Отклонения ради отличия и социальная ценность

Таким образом, всякий, кто не осознает специфической ценности, объективно присущей легитимному узусу языка, и, одновременно, социальных оснований этой привилегии, становится жертвой одного из двух противоположных заблуждений: либо он бессознательно абсолютизирует то, что объективно носит относительный и в этом смысле произвольный характер (иначе говоря, господствующий узус) и объясняет формирование той рыночной стоимости, какая закрепляется за этим узусом, в частности, на школьном рынке, исключительно свойствами самого языка, такими, например, как сложность его синтаксической структуры; либо отказывается от этого фетишизма ради того, чтобы впасть в более чем наивный научный релятивизм, забывая при этом, что наивный взгляд релятивизмом не страдает, и отказываясь признать само существование легитимности; в этом случае происходит произвольная релятивизация господствущего узуса, легитимность которого признается между тем всем обществом, а не только господствующими классами.

Чтобы продемонстрировать, как научный дискурс воспроизводит фетишизацию легитимного языка, осуществляющуюся в реальности, достаточно вспомнить, как Бернштейн описывает свойства «усовершенствованного кода» (code elabore), не соотнося этот социальный продукт с социальными условиями его производства, иначе говоря, не связывая его возникновение даже - что было бы вполне естественно, поскольку речь идет о социологии образования, - с условиями школьного обучения: «усовершенствованный код» таким образом возводится в ранг абсолютной языковой нормы, так что все прочие языковые практики мыслятся отныне лишь как не дотягивающие до этой нормы. Напротив, игнорирование того, чем народный и ученый узусы обязаны своим объективным связям и структуре отношений господства и подчинения между классами, которая воспроизводится в отношениях между этими узусами, приводит к канонизации «языка» подчиненных классов как такового: именно к этому склонялся Лабов, когда, стремясь защитить «народный язык» от обвинений в том, что он не дотягивает до нормы, противопоставлял напыщенное многословие и пустословие подростков из буржуазных семей точности и краткости языка подростков из негритянского гетто. Между тем сам Лабов показал (на примерах недавних эмигрантов, которые особенно строго оценивают произношение, отклоняющееся от нормы, - иначе говоря, свое собственное), что языковая «норма» обязательна для всех членов «языкового сообщества», и это особенно верно применительно к школьному рынку и ко всем официальным ситуациям, когда пустословие и многословие зачастую являются необходимым условием речевой практики.

Политическая унификация и сопровождающее ее принудительное распространение официального языка создают между различными узусами этого языка отношения, радикальным образом отличающиеся от обрисованных теоретиками отношений между различными языками, на которых говорят группы людей, политически и экономически независимые друг от друга (как, например, отношение между французским и английским наименованиями барана: mouton и sheep, о которых пишет Соссюр, обосновывая свою концепцию произвольности языкового знака): всякая языковая практика воспринимается на фоне практики легитимной, практики господствующих классов, причем возможная объективная стоимость языковых продуктов разных говорящих субъектов, а следовательно, и отношения каждого из них с языком и, одновременно, само его производство определяются внутри системы конкурирующих на практике вариантов, система же эта образуется в реальности всякий раз, когда складываются определенные экстралингвистические условия образования языкового рынка.

Так, например, языковые различия между выходцами из разных регионов перестают быть несоизмеримыми партикуляризмами: соотносимые de facto с единым эталоном «общего» языка, они все получают клеймо регионализмов, входят в разряд «неправильных оборотов и ошибок в произношении», за которые школьные учителя снижают отметки [20]. Народное использование официального языка систематически обесценивается: оно низводится до статуса вульгаризмов, жаргона или говора. Постепенно складывается система социологически релевантных лингвистических оппозиций, не имеющая ничего общего с системой лингвистических оппозиций, релевантных лингвистически. Иными словами, различия, обнажающиеся при столкновении разных форм речи, не сводятся к тем, какие отыскивает лингвист, исходя из собственных критериев релевантности: как бы велико ни было в языке число элементов, не подлежащих изменению, в области произношения, лексики и даже грамматики имеется целая совокупность различий, которые находят себе соответствие в различиях социальных и которые ускользают от внимания лингвистов, но обращают на себя внимание социологов, ибо являются частью такой системы лингвистических оппозиций, которая воспроизводит систему социальных различий. Структурная социология языка, отталкивающаяся от Соссюра, но отвергающая те абстракции, с какими имел дело он, должна исследовать отношение между системами, построенными на лингвистических различиях, релевантных социологически, и системами, построенными на различиях социальных.

Социальные узусы языка обязаны своей сугубо социальной ценностью тому факту, что они стремятся организоваться в системы различий (между просодическими и артикуляционными или лексикологическими и синтаксическими вариантами), которые воспроизводят на символическом уровне различительных отклонений систему различий социальных. Говорить - значит присваивать один из экспрессивно окрашенных стилей, уже сложившийся в узусе и с помощью узуса, а вдобавок объективно отмеченный своим положением в иерархии стилей, устройство которой отражает иерархию соответствующих групп. Эти стили - системы классифицированных и классифицирующих, иерархизированных и иерархизирующих различий - метят тех, кто их присваивает, и стихийная стилистика, исходя из практического ощущения соответствий между устройствами двух дифференцирующих систем, различает за классами стилистическими классы социальные.

Те, кто отдает предпочтение лингвистически релевантным константам перед социологически значимыми вариациями ради того, чтобы выстроить артефакт, именуемый «обычным» языком, исходят из убеждения, что способность говорить, распространенная почти повсеместно, тождественна социально обусловленным способам реализации этой естественной способности, которых существует столько же, сколько существует социальных условий для ее приобретения. Между тем компетенция, достаточная для составления фраз, годных для того, чтобы стать удобопонятными, может быть совершенно недостаточной для составления фраз, годных для того, чтобы быть выслушанными, фраз, приемлемых во всех ситуациях, где требуется речевая деятельность. В данном случае социальная приемлемость опять-таки не сводится к одной грамматической правильности. Люди, лишенные легитимной компетенции, либо не получают доступа в те социальные сферы, где такая компетенция считается необходимой, либо оказываются обреченными на молчание. Таким образом, редкостью является не способность говорить, которая, принадлежа к числу биологических характеристик человека, универсальна, а следовательно, по определению не может служить отличительным признаком [21], но компетенция, необходимая для того, чтобы говорить на легитимном языке, который, принадлежа к числу характеристик социальных, переводит социальные отличия в сугубо символическую сферу различительных отклонений, или, говоря проще, позволяет отличиться [22].

Образование языкового рынка создает условия объективной конкуренции, в рамках которой и посредством которой легитимная компетенция может функционировать как языковой капитал, приносящий в результате каждого социального обмена прибыль в форме отличий. Поскольку прибыль эта частично связана с редкостью продуктов (и соответствующих компетенций), она определяется не одной лишь стоимостью обучения.

Стоимость обучения - понятие не простое и не являющееся социально нейтральным. Оно включает в себя - в разной степени, зависящей от школьных традиций, эпох и учебных дисциплин, - расходы, которые могут сильно превосходить минимум, «технически» необходимый для передачи компетенции в собственном смысле слова (если, конечно, возможно определить строго технически как обучение, необходимое и достаточное для исполнения определенной функции, так и саму эту функцию, тем более что так называемое «дистанцирование от роли», иначе говоря, от функции, занимает тем больше места в определении функции, чем выше сама она стоит в иерархии функций): бывают случаи, когда, например, продолжительность обучения (параметр, очень удобный для измерения его экономической стоимости) оценивается сама по себе и независимо от достигнутых результатов (порождая иногда своего рода соревнование между «элитарными» школами, каждая из которых стремится сделать курс обучения продолжительнее, чем у конкурентов); бывают иные случаи (впрочем, одно не исключает другого), когда социальный ореол достигнутой компетенции, проявляющийся в символической модальности преподанных практик, иначе говоря, в способе выполнения технических действий и применения компетенций в жизни, неразрывно связан с медленностью приобретения навыков, ибо короткие или ускоренные курсы обучения всегда вызывают подозрение в том, что их продукты произведены в спешке и нуждаются в доводке. Этот показной избыток в потреблении уроков (иначе говоря, времени обучения), явный технический перерасход ресурса, исполняющий социальную функцию легитимации, входит в состав ценности, которую общество приписывает социально гарантированной компетенции (т. е., если говорить о сегодняшнем дне, компетенции, которая «удостоверена» школьным аттестатом).

Отличия приносят прибыль по той причине, что предложение продуктов (они же говорящие субъекты), соответствующее определенному уровню языковой (или, в более общем плане, культурной) квалификации, меньше, чем оно могло бы оказаться в том случае, если бы все говорящие субъекты приобретали легитимную компетенцию в таких же условиях, что и носители наиболее редкой компетенции [23]; поэтому нетрудно понять, что прибыль распределяется в прямом соответствии с шансами оказаться в этих выгодных условиях, иначе говоря, в соответствии с положением субъекта в структуре общества.

Несмотря на некоторые внешние совпадения, такой подход максимально далек от соссюровского, ибо в теории homo linguisticus Соссюра, точно так же, как экономический субъект Вальраса и его последователей, свободен в производстве словесных продуктов (волен, например, сказать «папка» вместо «шапка», как говорят дети), но в реальности он может быть понят, может обмениваться репликами и вступать в общение только при условии, что будет следовать правилам кода, общего для всех. Этот рынок, где действует лишь чистая, абсолютная конкуренция между агентами, взаимозаменяемыми так же легко, как продукты, которыми они обмениваются, и «ситуации», в которых этот обмен производится, агентами, в равной степени подчиняющимися принципу максимальной информативности (как другие подчиняются принципу максимальной полезности), - этот рынок так же далек от реального языкового рынка, как «чистый» рынок - от реального экономического рынка с его монополиями и олигополиями; в дальнейшем мы остановимся на этом подробнее.

Редкость сама по себе есть превосходный способ отличиться, но этого мало: важно еще и то, что отношения, связывающие систему языковых различий с системой различий экономических и социальных, таковы, что в данном случае мы имеем дело не с релятивистской совокупностью различий, способных релятивизировать друг друга, но с иерархизированной совокупностью отклонений от одной формы дискурса, которую все признают в качестве легитимной, иначе говоря, в качестве эталона ценности языковых продуктов. Господствующая компетенция действует как языковой капитал, обеспечивающий прибыль в форме отличия и превосходства над другими компетенциями лишь в тех случаях, когда постоянно создаются требуемые условия (а именно: унификация рынка и неравный доступ к орудиям производства легитимной компетенции и к местам легитимного выражения), позволяющие группам, которые обладают этой компетенцией, навязать ее в качестве единственно легитимной на официальных рынках (светском, школьном, политическом, административном) и в большей части языковых взаимодействий, к которым эти группы причастны [24].

Все это приводит к тому, что люди, желающие защитить свой языковой капитал, - например, если говорить о сегодняшней Франции, люди, желающие сохранить свое право на изучение древних языков, - обречены вести борьбу на всех направлениях: отстоять ценность определенной компетенции можно лишь при условии, что будет спасен рынок, т. е. совокупность политических и социальных условий, в которых осуществляется производство производителей-потребителей. Защитники латыни или, в других случаях, французского, арабского и т. п. зачастую действуют так, как если бы избранный ими язык мог иметь хоть какую-нибудь ценность вне рынка, т. е. если бы его можно было ценить за его внутренние свойства (например, «логичность»), но на практике они отстаивают не что иное, как рынок. Место, какое система образования отводит различным языкам (или различным культурам), приобретает столь большое значение лишь потому, что именно школа обладает монополией на массовое производство производителей-потребителей, иначе говоря, на воспроизводство рынка, от которого зависит социальная ценность лингвистической компетенции, ее способность выступать в качестве языкового капитала.