Русская речь, русская идея и идиостиль достоевского

Ю.Н.КАРАУЛОВ

(1821 - 1881)

Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности. Ф.М. Достоевский

I. От русской речи к «русской идее»

В феврале 1992 года я слушал публичную лекцию Н.Д. Арутюновой, темой которой была семантико-типологическая характеристика русского языка в его сопоставлении с другими языками. Характеристика была дана по нескольким универсальным параметрам, используемым обычно в культурной антропологии, семиотике, в философской и филологической герменевтике. В перечислительном виде, без развернутых комментариев, которыми они сопровождались в лекции Н.Д. Арутюновой и которые касались обращения к другим языкам с иными, чем в русском, значениями параметров, а также отношений их друг с другом, параметры эти таковы (далее в каждой паре вторым поставлен параметр, свойственный именно русскому языку):

а) Время б) Человек в) Норма г) Свое д) Определенность

— — — — —

Пространство; Стихия; Аномалия; Чужое; Неопределенность.

 Автором были приведены многочисленные и разнообразные языковые факты, иллюстрировавшие принадлежность русскому языку именно того набора характеристик, которые перечислены в правой части таблицы, т.е. которые показывали, что русский язык тяготеет к пространственным представлениям как первичным, исходным и склонен рассматривать время как пространство; что он характеризуется неантропоцентрической ориентацией и в своей структуре и речевом выражении готов ставить на первое место стихию, а не сознательную деятельность человека как основную движущую силу мира; что он отдает предпочтение не норме, а нарушениям, отклонениям от нее, т.е. для него естественнее аномалия, чем норма; что чужое имеет приоритет перед своим, оказывается, как правило, выше, ценнее, интереснее своего; и что, наконец, в нем довольно отчетливо прослеживается тенденция к неопределенной окраске высказывания, в том числе и к неопределенному выражению всех остальных перечисленных выше параметров.

К этим выводам можно относиться по-разному, но я хочу привлечь внимание вот к чему. В том обильном и разноречивом потоке публикаций, который посвящается ныне проблемам самоидентификации русских, их самобытности, их национальному характеру и национальному самосознанию, мы встречаемся с понятиями, весьма похожими на приведенные выше признаки, с понятиями, часто даже называемыми теми же словами. Не тщась дать систематическое обозрение, приведу только примеры такого рода характеристик русскости (Russtum, как говорит Вышеславцев), русского национального духа, рассматриваемого уже не со стороны языка, а со стороны ценностей, идеалов, надежд, отраженных в фольклоре, верованиях народа, памятниках письменности, литературе.

а) Время – Пространство

Кажется, эта оппозиция, с предпочтением в русском характере второго ее члена, не требует развернутой аргументации: о влиянии российских просторов на складывание национального духа говорили многие. Приведу одну цитату: «Когда-то Чаадаев сетовал, что Россия находится вне истории, что она не более чем географическое понятие. Тогда это казалось пределом национальной самокритики. Евразийцы обратили этот «географизм» в национальную добродетель, объявив большевистскую Россию (как отринувшую Россию петровскую) полной и абсолютной наследницей Джучиева улуса, апеллируя в том числе к фактору пространства: те же размеры, те же кочевые просторы. И такая же вражда к «романо-германской Европе», живущей прежде всего в системе временных координат, а не только пространственных» (Кантор, 1995: 38).

б) Человек – Стихия

О роли стихийной составляющей в русском характере говорилось много. В понимании русской истории С.М. Соловьевым, например, большое значение отводится понятию «внутренней степи», т.е. бунтам и восстаниям как проявлению народной, «скифской» (Блок) стихии. «Характер человека, – пишет Вышеславцев, – не есть что-то явное, очевидное; напротив, он есть нечто скрытое. Поэтому трудно понять характер и возможны неожиданности. Как часто люди говорят: “Вот этого я от тебя никогда не ожидал!”. Характер имеет свой корень не в отчетливых идеях, не в содержании сознания, а скорее в бессознательных силах, в области подсознания. Там, в этой подпочве, подготавливаются землетрясения и взрывы, которые нельзя объяснить, если смотреть на внешнюю поверхность... В особенности это применимо к русскому народу. Все герои Достоевского поражают своими выходками и вспышками. И весь русский народ в целом поразил мир своим революционным извержением» (Вышеславцев, 1995: 112–113).

в) Норма – Аномалия

Стихийная составляющая русского национального характера коррелирует с тенденцией к нарушению нормы, способна приводить к аномальным поступкам и действиям, иллюстрацией чего может служить, например, былинный эпизод ссоры Ильи Муромца с князем Владимиром (пересказ по цитированной выше статье Вышеславцева). Однажды устроил князь Владимир «почестен пир» «на князей, на бояр, на русских богатырей», «а забыл позвать старого казака Илью Муромца». Илья, конечно, страшно обиделся. Натянул он тугой лук, вложил стрелочку каленую и начал стрелять... В кого бы вы думали? «Начал он стрелять по Божьим церквам, да по чудесным крестам, по тыим маковкам золоченыим».

И вскричал Илья во всю голову зычным голосом: «Ах вы, голь кабацкая, доброхоты царские! Ступайте пить со мной заодно зелено вино, Обирать-то маковки золоченыя!». Тут-то пьяницы, голь кабацкая Бежат, прискакивают, радуются: – Ах ты, отец наш, родной батюшка! – Пошли обирать на царев кабак, Продавать маковки золоченыя, Берут казну бессчетную, И начали пить зелено вино.

«...Здесь явно виден, – пишет далее Вышеславцев, – весь русский характер: несправедливость была, но реакция на нее совершенно неожиданна и стихийна. Это не революция западноевропейская, с ее добыванием прав и борьбою за новый строй жизни, это стихийный нигилизм, мгновенно уничтожающий все, чему народная душа поклонялась, и сознающий притом свое преступление с “голью кабацкою”. Это не есть восстановление нарушенной справедливости в мире, это есть “неприятие мира”, в котором такая несправедливость существует. Такое “неприятие мира” есть и в русском горестном кутеже, и в русских юродивых и чудаках, и в нигилистическом отрицании культуры у Толстого, и, наконец, в коммунистическом нигилизме» (Вышеславцев, 1995: 117). Стихия, таким образом, приводит к аномалии, подкрепляет ее.

г) Свое – Чужое

«О чем мечтает, чего желает русская сказка, каковы бессознательные мечты русской души?» – спрашивает далее Вышеславцев. И отвечает: «Прежде всего – это искание “нового царства и лучшего места”, постоянное стремление куда-то “за тридевять земель”. Здесь есть, конечно, нечто общее сказочному миру всех народов: полет над действительным к чудесному, но есть и нечто свое, особенное, какое-то странничество русской души, любовь к чужому и новому здесь, на земле, и за пределами земли: “Града грядущего взыскуем”» (Вышеславцев, 1995: 113).

д) Определенность – Неопределенность

«Нужно сказать, что область подсознательного в душе русского человека занимает исключительное место. Он чаще всего не знает, чего он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело. Умеем ли мы вообще хотеть? Да, у нас бывают мгновенные и непреодолимые желания, и в нас есть жажда жизни, есть Эрос, но мы не можем определить направление хотения. Любимец русской сказки Иванушка-дурачок, долго лежавший на печи, ни с того, ни с сего вдруг вскакивает и кричит: “Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда!» (Вышеславцев, 1995: 113).

На примере этих, в общем-то случайных, цитат читатель убеждается, что можно отметить отчетливый параллелизм между чисто лингвистическими оценками русского языка (может быть, точнее было бы сказать – русской речи) и философскими, историко-психосоциологическими оценками русского национального характера. Связь национального языка и национального характера, безусловно, существует. «Пушкин как-то сказал о себе, что он ударил по наковальне русского языка и тот зазвучал. Но заставить “звучать язык” – это и значит конституировать национальное сознание» (Кантор, 1995: 42).

Близкая точка зрения о соотнесении и даже отождествлении русского национального сознания с русским языком обосновывается в статье В.С. Библера, которая так и называется: «Национальная русская идея? – Русская речь!» (Библер, 1993). Приведу несколько выдержек из этой статьи. «Идея речи (как национального средства) отвечает самому смыслу демократии и демократизма, смыслу гражданского общества, объединяющего людей в системе договоров и соглашений и – вместе с тем – разъединяющего и обособляющего каждого человека. Речь – наиболее адекватное выражение единства нации в контексте гражданского общества <...>. Внутренняя речь, сближая различные слова, фразеологизмы, речевые обороты и заключенные в них частные идеи, формулирует совершенно необычные – в будущее нацеленные – формы мышления, одновременно предельно индивидуального и исходно общенационального характера <...>. Все эти семантические и синтаксические смыкания и отталкивания речевых корнесловий – звучаний – действий национально своеобразны и формируют смысловой лад каждой нации» (Библер, 1993: 163, 165–166).