3.2. Специфика информативности

Специфика информативности в том или ином типе дискурса определяется в рамках противопоставлений «информативность  фатика» и «информативность  экспрессивность» или «рациональность  иррациональность (эмоциональность)».

Многие исследователи политического дискурса отмечают в нем примат ценностей над фактами, преобладание воздействия и оценки над информированием, эмоционального над рациональным (Ealy 1981; Lasswell 1950; Elder, Cobb 1983; Edelman 1964; Hacker 1996; Миронова 1997; Герасименко 1998; Шаховский 1998а). В отличие, например, от языка науки, предметом которого является объективная реальность, политический язык преимущественно побудителен, нацелен на оказание влияния, стимулирование и воодушевление адресата.

Традиционно критериями информативности считаются небанальность, релевантность и адекватность в подаче информации; эти же признаки с противоположным знаком становятся критериями фатики. Безусловно, прав Е.В. Клюев, утверждая, что первый из этих признаков (небанальность /содержательная новизна) является важнейшим критерием информативности (Клюев 1996: 218).

Фатика как антипод информативности (банальность содержания/отсутствие новизны) коррелирует с ритуальностью коммуникации: их сближает отсутствие установки на новизну, стремление к стандартности и стереотипности. Ритуальные речевые акты отличает фиксированность формы и «стертость» содержания, т.е. незначимость собственно вербальной стороны высказывания (Гудков 1998). Ритуал исключает свободу выбора – принимающие участие в ритуале вынуждены подчиняться его законам. «Религиозные, юридические, терапевтические, а также частично – политические дискурсы совершенно неотделимы от такого выполнения ритуала, который определяет для говорящих субъектов одновременно и их особые свойства, и отведенные им роли» (Фуко1996б: 71).

Ритуал противопоставлен и диалогу как свободному обмену мнениями, и игре, где проявляется свобода самовыражения личности. «Ритуальный язык не может быть языком диалога. Его функция заключается не в выяснении позиции собеседника, а в обозначении того, что положение дел остается прежним, что все «играют в одну игру» и вполне удовлетворены ею. Такая функция языка в точности соответствует функции заклинания в первобытных обществах. Принятие участия в ритуале есть не что иное, как периодическая «клятва на верность» социуму» (Баранов 1997: 109).

Поскольку власть как психологический феномен включает иррациональный и эмоциональный уровни (Водак 1997: 79), общение на политические темы никогда не бывает нейтральным или объективным, ему свойственна оценочная акцентированность, пристрастность, аффективность. Даже тексты новостей, по определению претендующие на беспристрастность и объективность, формулируются в рамках определенного идеологического фрейма интерпретации (Hacker 1996; Fiske 1993).

М. Эдельман, говоря об аффективности, как о важной составляющей знака в политическом дискурсе, подчеркивает биологически обусловленный характер аффективных реакций: «При определенных условиях язык становится последовательностью сигналов-раздражителей (по Павлову).<...> Медик, слышащий фразу «обязательное медицинское страхование» реагирует не на словарные значения составляющих ее слов, а на закрепленные за ними ассоциации с моральными и экономическими проблемами и тревогами, существующими в обществе. <...> Ключевые слова политического дискурса, такие, как например, интересы общества, национальная безопасность, способны оказывать мощное успокаивающее или возбуждающее действие» (Edelman 1964: 116).

Психологи отмечают действие «принципа постоянства» в восприятии политической информации: люди предпочитают интерпретировать политические стимулы в соответствии со своими уже сложившимися диспозициями и ожиданиями (Elder, Cobb 1983). Социально-политические установки играют роль компенсатора когнитивного дефицита – иными словами, они моделируют реакцию людей не только на знакомые, но и на неясные, непонятные социально-политические ситуации и, тем самым, позволяют минимизировать риск и опасность, содержащиеся в таких ситуациях (Дилигенский 1996: 156). Анализируя взаимосвязь между основными компонентами социально-политических установок личности – когнитивным, ценностным и аффективным, Г.Г. Дилигенский отмечает особую значимость ценностных и эмоциональных компонентов для людей, активно включенных психологически в общественно-политическую жизнь. Рассмотрим предлагаемый в работе Г.Г. Дилигенского спектр аффективных реакций в их соотношении с основными когнитивными компонентами социально-политических установок (таблица 1).

Таблица 1. Компоненты социально-политических установок.

Когнитивные компоненты	Аффективные компоненты
1. Типология общественных систем (капитализм – социализм, демократия – тоталитаризм, свободное общество и пр.)	Удовлетворенность, конформизм, фатализм, умеренный критицизм, нонконформизм, недовольство, протест, радикальный негативизм
2. Принципы, регулирующие социально-экономические и социально-политические отношения	Любовь – ненависть, отвращение; энтузиазм, страсть – равнодушие; доверие – недоверие, страх, ужас
3. Отношения между личностью и обществом, права и достоинство личности	Ощущения достоинства – униженности, защищенности – беззащитности, свободы – зависимости личности
4. Уровень стабильности экономической и социально-политической ситуации	Уровень психологической тревожности по поводу «критических» проблем общества
5. Социально-групповая структура общества, межэтнические отношения	Эмоциональное восприятие представителей собственной и других социальных и этнических групп: дружелюбие, миролюбие – враждебность, агрессивность

Если когнитивный компонент установки представляет в психике реальность мира внешних объектов и ситуаций (знание о том, какова действительность на самом деле), то ценностный компонент выражает отношение человека к этой реальности, основанное на представлении о должном, желаемом (знание о том, какой должна быть действительность). Аффективный компонент установок наиболее полно отражает их истинную значимость в психологической структуре личности: «установка, не имеющая отчетливо выраженного эмоционального компонента, скорее всего является «слабой» и не играет большой роли в мотивации и поведении человека» (Дилигенский 1996: 187).

Фактор эмотивности, на наш взгляд, является наиболее значимым при осуществлении следующих функций языка политики:

• Функция укрепления приверженности системе (в частности, через ритуальное использование символов). В языке политики всегда символы, способные вызывать сильные аффективные реакции, концентрирующие в себе патриотическую гордость, память о прошлой славе, обещание будущего величия и т.д.

• Функция социальной солидарности, групповой идентичности. Эмотивность знака служит мощным фактором политической интеграции – Ч. Элдер и Р. Кобб совершенно справедливо считают, что «людей в политические группы объединяет не столько однородность мотиваций, сколько общность аффективных реакций» (Elder, Cobb 1983: 116). Соответственно, различия в эмоциональных реакциях на сходные ситуации способствуют социальной дифференциации и отчуждению.

• Функция ориентации. При формировании картины политической реальности в сознании членов социума эмоции (через лексику эмоций) компенсируют дефицит необходимой информации, тем самым заполняя имеющиеся когнитивные лакуны. Это становится возможным благодаря тому, что эмоциональные реакции на определенные типы ситуаций и событий типизируются и фиксируются в социально-политическом опыте индивида, а затем, в случае повторного возникновения сходных ситуаций, воспроизводятся, позволяя строить схемы их интерпретации (Thomas 1995: 314).

• Мобилизационная функция. Эмоции выступают как мотивацонный импульс к действию. «Эмоции появляются, когда индивид устанавливает наличие или отсутствие соответствия между ситуациями/событиями и своими желаниями, интересами или потребностями. Эмоционально маркированное несоответствие заряжает индивида энергией, высвобождает силы, мотивируя его тем самым к совершению действия, целью которого является устранение этого несоответствия» (Thomas 1995: 315). Эмоциональный фактор играет важную роль в реализации инспиратива (воодушевления к действию) как варианта мобилизационной функции политического языка.

• Агональная функция. Эмоции, как известно, являются мощным мотивирующим фактором вербальной агрессии, в том числе и в политическом дискурсе.

В политическом дискурсе соотношение информативности, с одной стороны, и фатики, экспрессивности, эмотивности – с другой варьируется в зависимости от жанра. Преимущественно фатически ориентированными являются жанры ритуальной коммуникации, в частности, инаугурационное обращение и прощальная речь президента (Campbell, Jamieson 1986; 1990). Американские специалисты по президентской риторике усматривают момент ритуальности в президентских теледебатах: «сам факт их проведения призван подтвердить жизнеспособность американской демократии», а кандидаты в ходе дебатов «непременно согласятся, что проблемы, стоящие перед страной, решаемы, что ее институты функционируют нормально и что страной правит народ» (Herbeck 1994).

Е.Н. Ширяев считает, что в публицистических выступлениях в парламенте (в отличие от митинга) информативность должна преобладать над экспрессивностью (Ширяев 1994: 16). Безусловно, в митинге больше экспрессии и фатики, нежели информативности. Что касается парламентских слушаний, то, как показал анализ стенограмм заседаний Государственной Думы, соотношение информативности и эмотивности/экспрессивности зависит от тематики обсуждения. Информативная функция явно превалирует, когда идет рутинная законотворческая деятельность, однако когда в повестке дня стоят «горячие», сугубо политические вопросы, например, утверждение кандидатуры нового премьер-министра или снятие генерального прокурора, на первый план выходит агональная функция политического дискурса и информативность уступает место экспрессивности.

Таким образом, можно предположить, что варьирование по линии «информативость  эмотивность/экспрессивность» обусловлено не только жанром, но и тем, какая функция политического дискурса превалирует в том или ином конкретном дискурсном событии. Рассмотрим в этой связи отрывок из статьи Е. Крутикова: Как расценить термин «агрессия НАТО», употребленный не в полемическом задоре очень патриотичной журналистики, а в официальном документе федерального правительства? Полноте. Война закончилась. Эмоции должны уйти на второй план. А на первом – деньги. <...> ...необходимо удержать золотую середину на переговорах в Сараево и дальнейших консультациях с Евросоюзом. Никаких дополнительных уступок, но и больше никаких «агрессий НАТО» в официальных правительственных документах (ИЗВ, 31.07.99)^.

Прежде всего следует отметить, что словосочетание агрессия НАТО здесь не просто маркировано отрицательной оценочностью за счет компонента «незаконное применение силы» в значении слова агрессия – его характеризует чрезвычайно высокий градус эмотивности и экспрессивности. Если учесть менталитет среднестатистического представителя российского электората и политических кругов национал-патриотической ориентации, а также многолетнюю историю противостояния России и блока НАТО, то можно представить себе, какой клубок эмоций (от недоверия и негодования до ненависти) оказывается вплетенным в его семантическую структуру. Все это позволяет квалифицировать словосочетание агрессия НАТО как политический ярлык с ярко выраженной инвективной функцией. В приведенном отрывке, следовательно, речь идет не только о нежелательности и неуместности использования эмоционально нагруженного термина в тексте официального документа, здесь также подчеркивается, что инвективная эмотивность, столь естественная в полемике и агональных жанрах, абсолютно несовместима с жанром переговоров, нацеленным на установление консенсуса.