Глава 12 переворот

Туннели: темные, одинаковые, нескончаемые. И пустые. Ни движения, ни крысиного писка, ни робкого ветерка.

Два человека пробирались через их бесконечность. Они не знали, где находятся и куда идут, не знали, чего ждать от грядущего, на что надеяться. Зато прошлое не оставляло людей ни на миг, мучая горькой памятью, грозя не желающими растворяться в ушедшем опасностями.

Живчик не знал, преследует ли их сумасшедший эмпат или злобный Князь Тишины, но задерживаться даже на привал или недолгий сон не хотел, да и не мог. Отчаянные, полные животного, адского ужаса глаза живых статуй стояли у него перед взором и не желали исчезать. Сотни обреченных на кошмарное безвременье пленников… А ведь он даже не попробовал им помочь, малодушно поверив Мальгину. Пусть Ванька и друг, пусть он спас его, но на другой чаше весов было столько судеб, безвинно приговоренных к вечным мукам!

— Почему этот упырь называл тебя зеркальным? — невпопад спросил Костя, хоть как-то пытаясь освободиться из-под гнета воспоминаний.

Иван равнодушно пожал плечами:

— Не знаю… Я постоянно чувствовал, что он пытается проникнуть мне в голову, но не может. А когда увел тебя туда, в проклятый зал, мое тело постепенно перебороло оцепенение. У этого человека… У этого нелюдя не было абсолютной власти надо мной…

Живчик задумался:

— Безмозглая гарпия легко окрутила тебя, а могучий Хозяин Безликого Дозора, одолевший стольких абсолютно разных людей, не смог?

Мальгин не ответил.

— Ванька! — не выдержал Федотов. — Да что с тобой такое творится?! Я понимаю, ты убиваешься по Свете, но сейчас не время для траура! Мы должны выживать — оба, вместе! Не надо замыкаться, расскажи, что происходит, и я помогу, черт тебя дери! Помогу!

Дозорный остановился и, никуда не глядя, нехорошо ровным голосом произнес:

— Я снимал повязку… Знаешь, она больше не нужна. Думаю… думаю, я ослеп.

— Но ты же сам нашел и вырубил Айка, какое, на фиг, «ослеп»?!

Ивана затрясло, он старался держаться, но…

— Ничего не вижу, Костик, вообще ничего. Даже света. И голова все время болит, словно от шума, голосов чьих-то… А когда страшно становится или совсем невмоготу и понимаешь, что сорвешься в следующий миг, словно подхватывает тебя кто-то и ведет. Не за руку, не за собой, а просто расчищая путь и указывая. Устал я, Костик, очень сильно устал. Ты не мучай меня, ладно? Нет никаких ответов…

* * *

Вольф пристально вглядывался в лицо вновь вызванного Гринько.

— Итак, некто Вячеслав Аркадьевич Гринько жаждал экспансии, рвался на свободу из душного подземелья, чтобы покорить поверхность. Закостеневшие старперы чуть было не подрезали молодому соколу крылья. Однако вовремя опомнились и решили поддержать инициативу, идущую с самых низов, дать юному поколению шанс показать себя и осуществить все мечты! Посему, мой друг, принимай поздравления: тебе выпала огромная честь оказаться в авангарде великого похода к Большому Метро. Будешь планировать наступательную операцию!

Ошалевший от нечаянной радости Славик сначала побледнел, затем лицо его пошло багровыми пятнами, а губы растянулись в улыбке.

— Но и это еще не все. Планирование операции будет не отстраненно-теоретическим, а самым что ни на есть прикладным, то есть полевым.

Гринько не успел осознать всей угрозы, скрытой в последней фразе, потому продолжал с глуповатым видом улыбаться.

— Я не совсем понимаю, Генрих Станиславович…

— Как? — Генерал делано удивился. — Такой умный, такой талантливый и не понимаешь? Тогда распахни пошире уши! — Голос Вольфа внезапно переменился, из него исчезли елейные нотки, а их место занял режущий металл. — Лично мной собрана разведгруппа, состоящая исключительно из доверенных лиц. Тебе сказочно повезло попасть в круг этих людей. Задача группы: проникнуть за внешний периметр Пояса Щорса. Пробраться в Большое Метро. Наладить контакт с нашими старыми союзниками на западных станциях. Договориться с ними о том, чтобы они встали под наши знамена. Потому что нам нужны преданные солдаты — в случае, если придется… Если придется напомнить Краснову, где его место.

— Так значит, товарищу Краснову…

— Товарищ Краснов должен ни слухом, ни духом о нашей операции! — рявкнул генерал. — Экспансия и покорение города будет осуществляться силами Бункера и наших союзников с западных станций! Точка! И ты отправишься через пояс Щорса, чтобы обеспечить выполнение операции! Командует лейтенант Никитина.

— Но… но… — до парня, кажется, только дошел смысл генеральского приказа, — я же не сталкер! И не солдат! Я н-не могу на поверхность… Как же улица Щорса? Он же непроходимая!

Вольф снова оскалился улыбке:

— Вот мы и подошли к сути. Головастик, или, если тебе угодно, мозг группы, отвечает за навигацию. Помнишь такое древнее слово? Правильно, за прокладку безопасного маршрута. У тебя есть целые сутки для подготовки плюс неограниченный доступ к архивам. Дерзай, молодежь!

— Генрих Станиславович! — почти вскричал Гринько. — Но я предполагал, что мы форсируем Пояс на вертолете Краснова, а не…

Нервы в очередной раз подвели старого военного, и он заорал не своим голосом:

— Какой, на хрен, вертолет, какой, на хрен, Краснов?! Ты, мозг на палочке, головой вообще, что ли, не думаешь?! Валя, кого ты мне в аналитики подсунул? Откуда вообще такие дауны берутся?! — Подскочив к бледному, как смерть, Славику, Вольф грозно прорычал: — Думай, башка чугунная, что несешь!

— Я в-все понял, Г-генрих С-станиславович! Операция тайная, Краснов и его люди не должны ничего знать, — выпалил теряющий остатки самообладания и сил аналитик.

— Ма-ла-дец, — шепотом, по слогам, произнес генерал и извлек из кобуры пистолет. По телу молодого человека прошла судорога, а когда холодный ствол коснулся виска, из глаз брызнули слезы.

— П-пожалуйста, н-не н-надо, Генрих С-станиславович! П-пожа-луйста…

Старик плавно взвел курок и плотоядно ухмыльнулся:

— Я смотрю, ты в случае опасности ловчее соображать начинаешь? Хочешь, прикажу всегда тебя под прицелом держать? — Вольф цедил каждое слово, почти прижавшись к уху несчастного аналитика. — Тебя бодрит холод металла, приставленного к виску, да? Хочешь почувствовать дыхание железа? Не бойся, только кивни.

Указательный палец генерала лег на курок и очень осторожно, буквально на миллиметр вдавил его.

— Слышишь, как бьется стальное сердце? Не надо обманывать старика, ты слышишь. Оно сейчас замерло в ожидании, в предвкушении! Оно жаждет собрать смертельный урожай, нужно только нажать немного сильнее.

Палец на спусковом крючке сдвинулся еще чуть-чуть.

— Ты чувствуешь, Славик? Чувствуешь его голод? Его нетерпение? Его дрожь? А ведь оружие нельзя мучить голодом, нельзя испытывать его терпение слишком долго! Хотя откуда тебе, штатскому, знать о таком? А вот я — человек военный, мы с оружием одной крови, у нас сердце бьется в такт. Ты должен меня понять и простить. — И генерал вжал курок до упора. Раздался щелчок, показавшийся Гринько оглушительным. Спустя мгновение молодой аналитик рухнул в обморок.

— Баба. Тряпка и баба, — презрительно заключил Вольф, убирая в кобуру незаряженный пистолет.

— А ты — старый идиот! — не выдержал Валентин Пантелеевич. — Все тешишь себя мыслями, что на западных станциях еще кто-то жив? Веришь, что помнят тебя? Что ждут? Что ты свистнешь — а они сразу и примчатся?

— Верю, — твердо сказал Вольф. — Ждут и помнят. Меня, Валентин, забыть не получится.

Гринько дернулся и тихонько застонал.

* * *

— Костик, где мы? И куда мы идем? — разорвал затянувшуюся тишину негромкий, почему-то охрипший голос Ивана.

Живчик ответил не сразу, а ответив, говорил медленно, будто подбирая слова:

— Что случилось после нападения Князя, мне неизвестно — попросту отрубился. Я не знаю, как мы оказались у Дядюшки этого несчастного, — он сказал, что отбил нас у гиганта, но так ли это на самом деле… Да и не важно, по большому счету. Главное, что местонахождение его обиталища — один сплошной секрет, поэтому куда мы движемся — тоже непонятно. Еще и компас сошел с ума — стрелка тупо наматывает круги вокруг оси.

Иван никак не отреагировал на услышанное, вновь погрузившись в изматывающее молчание.

Косте безумно хотелось сказать что-нибудь ободряющее, внушающее оптимизм, хотя бы и самую отъявленную ложь или бессмыслицу, лишь бы избежать гнетущей, давящей на сознание тишины. Однако Ваня внезапно заговорил первым:

— Знаешь, я много думал в последнее время над твоими словами… Что мы навсегда заперты в аду, и единственный путь — все ниже и ниже.

Федотов попытался вспомнить подробности той безрадостной беседы, которая, как сейчас оказалось, происходила чуть не в земном раю — на свободной и по-своему счастливой Ботанической. Но подробности разговора упорно ускользали из памяти, слишком уж абстрактной и отвлеченной была его тема.

— Живчик, а что находится ниже ада?

Костя замялся, не ожидая подобного интереса:

— Ну… насколько я помню, в Библии есть указание, что нижним пределом является Геенна огненная.

— И что там?

— Там? Там уже ничего, только огонь… Душам остается лишь гореть в этом вечном огне, без надежды на прощение и вознесение.

— А мы?

— Что мы? — не понял Федотов.

Мрачный, совершенно неуместный сейчас диалог начинал раздражать его, но предаваться в тишине собственным безрадостным мыслям было намного хуже.

— У нас… есть надежда?

Костя подавил порыв ляпнуть бездумные «да», «конечно», «а как же иначе?». На что лично он, Федотов Константин, надеется? Куда стремится? Что ждет от будущего, когда все прошлое — любимое, дорогое прошлое — полыхает погребальным костром? Когда за спиной лишь пустота, да и в сердце тоже, а ведет его лишь элементарный инстинкт самосохранения? Глупый и лживый ответ. Что тогда? Ответственность за жизнь друга? Стоит ли себя идеализировать…

— Нет у нас никакой надежды, Ванька. Одно упрямство, жажда мести и крови. Злоба и ярость. Лютая злоба и отчаянная ярость.

Иван задумался, а затем без всякого выражения произнес:

— Завидую я тебе. Потому что сам не ощущаю ни-че-го. Одного хочу, чтобы быстрее все закончилось. Без разницы, как, лишь бы поскорее.

Живчик с трудом сдержал стон. «Бедный парень, разве он заслужил такое…» Костя пытался представить, каково это — лишиться всего в жизни, ослепнуть и остаться запертым в клетке из боли и невыносимой памяти. Он не осуждал друга за слабость — разве самому удалось бы не сломаться? Но вслух сказал:

— Не надо так, Ваня. Разве Светик хотела бы видеть тебя таким? А что сказал бы дед? Он от рака умирал, мучился жутко, а тебя, да и всех нас, кто его любил, успокаивал, к мужеству призывал! Разве мы теперь вправе… Мы покуда живы, и жизнь свою так просто не отдадим. Так что заканчивай ты с этими пораженческими настроениями.

Но Мальгин, казалось, его не слышал.

— Впереди что-то очень-очень плохое, — прошептал он. — Темное. Ждущее. Голодное.

Повязка на глазах Ивана вновь намокла и побагровела, а по щекам заструились тоненькие кровавые ручейки.

Живчик выругался про себя, извлек из вещмешка кусочек ткани и энергичными, злыми движениями быстро протер лицо товарища, при этом приговаривая:

— Все они тут ненасытные и совсем не светлые. Прорвемся, дозорный! Нет у нас с тобой другого выхода…

— Ты что-нибудь слышишь? — спустя какое-то время обратился Живчик к Ивану.

Тот обреченно пожал плечами:

— Не переставая, постоянно. Даже во сне.

Костя недоуменно хмыкнул и, оставив друга в покое, приложился ухом к бетонному полу. Ему чудился шелестящий, отрывистый звук, доносящийся оттуда-то из глубины туннелей.

«Может, подземная река?» — попытался успокоить себя он. Получилось не очень убедительно. Шум то нарастал, приближаясь, то надолго смолкал, но обязательно появлялся вновь. Последние полчаса Живчик не выпускал из напряженных рук свой верный, успокаивающий и придающий сил АК, но, вопреки обыкновению, помогало это слабо: страх неизвестности вчистую переигрывал холодную и расчетливую веру в непогрешимость всесильного оружия.

После продолжительной и довольно крутой дуги туннель вывел друзей на абсолютно прямой участок пути — мощный фонарик Живчика никак не мог нащупать противоположного конца коридора, и это немного успокаивало — значит, неведомый враг не сможет подкрасться незамеченным или выскочить из-за поворота. В это время Иван что-то отрывисто прошептал, испугав и без того шарахающегося от каждого звука Костю.

— Ч-что? Что ты сказал?

Мальгин одними губами произнес:

— Уроборос.

Живчик, разозлившись на несущего невнятности товарища, хотел было переспросить, как темнота вдалеке пришла в движение, и послышался знакомый пугающий шелест. А Иван больше не шептал, он кричал, без устали повторяя:

— Уроборос! Уроборос! Уроборос!

Федотов тоже орал, в отчаянье, пытаясь вырвать свою руку из насмерть сжавшейся кисти друга. Живчик значительно превосходил Ивана в силе и физической подготовке, но сейчас именно худосочный, никогда не отличавшийся особенной статью и мощью мальчишка тащил его за собой, увлекая навстречу взбесившейся, ожившей тьме.

— Уроборос! Уроборос! Уроборос!

* * *

— Давайте-ка, други, выпьем трофейного коньячку. Как раз для такого случая берег. — Генрих Станиславович с видом радушного хозяина наполнил три хрустальных рюмочки резко пахнущей жидкостью.

До сих пор пребывающий в прострации Гринько покорно принял подношение и механическим движением опрокинул драгоценный алкоголь себе в горло.

— Молодца! — похвалил Вольф. — Даже не поморщился. Но ты все равно закуси, закуси. Лимончика, к сожалению, сохранить не удалось, но вот шоколадку для хорошего человека не пожалею.

Валентин Пантелеевич с осуждением смотрел на седого генерала. Давным-давно он учил прямолинейного и не лезущего за словом в карман офицера искусству дипломатии, в том числе технике «плохой-хороший». Правда эта ролевая разводка была рассчитана на двух человек, а его бывший ученик умудрялся соединить оба сценария в себе одном — когда успешно, а когда и топорно, как произошло с беднягой Славиком. С другой стороны, Гринько уже потихоньку приходил в себя и даже смотрел на своего мучителя без откровенной ненависти и желания немедленно растерзать на кусочки. Значит, перспективному, но пока не сильно искушенному во взрослых игрищах подопечному Терентьева достаточно и такой грубой халтуры. «Над мальчишкой еще работать и работать…»

Вольф, разгадав мысли престарелого наставника, виновато улыбнулся ему. Мол, «Извини, Пантелеич, но зачем тратить лишние силы, если и так вполне сгодится?», и тут же озорно подмигнул: «Не переживай, научим твоего сосунка уму-разуму».

Валентин Пантелеевич демонстративно проигнорировал пантомиму и с кислой физиономией пригубил свою порцию коньяка.

— Ты кушай, кушай шоколадку, Славик, — ворковал над юношей отчаянно веселящийся Генрих. — Мозгам, особенно молодым и не замшелым, оно очень даже потребно. Кушай, и зла на меня, старика, не держи. Каюсь, погорячился… Сейчас еще по одной выпьем, за дружбу и мир между поколениями, а потом беги в архив, там в спецхран с Ботаники как раз доставили личные бумаги коменданта Федотова. Надеюсь, нужные ответы в них найдутся. А вечером заходи без всяких стеснений ко мне: найденное обсудим, обнаруженное посмотрим, ну и выпьем опять-таки.

Гринько предпочел надолго не задерживаться, торопливо, без видимого удовольствия сжевал крохотную плитку настоящего «доисторического» шоколада и, вежливо попрощавшись, стремительно выскочил из кабинета.

Оставшись наедине, Вольф немедленно отбросил показное веселье и с задумчивым видом уселся напротив Терентьева:

— Придется идти ва-банк.

— Генрих, зачем ты тащишь мальчишку на поверхность? От него там не будет никакого проку, одна обуза.

Генерал скрестил руки на груди:

— Время… Время поджимает страшно… Мы больше не можем ждать: сегодня я встречаюсь с Красновым. Вернее, это он желает со мной встретиться. О чем разговор, не знаю. Но предположения — нехорошие. Может попросить подвинуться.

— А что с первой твоей группой, вышли они на связь?

Вольф нахмурился и отрицательно мотнул седой головой:

— Пока тишь, да гладь, да Божья благодать… Не знаю я, что с ними. Поэтому Гринько к западным станциям и отправляю… Если сейчас начнется… Кого я против Краснова выставлю? Ростика? Тебя? Славика твоего?

— А кого ты сейчас посылаешь на смерть? Бабий отряд амазонок? Я, конечно, видел «Никиту» в действии, она молодец, боевая девка, но всего лишь девка! И не забывай, остальные далеко не так хороши. Еще и Славика похоронить хочешь.

— Валентин, — казалось, Вольф спокойно воспринял критику и поток обвинений, но внимательный наблюдатель мог заметить вздувшуюся венку, бешено пульсирующую на виске, и недобрый прищур пристально уставившихся на собеседника глаз, — скоро грянет буря. Я чувствую. Краснов готовит мне на замену эту холеную сволочь, Маркуса. На две захваченные станции посадит татарина. Подтянет еще силы — и Екатеринбург в его руках. Если мы до западных станций не доберемся первыми, через неделю он их известит, что я скончался от инфаркта, и приберет их к своим рукам без единого выстрела. И все. Все, понимаешь?!

— А если нет за Щорсой никого? Если нет никаких западных союзников? — покачал головой Валентин.

— Должны быть. А если нет… — Вольф пожевал. — Тогда, Валентин, нам с тобой лучше самим повеситься.

* * *

— Ванька, отпусти, придурок! Чего ты творишь, сумасшедший?!

Казалось, они ускоряются с каждым шагом, летя навстречу смерти. И Живчик по-прежнему не мог сопротивляться безумному стремлению своего товарища, влекущего их на заклание неизбежно приближающейся тьме, что клубилась и извивалась в лучах бешено скачущего фонарика, закрепленного на автомате Кости. С каждым метром, с каждым мгновением она сгущалась, обретая форму, становясь осязаемой… Когда до нее оставалось не более тридцати шагов, стали видны огромные поблескивающие в отсветах глаза и широко раскрытая пасть, из которой смертельным жалом торчал раздвоенный язык.

«Уроборос — вечный змей! — Понимание пришло и вырвалось оглушительным, невозможным воплем ужаса, что разъял уста Живчика. — Гигантская мифологическая рептилия, пожирающая…» Но память подернулось пеленой отчаяния, сокрыв от Кости подробности древней сказки. От страха, сокрушающего, испепеляющего чувства, которому покорны все разумные существа на несчастной планете Земля, у Кости подкосились ноги, он запнулся на ровном месте и упал. Однако Мальгин словно не заметил падения друга — нисколько не сбавляя темпа и волоча захлебывающегося криком Живчика по полу туннеля, дозорный изо всех сил рвался вперед.

Время прервало свой бег и застыло, явив готовящемуся к смерти Федотову поразительную, наполненную сокрушительным ужасом картину: посреди широкого туннеля застыла голова гигантского гада. Пасть его была так широко разинута, что полностью скрывала глаза и тело чудовища, зато огромные клыки с прозрачными, поблескивающими в свете фонаря каплями яда на концах, его тонкий, длинный и острый язык виднелись до отвращения ясно.

Когда стремительно сокращающееся расстояние до монстра превратилось в жалкую полудюжину метров, этот смертоносный язык с молниеносной скоростью ударил по людям, рассекая воздух, подобно бичу.

Костя хотел заорать, но подавился криком, хотел кинуть в небо, сокрытое многометровой твердью земли, прощальную молитву, но не успел — время вновь сорвалось с цепи и, наверстывая упущенное, бросилось вскачь.

* * *

Вольф рывком вскрыл упаковку с обезболивающим и торопливо извлек спасительную таблетку. Голова трещала, и неотступная мигрень каждую секунду могла заявиться с незваным визитом.

Разговор с Красновым, мягко говоря, не получился. Короткий, не дольше пяти минут, раздраженный диалог быстро перерос в поток обвинений в адрес спасенных и лично их главы — в трусости, невыполнении прямых обязанностей и даже вредительстве. И генерал не сдержался, в крайне ультимативной форме предложив буйному «варягу» скатать гербовую бумажку с чрезвычайными полномочиями в трубочку и спрятать у себя в самой глубокой и непроглядной сокровенности, после чего валить, откуда пришел. Словом, и без того изначально пошедшая не так, как планировалось, беседа мгновенно вышла из-под контроля, а уж ее феерический финал… «Не стоило, конечно, бить этого напыщенного козла, но как же приятно сейчас ноют соскучившиеся по хорошему мордобою кулаки…»

Запив таблетку нескромным, весьма продолжительным глотком коньяка, старик откинулся в глубоком кресле и попытался расслабиться. Не удалось… Тогда он склонился над селектором, щелкнул кнопку с фамилией «Терентьев» и произнес:

— Валентин Пантелеич! Не откажи в любезности, зайди ко мне.

Уже через минуту тяжелая деревянная дверь безо всякого стука широко распахнулась, однако вместо ожидаемого Терентьева на пороге показалась запыхавшаяся, тяжело дышащая Катя Никитина по прозвищу Никита.

— Товарищ генерал! Люди Краснова… и часть примкнувших к ним перебежчиков… разоружили охрану арсенала… и захватили все его содержимое, — борясь со сбившимся дыханием, начала девушка и тут же, отринув армейские условности, торопливо затараторила: — Генрих Станиславович, их около двадцати, все вооружены. Идут сюда. Ваши помощники и замы арестованы. Пытавшиеся оказать сопротивление — убиты. Времени нет!

Из-за спины Никиты послышался крепкий матерок и излюбленное терентьевское: «Доигрались, вашу мать!»

— Вашу мать… — эхом повторил Вольф.