26 Ноября 1637 г., несмотря на приговор князя Голицына, Ивану Сидорову вернули взятую было по нем поручную жилую запись и велели служить в подьячих по – прежнему.

Так же неудачной оказалась попытка притянуть в тягло посадских тяглецов, ставших в денежные мастеры.

Устюжской полусотни Ивашко Мартынов, ставший в денежные мастеры, утверждал во Владимирском Судном приказе, что он имеет специальную привилегию: что в 139 (1631) г. об нем была память, по которой его имя велено было «из Устюжской полусотни выписать, и тягла с него в сотню имать не велено и стоялыщиков ставить не велено ж, и ведом он судом в приказе Большие Казны у князя Ивана Борисовича Черкасского». Дело было сомнительное: староста Устюжской полусотни Антошка Афонасьев на очной ставке говорил, что Ивашка — старинный тяглец, что он платил тягло с 1 деньги, «а ныне сказываетца в денежных мастерах, а откупает кабаки, а отнимаетца у них денежными мастеры и тягла не платит». Решить о нем дело князь Голицын не мог, и об Ивашке послана была память с запросом относительно его привилегии.

В приказе Большой Казны, действительно, разыскали память за приписыо дьяка Степана Кудрявцева от 24 мая 1631 г., по которой велено было денежного мастера Ивашка Мартынова «из Устюжские полусотни имя ево выписать, и тягла с нево в сотню имать и на двор его стоялцев ставить не велено, и в Земском приказе ево не судить, а судом денежных мастеров во всем велено ведать в приказе государевы Большие Казны». По формулировке отписки можно думать, что Ивашка пользовался не личной привилегией, а корпоративным правом всех денежных мастеров, за которое можно было спрятаться и кабацким откупщикам.

На Печатном дворе сотские и старосты в 1637 г. насчитали по крайней мере 13 человек посадских тяглецов закладчиков и требовали их выдачи в тягло. Предки пролетариев печатников, это были все посадские худые и самые худые люди, бедняки, платившие в своих сотнях и слободах тягло с деньги и с полушки, а то и вовсе не платившие его, дети от отцов или оставшиеся после отцов сироты, нашедшие работу на Печатном дворе и как печатные мастеры, тередорщики, батырщики и кузнецы Печатного двора, не желавшие платить тягла.

Боярин князь Иван Андреевич Голицын с дьяком Тимофеем Агеевым поотдавали в тягло всех попавших в списки рабочих Печатного двора, пославши о последнем память в Большой Дворец. Но 13 ноября 1637 г. они сами получили память из Большого Дворца «Печатного двора о мастеровых людях о Гришке Кузмине да о кузнецах о Лукашке Микифорове, да об Осипке Еремееве», т. е. о тех, которые до поступления на Печатный двор не платили тягла, и которых Большой Дворец мог формально отстаивать против требований посадов.

Дьяк Большого Дворца Максим Чирков разъяснял, что в 141 (1633) г., по указу царя и патриарха Филарета, был взят из тягла из Мяснишной полусотни «к книжному печатному делу к рудному копчению мастеровой человек Гришка Кузмин», тогда же взяты были «х книжному печатному делу кузнецы Лукашко Микифоров да Осипко Еремеев», которых теперь берут в тягло. «И ныне за тем книжному печатному делу чинитца мотчанье», «и государь ц. и в. к. Михаил Фёдорович всеа Русии тех мастеровых людей... от книгопечатного дела в тягло имати не велел, а велел им быти у своего государева книгопечатного дела по – прежнему».

Таким образом, Большой Дворец докладом государю отстоял трех своих мастеров. Остальные стали платить тягло, но едва ли надолго. Когда пройдет время, спадет общественный подъем, Дворцу нетрудно будет вызволить и остальных.

Книжное и письменное дело считалось делом белым, привилегированным, освобождавшим от тягла. Офонька Васильев Подошевкин, например, перестал платить тягло в Новгородскую сотню только потому, что он «кормитца ныне наймом, наймуетца писать писцовые книги».

Правда, во Владимирском Судном приказе этот и подобные отказы квалифицировали как «озорничество», и Офоньку заставили тянуть тягло, но это было отходом от обычая: отдельные корпорации мастеров, делавших то или иное «государево» дело, да еще зависимые по суду, администрпции и жалованью от Дворца, выходили из тягла механически, как выходили из него боярские или монастырские крестьяне и бобыли. Только разрушением средневекового сословно – корпоративного порядка можно было изменить это общее правило.

Довольно значительная группа бывших тяглецов вышла из тягла и стала в стрельцы, пушкари, воротники. О сыске стрельцов в деле не сохранилось значительного отрывка. Воротников вообще было немного, и боярин князь И. А. Голицын, кажется, избегал возвращать их в тягло, отклоняя после разбора дела претензии сотских и старост. Относительно пушкарей можно сказать больше, потому что сохранился отрывок сыска о 15 пушкарях, вышедших из тягла.

По розыску и допросам можно видеть, что в пушкари ставились также дети небогатых ремесленников: сапожников, мясников, портных и т. п., отцы которых платили тягло с 1 деньги или с полушки. Трое из них сами платили тягло с полушки, но чаще — это безтяглая молодежь, сироты, от отцов дети и от дядей племянники, уходившие из тягла и, возможно, из дома тайком, без разрешения и ведома мира: «утайком, не сказався миру». Особенно много их пошло во время смоленской войны, «как кликали по государеву указу в пушкари». Князь Голицын, согласно инструкции, возвращал их в тягло и при этом накладывал штрафы и на сотских: «для чево он ево не окладывал», и на самих пушкарей: «отдать в сотню, а тягло с незо взять с полуполушки для того — не выходи из – за государя».

Мы видим, таким образом, что в Москве, как и в иных посадах, и даже в большей степени, происходил процесс захвата беднейшей части населения крупными и мелкими феодалами – землевладельцами, частью собственным «патрициатом» — «лучшими людьми», кулаками, вроде Анны фонарницы из Конюшенной слободы и, наконец, различными ведомствами. Мы видели, что в середине 1630 – х годов процесс захвата разными элементами и различными средствами закладчиков достигал одной трети наличной тяглой силы черных сотен и слобод, а также дворцовых конюшенных слобод.

Откладывая дальнейшие выводы на заключительную часть настоящей главы, обратимся еще к вопросу о землевладении московских черных сотен и слобод впервой половине XVII века. Закладничество и захваты беломестцами черных дворов и дворовых мест путем продаж, закладов или прямого насилия происходили главным образом внутри черных сотен и слобод. Иначе происходило в Москве систематическое расхи­щение посадских черных выгонных земель, находившихся за линией Земляного вала. Земли эти юридически считались государевыми данными землями, находившимися в пользова­нии черных тяглых людей города Москвы. Поэтому они со­вершенно легально, в порядке пожалования со стороны боярского правительства, могли обеляться и переходить в руки бояр, окольничих, стольников, высшего духовенства, дьяков, гостей, оставляя на долю «бюргеров» только приятное воспоминание о том, как хорошо было «при прежних государех», когда они сами владели этими землями.

В первой половине XVII в. непосредственно за Земляным валом и поблизости от него начинались владения Новинского патриаршего домового монастыря, Крутицкого митрополита, монастырей Новоспасского, Андроньева, Симонова, Данилова, Донского, Новодевичья, село Марьино князей Черкасских, Бутырки и Измайлово бояр Романовых, село Карачарово и Покровское Стрешневых, земли дворцового села Воробьева (Ленинские горы), пяти ямских слобод и т. д. Нелегко указать, что еще оставалось за вычетом этих владений за Земляным валом на долю посадских выгонов. Во всяком случае это были только отдельные клинья и клочья, которые непрерывно расхищались влиятельными людьми на различные цели и под разными предлогами.

На основании крепостей, которые были предъявлены владельцами стройщикам Приказа сыскных дел в 1650 г., можно восстановить процесс этого расхищения в первой половине XVII в. почти год за годом, но, конечно, не целиком, потому что далеко не все случаи захватов оформлялись потом соответствующими юридическими актами. Очень характерно, что все крупные и влиятельные владельцы, а равно около четверти мелких владельцев никаких документов на захваченные земли межевщикам Земского собора и его Приказа сыскных дел не предъявили. Среди предъявленных актов оказалось 26 «данных» Земского двора, который управлял черными слободами и сотнями Москвы, но число следует увеличить, потому что кое у кого данные сгорели (на­пример, у троих Лодыгиных), а другие данных не показали, возможно из – за несоответствия их с размерами захваченной выгонной земли.

Более наглядно и кратко можно представить историю раздачи и расхищения московских выгонов и вообще черных земель под Москвой следующей таблицей, извлеченной нами главным образом из межевой книги Приказа сыскных дел кн. Юрия Алексеевича Долгорукого и его дьяков 1650 г., которую нам удалось найти в Писцовом архиве Межевой канцелярии.

По данным грамотам Земского приказа, которые были представлены стройщикам в 1650 г. и содержание которых мы вкратце сообщили в приведенной таблице, можно наблюдать процесс легального расхищения черных пригородных земель «царствующего града» Москвы, который, длился по крайней мере в течение 43 лет, от 1607 г., когда царь Василий Шуйский награждал подмосковными землями гостей, и до 1650 г., когда заканчивалось строение Москвы по решениям Земского собора 1648 г. Мы должны отметить только один характерный перерыв в этой раздаче черных выгонов в частные руки — с 1619 по 1634 г., т. е. время, когда у кормила правления стоял патриарх Филарет Никитич, — но и то только для светских лиц. Все остальное время до него и после его, при царе Михаиле и при царе Алексее, интересы черного мира города Москвы нарушались самым бесцеремонным образом. Перерыв в раздачах подгородной земли светским лицам при Филарете Никитиче, едва ли случайный, свидетельствует о том, что эти раздачи не были безразличным для населения делом, а возбуждали жалобы, попытки борьбы, входили в систему внутренней политики того или иного правительства первой половины XVII в.

Если ограничиться теми данными Земского двора, в которых показаны размеры отводимого участка, то и тогда становится ясным, что население московских черных сотен и слобод в течение первой половины XVII в. могло с полной очевидностью наблюдать, как сильные люди разгораживали его подгородные выгонные земли под свои огороды и пашни, и как ежегодно свыше 2—3 десятин этой земли становилось для него запретной зоной. По тем же неполным данным оно могло бы подсчитать, что после «литовского разорения» у него было отнято и роздано небольшому кругу привилегированных лиц в 23 участках 36.6 десятин, конечно лучшей земли, да сверх того свыше 10 участков, размеры которых остаются невыясненными либо потому, что межевщикам не показали данных на них грамот, либо потому, что наиболее влиятельные люди, как боярин князь Д. М. Черкасский, боярин князь А. Н. Трубецкой, сумели получить от дьяков Земского <…> приказа такие данные грамоты, в которых не показаны размеры отводимого участка. Надо думать, что в таких случаях владельцы не проявляли особенной скромности при проведении границ своих подмосковных дач, как это было, например, в Устюге Великом. При этом надо иметь в виду, что стройщики в 1650 г. не ставили своей целью поднимать тяжелый груз минувшей неправды, насилий и злоупотреблений при захвате черных выгонных земель города Москвы, а что такие злоупотребления и насилия бывали, мы это видели на примере многих близких и отдаленных от столицы городов.

Таким образом, судьба «царствующего града» Москвы в первой половине XVII в. была нисколько не лучше судьбы других крупных центров. В течение всего пятидесятилетия, с указанной для времени Филарета Никитича передышкой, вокруг московских посадов все туже стягивалась петля частного землевладения, боярских и монастырских огородов, пашен, дворов. Черным людям московских сотен и слобод угро­жала та же судьба полного обезземеления, потери не только городских лесов и пашен, но и выгонов для скота, какая угрожала вообще всем городам Московского государства в XVII в. И как там, так и здесь легальная борьба с беломестцами путем тяжб и подачи челобитных могла только замедлить процесс обезземеления, но отнюдь не предотвратить его. К середине XVII в. безнадежность старых, исхоженных путей ле­гальной борьбы против наступления на посады белой вотчины и поместья для всех становилась очевидным фактом.

Представленный обзор отношений посадского черного городского населения к беломестцам в первой половине XVII в. представляет интерес не только для освещения малоизвестного вопроса о городском землевладении русских средневековых городов, но и для понимания причин почти целое столетие тлевшей в русских средневековых городах, и особенно в Москве, искры восстаний XVII в., в частности восстаний 1648—1650 гг. Приведенные факты показывают, в какой тревожной, лихорадочно – боевой обстановке протекала жизнь сложившегося в XV в. русского среднефеодального города, стремившегося к освобождению от пут раннефеодальной зависимости и встречавшего на своем пути могущественные, для отдельных посадов — непреоборимые, силы.

Уцелевшие остатки раннефеодального землевладения, особенно монастырского, а также сменившее удельную вотчину менее крупное, но гораздо более активное привилегированное землевладение помещиков и вотчинников XVII в., широким разливом окружали города, отнимали у них остатки подгородных земель или обращали их в клочья, осужденные на гибель в недалеком будущем. Белые земли подходили к самым дворам и огородам посадских людей, врывались внутрь посадов, отнимали людей, дворы и лавки, грозили полной гибелью черной посадской общине, которая, казалось, могла разделить участь черной волости в центральных областях государства.

В то же время переустройство раннефеодальной, или удельной, системы городских укреплений, при которой каждый город являлся крепостью, в систему пограничных кре­постей централизованного государства, каким была Московская сословная монархия XVI—XVII вв., приводило к неизбежным крупным передвижкам служилых приборных людей.

Последние исчезали в центральных городах и появлялись значительными массами в городах пограничных. Городские кремли и остроги в центральных городах забрасывались и постепенно обращались в развалины. А на границах без устали строили новые крепости, набирали стрельцов, пушкарей, воротников и других служилых приборных людей. Оказавшиеся в полосе пограничных укреплений посады вытеснялись со своих мест, их земли, дворы, огороды передавались служилым людям, а торги и промыслы захватывались последними.

Наконец, внутри самих посадов буйно развивавшийся ростовщический и торговый капитал разлагал посадскую общину. Из нее выделялась богатая верхушка, быстро наживавшаяся в эту пору конквистаторства и развития менового хозяйства. С захваченной добычей нарождавшаяся городская буржуазия стремилась выделиться из посадского «мира», отгораживаясь от «середних и молодших людишек» гостиным именем или организацией «отписных сошек» богатых» людей.

Как мы отмечали выше, еще не успевшие завершить цикла своего роста и юридического оформления в качестве средневековых «бюргерских» городов, города Московского государства и в первую очередь Москва уже начинали распадаться, пользуясь выражением Энгельса, на три резко обособившихся друг от друга группы: на посадский «патрициат»— наиболее богатые фамилии «лучших» людей, которые «...занимались ростовщическими операциями хлебом и деньгами, присваивали себе всякого рода монополии, отбирали у общины одно за другим все права пользования городскими лесами и лугами...»; на «середних» людей, или «бюргерскую оппозицию», которая «имела за собой значительное большинство во всех регулярных собраниях общин, и в цехах» и на «худых людишек», бедняков, «плебейскую оппозицию», по Энгельсу, которая состояла «из разорившихся граждан и массы городских жителей, не обладавших правами гражданства: ремесленных подмастерьев, поденщиков и многочисленных зачатков люмпен – пролетариата, встречающихся уже на низших ступенях городского развития».

Плебейские элементы в средневековом городе, по выражению Энгельса, являлись «живым симптомом разложения феодального и цехово – бюргерского общества и в то же время первыми провозвестниками современного буржуазного общества». Эти элементы энергично вырабатывались нашими городами в первой половине XVII в., как пища для развития собственной буржуазии и как яд для докапиталистических отно­шений. Но на пути к овладению городской беднотой для «лучших» и «середних» людей стояли не разрушенные еще в городах раннефеодальные твердыни крупного церковного и светского землевладения. «Худые людишки» или сами уходили «от обиды» и «от продаж» в «закладчики» к феодалам или их выхватывали из тяглых общин разного рода феодальные хищники, начиная от игуменов монастырей и кончая стрелецкими сотниками.

Юридическая мысль XVII в. выражала понятие юрисдикции термином «круг», т. е. круг лиц, зависящих от одного лица, обычно землевладельца – феодала. Акт перехода из одного «круга» в другой обозначался словами «отказ» (выход) и «задача» (вступление в подчиненные, зависимые отношения). Оба последние понятия и обозначающие их термины несомненно ведут свое начало от соответствующих правовых по­нятий и норм раннефеодальных отношений договорной монархии. Совершить акт «задачи» значило «задаться» или — гораздо чаще — «заложиться» за кого – нибудь, т.е. перейти из сферы одной юрисдикции в сферу другой со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лицо, совершившее такой акт, называлось «закладчиком».

Закладничество XVII в.—это сложное явление, в котором формальная, юридическая сторона ведет свое начало от раннефеодальных правовых форм, а социальная и экономическая возникают в условиях менового хозяйства цветущего феодализма, начинавшегося процесса распада средневекового класса бюргеров и зарождения едва намечающегося пролетарского элемента.

Поэтому совершенно неправильной, как мы могли убедиться на приведенных выше примерах, является мысль Н. П. Павлова – Сильванского, будто бы закладчик был клиентом, «не связывал себя никакою крепостью и сохранял за собою право порвать во всякое время свою зависимость».

В XVII в., в период среднего или цветущего феодализма, среди посадских людей, закладчиков – клиентов в чистом виде, как они были, быть может, в раннефеодальную эпоху, уже не существовало: были крестьяне, бобыли, кабальные холопы или работные люди по жилым записям, «заложившиеся» за того или иного владельца. Все они, как правило, были связаны в XVII в. тою или иною «крепостью» и не могли ее по­рвать.

Но несостоятельно также и противоположное утверждение Н. Шаховской, приходившей к заключению, что закладничество XVII в. «больше подчеркивает различия, чем сходства» при сравнении его с раннефеодальным сеньоратом, правильнее сказать — коммендацией. Феодализм в XVII в. не исчез, а по – прежнему составлял основание всех социально – экономических и правовых отношений русского общества. Генетиче­ски и юридически закладничество, несомненно, является коммендацией в первую очередь, но коммендацией в условиях расцвета русского средневековья, т. е. в условиях менового хозяйства и единого государства. Это существенно видоизменяет содержание института закладничества – клиентелы, но не уничтожает его.

В XVII в. «заложиться» значило совершить акт закладничества, причем сразу же определялось то положение, в которое переходил закладчик: крестьянство, бобыльство, холопство и т. п. Закладчика в узком смысле, т. е. клиента, не имевшего иных отношений к патрону,, кроме зависимости от него, в XVII в. в изучаемой области городского закладничества, как сказано, не существовало; но каждый, менявший по своей инициативе своего хозяина или положение, посадский крестьянин или бобыль, бил об этом челом и «закладывался» за нового «государя». Такая широта русского заклад – ничества XVII в. в городах делала его вполне доступной формой для порабощения городских бедняков со стороны городского «патрициата», лучших и даже середних людей. Мы имели примеры такого порабощения «меньших людей» посадскими богатеями в Москве, причем «крепостные люди» Анны фонарницы из Конюшенной слободы также идут под именем ее «закладчиков», как закладчики – холопы бывшего сытника Носова, стрелецкого сотника Солохова, или крестьяне и бобыли монастырей и бояр. И если таких примеров в первой половине XVII в. относительно мало, то не потому, что их развитию мешала форма закладничества как феодального института, а потому, что жесткие формы посадского «закладничества» отпугивали бедняков, которые охотнее шли к боярам и за монастыри, где могли найти более льготные условия даже сравнительно с государевым тяглом, и там спасались от «обид и от продаж» и от ростовщической кабалы своего брата торгового человека.

У феодала – землевладельца для закладчика шире был выбор того положения, о приеме в которое он мог бить челом. Он мог получить здесь и ссуду, но ссуда не являлась обяза­тельным элементом закладничества, и во всяком случае не влекла за собой неизбежного порабощения, хотя бы и на срок по жилой записи. Мнение проф. В. И. Сергеевича, что закладничество московской эпохи было непременно связано с актом долгового обязательства, ошибочно. Крестьянские и бобыльские порядные, как равно и жилецкая запись на посадах не непременно связаны с долговым обязательством, хотя они являлись нередко именно в результате закладничества в городах. Кроме того, богатые вотчинники и даже среднее дворянство находили для себя прибыльным выдавать ссуды на торговлю своим крестьянам на посадах не с целью привлечения их к себе, а ради выгодного помещения накоплений. Следовательно, ссуда для закладчика — случайный момент, как и для старожильца.

Феодальная вотчина или поместье в борьбе за городские земли и за рабочую силу — посадских бедняков – закладчиков— выступали против городского «патрициата» с таким оружием, против которого могло помочь только прямое вмешательство государства. Более мощные и экономически и по социальному своему положению, располагавшие еще привилегиями крупного феодального землевладения, освященными вековыми традициями, иногда снискавшие себе широкую популярность у «молодчих» людей, как «болеющий о земле» боярин Никита Иванович Романов, феодалы в городах для «лучших» и «середних» посадских людей были такими же социальными врагами в борьбе за землю и рабочие руки, какими они являлись в уездах для средних и мелких помещиков. Одинаковое положение по отношению к крупным землевладельцам должно было порождать среди горожан и дворянства взаимное понимание и «единачество» в борьбе против общего врага. Но прежде чем этот союз сложился, и началась общая борьба посадских миров и поместной армии против «сильных людей», города и помещики прошли период резкого расхождения и борьбы в период первой крестьянской войны и интервенции в начале XVII в.

1 Условно считая человека за двор, но на деле, конечно, не каждый закладчик имел свой двор и не все дворы были «целыми».— АИ, т. IV, № 6.

2 По расчету по 40 алтын с деньги оклада, в год Носовы платили одного тягла 28 р. 80 к.

3 В 18 дворцовых слободах в середине XVII в. считалось 2200 тяглых дворов; в 5 сотнях (Дмитровской, Сретенской, Новгородской, Ордынской и Покровской), в трех полусотнях (Устюжская, Мясницкая и Кожевннцкая) и в 9 черных тяглых слободах (Никитская, Кузнецкая, Заяузская, Семеновская, Панкратьевская, Алексеевская, Голутвинская, Воронцовская и Екатерининская) в середине XVII в. считалось 1650 дворов. Счет «целыми дворами». Цифру дворов в 1638 и 1639 гг. мы привели выше.

4 По переписным книгам 157 (1648) г. на патриаршем осадном дворе стояло 17 дворов.

5 В деле указаны штрафы в 7 случаях: 7 р. 6 а. 4 д., 3 р. 16 а. 4 д., 3 р. 20 а., 40 а., 3 р. 20 а., 60 а. и 60 а., вместе это составляло 22 р. 23 а. 2 д. Но это потому, что взыскивали платежи, как сказано, только за три года.

6 С полушки в черных сотнях платили 20 алтын, т. е. 60 коп.

7 Павел, митрополит Крутицкий, с 1626 по 1636 г. В 1636 г. умер и погребен на Крутицах. С 1 января митрополитом был уже Серапион, занимавший митрополию до 1653 г.

8 В 1613 г. на Троицком подворье Богоявленского монастыря жил Авраамий Палицын.

9 Переписная книга г. Москвы 1638 г., стр. 19—20. В начале XIX в. Амвросий говорит об этом подворье; что в Китай – городе в Зарядье, на Ильинской улице, против Гостиного двора, у Троицкой лавры имелся дом каменный о двух жильях, называемый стряпческой. Ныне на том месте, по разобрании старого дома, построен новый большой каменный дом.

10 Амвросий говорит о ней в XVIII — начале XIX в. следующее: «В Москве, в третьей дистанции, за Сухаревою башнею есть дом каменный на 25 саженях о двух ярусах, принадлежащий к Лавре, с разным дворовым строением и огородным местом. Владение сего места, которое дано было еще от великих князей, простиралось до самого нынешнего Земленого города и по другую сторону реки Неглинны на 174 саженях. На сем месте поселены были Троицкаго монастыря разные люди, от которых и называлась Троицкая Неглинская слободка; но после Московского от поляков разорения разными обывателями она застроена, и вся Троицкая Неглинская слободка взята по государеву указу под городовое строение; а осталось за Лаврою семь десятин и 25 квадратных саде». В 1759 и 1760 гг. здесь был построен каменный дом и разбит «регулярный сад».

11 «И тому Фетке Ошитку с женою своею з Домницею и з детьми жити им за нашею порукою Преподобная Богородицы за Симоновым монастырем во крестьянех в подмонастырьной слоботке, тягло тянуть и всякие подати платить и всякое изделие делать с своею братьею вряд со крестьяны вместе. И живучи ему не красть и не воровать и корчмы и блядни не держать и никаким воровством не воровать, из монастырьские вотчины за нашею порукою в государевы во дворцовые села и в черные волости, ни в государевы патриарши слободы, ни в села, ни в волости, ни в княжецкие, ни в боярские, ни в дворянские, ни в дети боярские в поместья и в вотчины, ни в митропольичьи ни во владычни, ни в монастырские вотчины, никуды ни за ково не вытить, ни заложитца. А будет он з женою своею и з детми за нашею порукою, за монастырем живучи, учнет красть и воровать каким ни буди воровством, или за монастырские вотчины ха ковок уды ни буди выдет или заложитца, и на нас, на порутьчиках, по государеву цареву и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии по уложенью, монастырю взять за голову за всякую по пятидесяти рублев. А кои нас, порутчиков, будет в лицех, на том поруки и за крестьянства за всякую деньгу все сполна». Далее названы трое послухов.

12 Например, Ивашко Перфильев, закладчик из Казенной слободы, говорил: «А поручную запись дал по себе в Казенную слободу волею, а у боярина Ивана Никитича поручная по нем есть, и ссудная есть же, что ему жити за боярином за Иваном Никитичем в селе Ржественском, а съсудная взята в нынешнем во 145 – м году во сте рублях, как де переводили в село Рождественское, а денег де Ивашко у боярина не имывал, а взята та ссудная неволею».

13 10 августа 1635 г. в приказе при этом составлено было описание беглеца: «А платья на нем—зипун сер, да кожан лосиной, крест серебрян, опояска с ножем, да сапоги телятинные, да колпак, а денег на себе не сказал».

14 Т. е. подаст к взысканию Долга, после чего должник будет отдан за пристава, посажен в тюрьму и поставлен на правеж до уплаты долга.

15 Вот эта запись жилая: «Список с кабалы слово в слово. Се аз, Василей Мартемьянов сын Стефанова, занел есми у сотника московских стрельцов у Ивана Яковлева сына Солохова три рубли денег апреля от девятого на десять числа да такова же числа «а год. А за рост мне у государя своего у Ивана служите во дворе по вся дни. А полягут денги по сроце, и мне потому же за рост у государя своего у Ивана служите во дворе по вся дни. А на то послух Наум Бородин. А кабалу писал Дема Ильин лета 7143 – го году. А у подлинной кабалы назади пишет: 143 – го году апреля в 19 де[нь] перед князем Иваном Федоровичем Волконским да перед дьяки, перед Третьяком Катшиным да перед Иваном Костюриным, заимщик сказал: «Деньги занел и кабалу на себя такову дал»; и в книги записано. Дьяк Третьяк Копнин. А справка Ивана Ослятина. Василей денги занел и руку приложил. Послух Наумка руку приложил».

16 «146 – го декабря в 18 де[нь] о Володимерской Судной приказ Михаила Носова племянник Яков Козаринов привел Конюшенной слободы тяглеца Онггоикину жену Зиновьева Марфутку Федорову дочь с детми, с сыном с Ларкою шести годов, дву дочерей — девку Нюшку 11 лет, другую девочку Маркидку по четвертому году. А на бабе шуба баранья, сукманишко серое, шапка камчатая красная поношена, льну пяток; на ребятех на двух по шубенке, да другая шуба леж, да в коробе белье, всякоя мелочь. И тово же числа та женка з детми отдана брату ево, Андрюшке Зиновьеву, Конюшенной Большой слободы.

Ондрей Зиновьев брата своего Онтона Зиновьева и жену ево Мавру и з детми взял и з борошням.

Подьячей Ивановские площади Тимошка Шмаков вместо его, Ондрея Зиновьева, по его велению, руку приложил».

17 «А жить сыну ево Софрону у ней, у вдовы Анны, те урочные годы пятнадцать лет, пити и ести и одежа и обувь носити все Аннино. А ей, Анне, сына ево выучить своему рукоделью околничному делу и в Околничном ряду торговать. И не дожив тому сыну ево Софрону урочных годов пятнадцати лет всех сполна, прочь от ней не отойти и, пократчи, живота ее не снесть, и живучи никаким воровством не воровать и ей, Анне, убытка никакова не учинить. А в сносе и в побеге и в недоживке тех урочных лет порукою писался ей, Анне, по сыне своем Софронке во всяком воровстве он, Олфимко Ортемьев сын. А будет сын ево Софронко «е учнет за его порукою тех урочных лет за те деньги до выкупу всех сполна жить или, не дожив тех лет года или полугода или месяца или недели, прочь от ней отойдет или пократчи живот ее снесет, или какова убытка доведет, и ей, Анне, взять на нем, Олфимке, и на сыне его Софронке за недоживку те свои заемные по записи сорок рублев денег и снос, что будет пократчи живота ее снесет, и убытки. А как сын ево у ней, Анны, отживет те свои урочные годы все сполна, и ей, Анне, сына ево от себя прочь отпустить на волю и запись выдать безъденежно».

18 ОписаниеЕфимия Артемьев , составленное в Холопьем приказе: «145 – го ноября в 18 день записать в книгу. В конце записи: Плосколик, нос прям, глаза темна – серы, волосом голова исътемна – руса, с сединою, ус и борода русы, немного... [не разобрано слово], на правой щеке бородавка, ростом середней».

37