ничто так не удалено от сластолюбивой жизни, как это блаженство, поскольку жизнь людей, любящих наслаждение, приближается к жизни зверей»Это заявление кажется вам голосом крепких и здоро­вых людей, мне же, напротив, оно кажется голосом больных, которые, услышав шепот присутствующих, кричат: уходите, замолчите, пере­станьте оглушать; а если на их тело надето несколько больше одежд: горю, погибаю, сейчас же снимите, что медлите? Такие вещи должны быть отнесены не к слабости человеческих тел, а к их болезни. Равным образом можно сказать о пище и питье; если сладкое покажется на вкус отвратительным, то в чем вина: в пище, питье или вкусовых ощущениях? К чему я это говорю? К тому, что природа поставила пе­ред тобой наслаждения и дала душу, склонную к ним. Ты же не благо­даришь ее, и не знаю, по какой болезни бешенства (именно так подо­бает назвать эту болезнь) ты предпочел вести жизнь одинокую и пе­чальную и, чтобы еще больше увеличить несправедливость, ты выступил против природы, под руководством которой, если бы ты имел немного ума, мог бы жить счастливо, словно с ласковой матерью.

Глава XIV

Каким образом можно пользоваться добротой природы

В самом деле, чтобы показать, что вы, как говорится, совершенно сби­лись с пути, я сказал бы следующее: природа смертным предложила многочисленные блага, наше дело — уметь хорошо пользоваться ими. Одни готовятся к войне, ты же не отказываешься от мира, если только это полезнее. Другие вверяют себя морю, ты с берега беззаботно сме­ешься над плаванием или скорее над плавающими. Эти из-за бары­шей, утомляясь, трудятся дни и ночи, ты спокойно радуешься тому, что заработал. Там — бесплодие, чума, ты удаляешься в другое место, где более радостная жизнь. Так это разнообразие условий приводит к удовольствию, будь то днем и ночью, в ясную и в облачную погоду, ле­том и зимой. Мы стремимся то к многолюдию городов, то к простору и уединению сельских мест. Вызывает удовольствие передвигаться то верхом, то пешими, то на корабле, то в колеснице. Игру в кости сменим мячом, мяч пением, пение пляской. В высшей степени недостойно из­ливать вашу глупость на наилучшую природу вселенной. И если не по твоей вине с тобой случится какое-нибудь несчастье, выноси мужест­венно и в то же время надейся на лучшие времена. Опасайся того, что оглядываясь на печальное, ты можешь лишить себя радости веселого. Таким образом, в наших руках власть последовать благам.

Глава XX

О благах тела и прежде всего о здоровье

Теперь сказу о благах тела, из которых самое главное — здоровье, да­лее — красота, затем — силы, и, наконец, все остальное. Скажем ко­ротко о здоровье. Никогда не было человека до такой степени удаленного

336

от здравого смысла, кто испытывал бы вражду к здоровью. Дока­зательством этому служит то, что все мы прежде всего думаем о со­хранении и возвращении здоровья, хотя иные измышляют о Платоне и некоторых других. Однако эти люди хотели ограничить и умень­шить не здоровье, а пышность тел, подобную пышности трав, которые развиваются сверх меры. Да и сам Платон считает нелепым прене­брегать здоровьем.

Глава XXI

О красоте мужчин

О втором благе необходимо сказать больше. В памятниках литерату­ры по сравнению с красивыми мужами можно найти гораздо боль­шее число сильных мужей, возвеличенных славой, как, например, Геркулес, Мелеагр, Тезей, Гектор, Аякс и прочие, которые называ­лись героями, и тех, которые, из жестоких сражений часто выходили с победой, как Главк, Дорифон, Милон, Полидамант, Никострат. Это, однако, объясняется не тем, что писатели хотели заявить о предпо­чтении силы над красотой. Поскольку они рассказывали о деяниях и чаще всего о военных, то называли, скорее, тех, кем совершались де­яния, то есть сильных мужей. Деяние совершается силой, а не красо­той. В самом деле, что сделают, облачившись в военные доспехи, Нарцисс, Гермафродит и другие нежные юноши на солнце, в пыли, в мучениях? Если они займутся войнами, то неизбежно пропадет доб­рая часть их красоты. Судить же о дарах тела нет необходимости, так как мы решительно утверждаем, что все они относятся к нашему счастью. И чтобы не казалось, что я начал это дело без знания, я ко­ротко скажу о том, что меня к этому привело. Красивые, то есть до­стойные того, чтобы их любили, не сражаются, но, что гораздо важ­нее, в войне сражаются за красивых. Чтобы умолчать о прочих ве­щах, которых жаждут человеческие души, я ограничусь одним примером о человеке. Все мужественные герои и полубоги с неуто­мимым пылом и упорством сражались за одну прекрасную женщи­ну. И ты не должен считать, что греки сражались ради мщения, по­клявшись прекратить войну только после возвращения Елены, или что троянцы сражались ради спасения своего достоинства, чтобы не казалось, что они возвратили Елену из-за страха. Я воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: «Троянские вожди не считают недо­стойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение такого долгого времени из-за красоты Елены». Какова же была та красота? Об этом говорит не Парис, который ее похищает, не какой-нибудь юноша, не кто-нибудь из толпы, но говорят старики и муд­рейшие советники Приама. И даже сам царь, изнуренный десяти­летней войной, потерявший стольких детей, кому эта красота, став­шая источником стольких слез, должна была быть ненавистна и

337

отвратительна, слушает, несмотря на угрожающую опасность, эти разговоры и, называя Елену дочерью, дает ей место рядом с собой, прощает ее и отрицает, что она была причиной несчастий. Наконец, среди крупнейших авторов нет разногласий в том, что красота в теле является главной, так что многие не колеблются поставить ее даже перед хорошим здоровьем, движимые, на мой взгляд тем, что счита­ют, будто она включает в себя наравне и здоровье. Об этом сказано у Цицерона: «Изящество и красота не могут быть отделены от здоро­вья». Хотя правильнее было бы сказать: «здоровье не может быть от­делено от изящества и красоты». Многие здоровы без красоты, никто не красив без здоровья...

Итак, красота является основным даром тела, и Овидий, как вы знаете, называет ее даром Бога, то есть природы. Поэтому, если этот дар природы дан людям, кто будет столь несправедливым судьей, чтобы считать, что природа не почтила нас таким даром, а обманула? Клянусь, я не понимаю, как это может случиться. Ведь если здоровье, сила и ловкость тела не должны отвергаться, почему должна отвер­гаться красота, стремление и любовь к которой, как мы знаем, глубо­ко укоренились в наших чувствах? Разве хвалил бы Гомер, неоспори­мый глава поэтов, телесные достоинства двух великих мужей, одного — царя, другого — величайшего из воителей (я говорю об Агамемно­не и Ахилле), если бы не понимал, что эти достоинства являются ве­ликим благом? Хотя, по моему мнению, он не столь хвалил красоту, которую нашел в них, сколь сам выдумал ее, чтобы восхвалять и учить, что она — великое благо, данное всем великим людям и достой­ное быть помещенным, словно в лучах света, перед глазами людей, отчего и сами одаренные этой красотой и остальные, созерцающие ее, получают наслаждение. Наш поэт Вергилий, второй после Гомера, почтил в словах красоту Лавза, Турна, Палланта, Энея, Юлия. Он вы­сказал мнение о ней в словах Эвриала: «Мужество приятнее в краси­вом теле». Этот стих порицал где-то Сенека, принадлежавший к сто­икам, словно и в самом деле нужно желать вещей, выдающихся безо­бразием, и словно Платон не увещевал часто своего Ксенократа приносить жертву Грациям, исправившим его единственный порок. Отсюда легко можно ответить и на вопрос, почему некоторые приме­чательны телесными уродствами того же самого рода, как тот Ксенократ, о котором я только что сказал, и Терсит, человек безобразный и глупый, о котором упоминает Гомер. Они потому рождены безобраз­ными, чтобы красивые были более заметными и выделялись. Все ка­жется более ценным только при сравнении с худшим, и это настолько очевидно, что не нуждается в доказательстве. И тем не менее сами бе­зобразные в некотором отношении вызывают удовольствие, а имен­но, когда восхищаются, созерцая красивых, чего нельзя сказать о са­мих красивых, которые замечают чаще безобразных, нежели красивых.

338

Впрочем, разве это относится к моему намерению? Обходя мно­гое сознательно (ведь необходимо держаться меры ), я сказал бы только о Пифагоре; он, как говорят, был красив лицом и по этой при­чине, я подозреваю, снискал много симпатий в преподавании своего учения. Ведь общеизвестно, что как автору комедий и трагедий, так и истцу в суде очень помогает красота тела.