Динамика языкового поля
Законы передачи языкового капитала представляют собой частный случай законов легитимной передачи культурного капитала от поколения к поколению, поэтому можно утверждать, что языковая компетенция, оцененная согласно школьным критериям, зависит, как и прочие аспекты культурного капитала, от уровня образования, материализующего в форме школьных аттестатов и успешной карьеры. Путей для освоения легитимного языка есть два: либо привыкание, т. е. более или менее долгий контакт с этим языком, либо специальное обучение его эксплицитным правилам; иначе говоря, легитимную языковую компетенцию производят две инстанции: семья и школа; различным сочетаниям этих двух способов усвоения легитимного языка соответствуют основные способы выражения.
В этом смысле социология речи, как и социология культуры, по определению неотделима от социологии образования. Школьный рынок - это рынок языковой, и поскольку языковой рынок всецело подчиняется приговорам хранителей легитимной культуры, школьный рынок всецело подчиняется языковым продуктам господствующего класса и применяет санкции к тем, чей изначальный капитал скуден: у представителей самых обездоленных классов культурный капитал невелик, невелика и готовность увеличивать этот капитал с помощью школьного образования; школьный рынок карает их за это, и следствием неуспеваемости становится вынужденное или добровольное исключение из школьной системы. Итак, изначальные отклонения имеют тенденцию к воспроизводству, поскольку длительность обучения, как и его эффективность, варьируется; иными словами, ученики, наименее склонные и способные к приятию и усвоению школьного языка, наименее долго подвергаются воздействию этого языка и контролю школьных учителей, исправляющих ошибки и наказывающих за них.
Поскольку школьная система наделена достаточной властью, чтобы повсеместно и в течение длительного срока насаждать определенный язык, и при этом стремится установить соответствие между длительностью и интенсивностью процесса обучения, с одной стороны, и унаследованным культурным капиталом, с другой, социальные механизмы передачи этого капитала стремятся к воспроизводству структурного разрыва между распространением - весьма неравномерным - знания легитимного языка и распространением - равномерным в гораздо большей степени - признания этого языка, которое служит одним из определяющих факторов динамики языкового поля и, следовательно, изменений языка. В самом деле, борьба за язык, лежащая в основе этих изменений, предполагает существование говорящих, которые равны (приблизительно) в признании авторитетного узуса, но не равны в его знании. Так, если языковые стратегии мелкой буржуазии и, в частности, ее стремление к гиперкоррекции - более чем типичное выражение ее доброй воли в культурной сфере, проявляющееся во всех практических областях, - могли казаться основной движущей силой языковых изменений, то такое впечатление возникало лишь потому, что разрыв между знанием и признанием, между желаниями и средствами их удовлетворения (источник как стремления к правильности, так и устремления к отличию) достигает максимума в промежуточных областях социального пространства. Эти претензии, являясь признанием отличия легитимного языка, которое выражается в самом желании это отличие уничтожить, став вровень с тем, кто от тебя отли чается, создают в поле конкуренции постоянное напряжение, которое неизбежно заставляет тех, кто уже признан в обществе людьми с отличным языком, искать новые способы отличиться. Гиперкоррекция, характерная для мелкой буржуазии, которая обращается за образцами правильности и орудиями для исправления ошибок к самым каноническим арбитрам легитимного узуса: академикам, грамматистам, профессорам, рождается в объективном и субъективном отталкивании от народной «вульгарности» и в тяге к буржуазной «изысканности». Это стремление к уподоблению (по отношению к буржуазным классам) и, одновременно, расподоблению (по отношению к классам народным) изменяет язык гораздо более заметно, чем те стратегии расподобления, какие оно вызывает в свою очередь у носителей более редкой компетенции. Сознательное или бессознательное избегание самых претенциозных и одиозных привычек мелких буржуа (во французском языке к таковым принадлежит, например, употребление прошедшего времени passe simple - «как учили в школе») может вынудить и буржуа, и интеллектуалов к намеренной гиперкоррекции, в основе которой лежит отождествление нарочитой небрежности и крайнего презрения к мелочным правилам с демонстрацией непринужденности и уверенности в себе в самых щекотливых ситуациях [34]. Старательно отделывать стиль тогда, когда простые смертные позволяют себе расслабиться, и наоборот, действовать небрежно там, где простые смертные стараются изо всех сил, сочетать непринужденность со старательностью так, как не умеют ни в мелкобуржуазной, ни в народной среде, где между непринужденностью и старательностью пролегает непреодолимая пропасть, - все это различные (чаще всего бессознательные) способы отличиться, поиск которых не прекращается ни на минуту; в процессе такого поиска плюс постоянно меняется на минус, а минус на плюс, и это выбивает почву из-под ног у всякого, кто вознамерится дать абсолютное, а не относительное определение языковых стилей.
Таким образом, чтобы объяснить возникновение новой речевой манеры интеллектуалов, чуть неуверенной, чуть спотыкающейся, вопросительной («не так ли?») и прерывистой, - манеры, которая распространилась как в Соединенных Штатах, так и во Франции, следовало бы рассмотреть сначала всю структуру узусов, в отталкивании от которых эта манера родилась: с одной стороны, старый профессорский узус (длинные периоды, архаические грамматические формы вроде passe du subjonctif, и проч.), ассоциирующийся с идеей утраченного, обесценившегося главенства, а с другой - новые мелкобуржуазные узусы, продукты все более широкого распространения школьного узуса, располагающиеся в очень широком диапазоне: от сочетания неряшливости со старательностью, которое характерно прежде всего для новой мелкой буржуазии, до гиперкоррекции, которая сказывается в речи мелких буржуа, делающих карьеру: их речь отделана так тщательно, что недвусмысленно выдает амбиции говорящих и тем сразу обесценивает все их старания.
Тот факт, что все эти практики, применяемые из желания отличиться, могут быть поняты лишь на фоне совокупности практик, применяемых ради того, чтобы «быть как все», не означает, что единственной движущей силой первых является постоянное стремление к тому, чтобы отличаться от вторых. Есть все основания предположить, что их источник - практическое ощущение редкости отличительных признаков (языковых или других) и ее эволюции во времени: делаясь всеобщим достоянием, слова теряют свою различительную силу и по этой причине обретают вид глубоко банальных, общераспространенных, а следовательно, легкодоступных и, поскольку распространяются они не только в пространстве, но и во времени, стертых. Слова, которые постоянно повторяются, надоедают; напротив, редкие слова ценятся очень высоко; по всей вероятности, именно сочетание этих двух факторов лежит в основе бессознательного стремления к более «классным» приемам и к более редкому употреблению слов и оборотов, ставших всеобщим достоянием.
Таким образом, отклонения ради отличия лежат в основе непрестанного движения, которое, хотя и предназначено для их уничтожения, в действительности только и делает, что их воспроизводит (парадоксом это покажется лишь тому, кто не ведает о совместимости постоянства и перемен). Стратегии уподобления и расподобления, лежащие в основе изменений разных узусов языка, не только не затрагивают структуру распределения этих узусов и, в то же самое время, систему систем отклонений ради отличия (экспрессивных стилей), в которых они манифестируются, но, напротив, стремятся к ее воспроизводству (в виде иных феноменов). Поскольку движущей силой изменения остается языковое поле в целом, а точнее, совокупность действий и противодействий, которые постоянно порождают друг друга в этом поле, изначально пронизанном отношениями конкуренции, средоточие этого вечного движения находится везде и нигде, к величайшему отчаянию тех, кто, свято веруя в философию распространения, основанную на образе «масляного пятна» (согласно незаслуженно знаменитому образцу two-step flow [35]) или «капели» (trickle-down [36]), упорствуют в стремлении отыскать основу изменений в одной, строго определенной точке лингвистического поля. То, что описывается как феномен распространения, есть на самом деле не что иное, как процесс, вытекающий из конкурентной борьбы, которая заставляет каждого агента совершать выбор среди бесконечного числа стратегий уподобления и расподобления (по отношению к тем, что его опередили или от него отстали в социальном пространстве и во времени) и тем самым постоянно изменять основополагающие свойства языка (произношение, лексику, синтаксические обороты и проч.), сохраняя, однако, в ходе этих перемен то отклонение, какое их и порождает. Это структурное постоянство социальной ценности узусов легитимного языка не покажется удивительным тому, кто знает, что стратегии, направленные на его изменение, порождены той же логикой, что и сама его структура, и преследуют те же цели; все зависит от позиции, занимаемой в этой структуре человеком, который эти изменения производит. Концепция «взаимодействия» учитывает только непосредственно наблюдаемые действия и противодействия, поэтому ее сторонники не могут понять, что языковые стратегии разных агентов находятся в теснейшей связи с позицией, занимаемой ими в структуре распределения языкового капитала, о которой известно, что она зависит от распределения шансов на успех в школьной системе, а следовательно, от классовой структуры. А потому неудивительно, что концепция эта не способна увидеть те глубинные механизмы, которые скрываются за поверхностными изменениями и обеспечивают воспроизводство структуры отклонений ради отличия; между тем структура эта сохраняет ситуацию, в которой владение редкой компетенцией предоставляет возможность отличиться и становится для обладателя этой компетенции постоянным источником прибыли.
