террориста-разума». Тот, кто связывает проект модерна с состоянием сознания и публично-скандальной деятельно­стью представителей индивидуального террора поступает столь же необдуманно, как тот, кто куда более постоянный и всеобъемлющий бюрократический террор, осуществляемый под покровом тьмы, в подвалах военной и тайной полиций, в лагерях и психиатрических заведениях, попытался бы объявить raison d'etre, сущностью совре­менного государства (и его позитивистски выхолощенного легально­го, господства) только потому, что этот террор использует средства государственного аппарата принуждения.