Подданная королевы

Как помним, за восемнадцать лет перед тем, 23 июня 1831 года, император Николай Павлович указал толпе, собравшейся на Сенной, на возможных виновников случившихся в Петербурге бесчинств. Оказывается, это поляки и французы мутят воду и подучают народ, который вследствие этого впадает в буйство и совершает множество непотребств. Другие нации, могущие смутить народную нравственность, поименованы не были.

В деле 1849 года практически отсутствуют какие–либо намеки на явные или скрытые иностранные происки. (За исключением, разумеется, общих официальных сентенций о пагубном влиянии Запада.)

В одном из своих докладов Перовскому Иван Петрович Липранди говорит, что, будучи служащим Департамента внутренних сношений Министерства иностранных дел и пользуясь большой доверенностью начальства, Петрашевский “имеет у себя в квартире множество дел для обработки, которые относятся к Французским, Германским и Царства Польского подданным, а это самое ставит их в некоторую от него зависимость и доставляет ему благовидный случай сообщаться с ними и искать связей и содействия к достижению цели, к которой он постоянно стремится”. Начальство, однако, не оценило этот намек. У следователей хватило ума не шить главному фигуранту процесса еще шпионаж или на худой конец обвинять его в предосудительных связях с иностранными подданными: разительный контраст со следственной практикой более памятных нам времен.

И все же в ходе процесса 1849 года возникает один эпизод, который, получи он развитие, мог бы направить правительство на поиск тайной заграничной руки. Причем рука эта оказалась бы сугубо английского происхождения.

15 июля заключенный Толстов (тот самый, который выкажет сверхискреннее раскаянье, так тронувшее государя) пишет записку другому заключенному — семнадцатилетнему Борису Исааковичу Утину.

“Утин! Еще за это голову с вас не снимут. Скажите откровенно, откуда пошла молва о бунте в Москве. Пожертвуйте вашими сердечными обстоятельствами — это и мне и вам послужит в пользу ”.

Обратим внимание. Записка Толстова — это не конспиративная весть: из камеры в камеру. Это вполне легальный документ, врученный Толстовым членам Следственной комиссии и аккуратно доставленный ими по назначению — удивленному, надо полагать, адресату.

Толстов призывает Утина не запираться и мужественно открыть следователям свои “сердечные обстоятельства ”. Очевидно, тут замешана женщина.

В тот же день, 15 июля , Комиссия приступает к Утину, дабы узнать от него сокрытые им подробности:

“< Вопрос.> Против предъявленной вам при сем записки от студента Толстова о том, чтобы вы сказали откровенно, откуда пошла молва о бунте в Москве, имеете дать полное и откровенное показание ”.

Спрашиваемый с готовностью отвечает, что он “слышал о бунте от одной девчонки англичанки Марии Бернс, которая жила на Галерной улице в доме Пушкина в 4-м этаже, вход с улицы ”. Указав эти важные топографические подробности, подследственный добавляет, что англичанка сказывала ему, будто она была у некоего знатного лица, когда к тому кто–то пришел и сообщил о начавшемся бунте — правда, не в самой Москве, а во внутренних губерниях. Сама же она была в это время “спрятана” (в другой комнате? за портьерой? в шкафу?) и таким образом слышала весь разговор.

“Я ждал этого вопроса, — признается следователям Утин, — но предварительно не делал показаний об этом, чтобы не замешать сюда молодую девушку, которая в этом деле нисколько не причастна... ” Сообщил же он об этом только Толстову — “и то сказал ему об этом как об неосновательном слухе, именно потому, что слышал его от девчонки ”.

Господа следователи отнеслись к сообщению Утина с полной серьезностью. Тем более что в их руках теперь оказались сведения положительные: имя и точный адрес. 23 июля “для разъяснения сего обстоятельства” генерал Набоков обращается к генералу Дубельту с просьбой, “немедленно арестовать девицу Бернс” и допросить ее — “когда, в каком доме и у какого именно знатного лица говорено было о бунте во внутренних губерниях и, отобравши от нее показание, доставить в Комиссию ”. Ввиду иностранного происхождения арестуемой для ее задержания избран опытный офицер. Неясно, правда, знает ли он английский язык.

Но подполковнику Брячининову на сей раз не повезет. 25 июля он не без грусти уведомляет начальство, что данное ему предписание осталось неисполненным, поелику в отысканной им квартире под номером тридцать пять “живет около пяти лет англичанка не Бернс, а Бунн, женщина за 50 лет, занимающая три чистых комнаты и принимающая к себе постояльцев обоего пола ”. Разумеется, это почтенная дама, которая, по словам подполковника, “средства к содержанию себя имеет будто бы от капитала, находящегося в кредитных установлениях”, мало напоминает “девчонку”, способную подслушивать частные разговоры, будучи с визитом у знатных особ.

Однако встретившиеся оперативные трудности лишь подвигли компетентные органы на дальнейшие поиски, ход которых до нас, к сожалению, не дошел. Очевидно, вновь был допрошен Утин, которому пришлось кое–что уточнить. Во всяком случае, следует новое распоряжение — арестовать уже не госпожу Бунн, а ее племянницу, “живущую с нею вместе Марию Бернс или похожую на это фамилию ”.

Фамилия действительно оказалась “похожей”. 29 июля Дубельт с удовлетворением сообщает Набокову, что подлежащее аресту лицо наконец–то отыскано и им “оказалась девица Мария Варн ”.

Впрочем, в III Отделении Мэри Варн долго не задержалась.

Ниже мы публикуем весьма выразительный документ, озаглавленный так: “Вопросы, предложенные Великобританской подданной девице Марии Варн, и ея ответы. 27 июля 1849”. Это, пожалуй, самый лапидарный из всех мыслимых протоколов — большего немногословия со стороны потерпевшей трудно вообразить.

“Известен ли вам студент, купеческий сын Борис Утин? ” — осведомляются следователи. “Yes”,— твердо отвечает девица Мария Варн.

“Говорили ли вы ему, что в Москве бунт начался из внутренних губерний и что вы это слышали от одного знакомого лица? ” — продолжает интересоваться Комиссия. “No”,— следует не менее твердый ответ. После чего англичанка ставит автограф: Marie Warne.

Этим, собственно, и завершается дело. Вероятно, его неосновательность была настолько очевидна для следователей, что они даже не сочли нужным дать Утину и его подруге очную ставку.

Среди фантасмагорических бредней толстовско–катеневского кружка эта одна из самых бредовых. Помимо прочего, здесь обнаруживается немалая толика чисто мальчишеского бахвальства. Утин дает понять Толстову, что он находится в тесной, дружеской, если не интимной связи с молодой иностранкой, которая доверяет ему большие секреты. Это не какая–нибудь Веревкина, романом с которой может похвастаться вздорный Катенев, а натуральная англичанка, принятая к тому же в самых хороших домах (у “знатных лиц ”). То, что “девчонка” (этим небрежным обозначением Утин, возможно, желает усыпить бдительность следователей) всего лишь племянница хозяйки меблированных комнат, от Толстова скорее всего скрывается. Таинственная, возможно, и аристократического происхождения иностранка, благоволящая юному Утину, — сильный козырь в его руках. Она потребна ему как для личного самоутверждения, так и для придания авторитетности тем сведениям, которые “транслируются” Толстову. Ибо очень похоже, что всю информацию о “бунте в Москве ” Утин взял из собственной головы⁴⁸.

Хороши, однако, и сами арестованные приятели. Зная о “сердечных обстоятельствах” (истинных или мнимых) своего друга, Толстов фактически закладывает его Комиссии. Со своей стороны Утин, судя по всему действительно расположенный к Варн, с легкостью необыкновенной сообщает о ней сведения, которые в случае, если бы они подтвердились, могли причинить британской подданной много существенных неудобств.

Трудно вообразить, например, декабриста Анненкова, “подставляющего ” Полину Гебль. Или, скажем, Андрея Желябова, компрометирующего своими чистосердечными показаниями даже не Софью Перовскую, а просто каких–то оставшихся на свободе лиц. Напротив, в той среде, где обретаются Утин, Катенев, Толстов, предательство не почитается чем–то постыдным. Дух “бесовства” уже поселился в этом кругу. Ради собственного спасения дозволяется жертвовать репутацией, а может, и свободой других.

... Достоевский никогда не узнает о деле Марии Варн. Наверное, оно бы заинтересовало автора “Бесов”: в первую очередь нравственная подоплека сюжета. Да и сама “английская тема” была небезразлична ему. Англичане и англичанки — одна из его немногих, но стойких европейских симпатий. (Стоит вспомнить “Зимние заметки о летних впечатлениях” или образ мистера Астлея в “Игроке ”.)

Но Россия не лучшее место для свободолюбивых британцев. В “Униженных и оскорбленных” появится несчастная Нелли Смит, которая, как и ее дед–англичанин, гибнет в ледяном Петербурге. Остается надеяться, что Марию Варн не постигла эта судьба.

Надо сказать, что ей вообще повезло. Бумаги, отобранные у нее при аресте, оказались совершенно невинного свойства: выкройки, письма от матери, любовные записки и т. д. Среди последних вполне могла обнаружиться и утинская, но, даже если это и так, ее, видимо, не сочли нужным приобщить к делу.

На этом обрывается “английский след ”. Иностранная карта осталась неразыгранной: век шпиономании был еще впереди. Не последовало также дипломатических осложнений, которые могли бы быть вызваны вовлечением в дело подданных иностранных держав. Британское присутствие явило себя иначе: Россия получила столь желаемый ею английский кредит.

“Что там? Толпа мертвецов!”

Известно, что указ о займе был подписан императором Николаем 9 декабря 1849 года (21 декабря н. ст.). Кому и зачем потребовалась задержка с его публикацией — более трех недель?

Ответ на этот вопрос не покажется странным, если попытаться синхронизировать события — в Лондоне и в Петербурге.

В день подписания указа, 9 декабря, генерал–аудиториат еще продолжает свои труды. Император Николай Павлович еще не конформировал приговор. Никто ни в России, ни в Европе официально не извещен не только об итогах расследования, но и о самом существовании дела.

Если бы займ был “официально заявлен” до оглашения приговора, это могло бы вызвать на бирже нежелательную для России реакцию. Слухи о “русском заговоре”, которые, как мы убедились, все же проникали на страницы европейской печати — причем в самый разгар дискуссии о весьма деликатной финансовой сделке, вряд ли могли споспешествовать успеху переговоров. Политическая стабильность России и, следовательно, ее финансовая надежность ставились этими толками под сомнение.

Обнародование займа после публикации правительственного сообщения о ликвидации заговора в Петербурге было выгодно обоим партнерам.

Во–первых, подтверждалась незыблемость того режима, который решились кредитовать братья Беринг. Во–вторых, покушение на этот режим представлялось малозначительным и случайным. И, наконец, британской общественности давалось время не только адаптироваться к новости из Петербурга, но и по достоинству оценить великодушие императора Николая, в отличие от иных европейских монархов отказавшегося казнить своих политических оппонентов.

Очевидно, и в Зимнем дворце, и в Сити сочли, что десяти дней, протекших между Семеновским плацем (3 января 1850 г. н. ст.) и обнародованием займа (13 января 1850 г. н. ст.), окажется достаточным, чтобы Европа переварила первую новость.

Впрочем, государь недаром не жаловал свободную прессу. Сообщение о займе произвело скандал.

Почему, казалось бы, обычная сделка (пусть даже и государственного масштаба) вызывает недовольство и подозрения ?

По мнению автора газетной статьи, опубликованной в “Сан”, взаимное англо–русское лицемерие состоит в том, что ссужаемые России деньги предназначаются вовсе не для строительства С.Петербургской железной дороги, как о том заявлялось публично. То есть вполне возможно, что иностранные капиталы действительно потребны для оплаты строительных нужд. Но только потому, что ранее изысканные русским правительством средства ушли “на покрытие расходов беззаконной войны в Венгрии ”.

Чу! восклицанья послышались грозные!

Топот и скрежет зубов;

Тень набежала на стекла морозные... Что там? Толпа мертвецов!

Жаль, что автор этих стихов в своих поэтических обличениях не учел “венгерский” аспект.

Меж тем строительство знаменитой магистрали началось задолго до венгерских событий. Давно дебатируемый проект стал обретать реальные очертания в тот исторический миг, когда, согласно легенде (впрочем, в силу своей игривости не заслуживающей уважения ), государь Николай Павлович приложил линейку к карте империи и провел между древней и новой столицами линию удивительной прямизны. Столь же малодостоверна и версия, будто некоторое отклонение от абсолютной прямой было допущено лишь потому, что на пути державного карандаша случился упертый в отечественные болота августейший же палец. (В этой же связи можно было бы и переосмыслить стих о поражающем Русь указательном персте, если, конечно, сообщить слову “поражает” оттенок восхищения.)

“Ваше величество, — сказал государю удостоенный высочайшей аудиенции австрийский профессор Фриц–Отто фон Герстнер, — осмелюсь обратить ваше внимание на Соединенные Штаты. Тамошние жители нашли свое спасение от расстояний в железных дорогах ”.

Для славной своим бездорожьем Российской Империи “спасение от расстояний” мнилось еще более необходимым. Ревнитель технического (“железного”) века профессор Герстнер рисовал перед просвещеннейшим из феодальных владык захватывающую картину. Чугунные рельсы в его прожектах связуют не только Петербург и Москву — они устремляют свой бег к Нижнему Новгороду и Казани. “Сим скорым, дешевым и надежным сообщением азиатская торговля была бы упрочена для России и удалила бы сильное совместничество Англии ”,— почтительно внушает государю пылкий профессор механики, не ведающий о том, что именно английские деньги будут востребованы в конце концов для завершения первой части этого грандиозного плана. Но самым положительным доводом в пользу скорейшего соединения двух столиц оказалась для императора Николая гипотетическая возможность переброски через двадцать четыре часа после объявления военной тревоги пяти тысяч солдат пехоты и пятисот человек кавалерии — со всеми полагающимися по штату пушками, припасами и лошадьми — из одной географической точки в другую. В качестве образца и примера профессор Герстнер вновь указывал на Британские острова, где “тамошнее правительство во время беспокойств в Ирландии в два часа перебросило войска из Манчестера в Ливерпуль для следования в Дублин ”.

Подобные перспективы были куда заманчивей тех, что принимались в расчет при сооружении “придворной” железной дороги: из Петербурга в Царское Село. До ее торжественного открытия (30 октября 1837 года — кстати, в день, когда Достоевскому исполнилось ровно 16 лет) самую малость не дотянул первого выпуска лицеист, одобривший, в общем, самою идею, но мысливший, чтобы она обратилась прежде всего во глубь России. “Дорога железная из Москвы в Нижний Новгород, — писано князю В. Ф. Одоевскому (эпиграфом из которого через десять лет украсятся “Бедные люди ”),— была бы нужнее дороги из Москвы в Петербург <...> и мое мнение, было бы с нее начать ”.

Вопрошавший судьбу:

Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком

и не упомянувший — за их отсутствием в России — иных способов передвижения, автор письма, очевидно, не против дополнить свои “Дорожные жалобы ”. Он не усматривает в грядущих новшествах потенциальных опасностей. (Еще не скоро явятся влекомые на рельсы герои: “Туда!.. и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя”, или “Под насыпью, во рву некошеном” и т. д.) Не доживет

Пушкин и до первых железнодорожных катастроф.

В рассуждении о грядущем на Русь техническом прогрессе автор “Медного всадника” более полагается на деятельность частных лиц: “... Я, конечно, не против железных дорог, но я против того, чтобы этим занялось правительство ”. Но не сам ли он поименует указанное правительство “единственным европейцем в России ”?

И заведет крещеный мир На каждой станции трактир.

Это сказано о чаемом благоустройстве дорог шоссейных. Применительно же к общим условиям отечества, более обширного, нежели воспетое в указанном качестве Царское Село, бывший лицеист единственно опасается проделок коварной натуры: снежных заносов на железнодорожных путях.

“Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. “Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!.. ”

Не был ли, часом, Пушкин (снесший в тот день в цензуру первую часть “Капитанской дочки”) среди тех, кто 27 сентября 1836 года стекался на Семеновский плац? Нет, не для лицезрения казни: до нее еще целых тринадцать лет, — а единственно для того, чтобы в виду недавно построенного “пассажирского дома” наблюдать первые испытания нового, доселе невиданного железнодорожного пути. Пока, правда, из–за отсутствия уже заказанных в Англии “огнедышащих драконов” пришлось обойтись привычною конскою тягой.

Что же касается будущего автора “Идиота” (завязка романа происходит, как помним, на железной дороге), он определенно отсутствовал там, где жизнь его переломится надвое. Ему, юному московскому жителю, еще неведомо это далекое имя — Семеновский плац...

Семеновский плац — исходная точка русского железнодорожного дела: отсюда “во всю конскую прыть” двинутся аглицкой выделки вагоны и шарабаны. Семеновский плац — смертные врата: пройдя сквозь них, отправится в долгое путешествие будущий автор “Мертвого дома ”.

Так было угодно распорядиться судьбе: не только соединяющей точки на карте земли, но и тасующей карты иные — в своем, ей лишь одной известном порядке.