23. Июльская революция 1830 г. И французская печать

Июльская монархия, обманувшая столько надежд, имела, с точки зрения развития политических партий, тот важный результат, что, став режимом одного общественного класса против других, она расколола дотоле почти объединенную оппозицию на несколько частей, из которых каждая являлась, не всегда впрочем, определенной выразительницей интересов отдельной группы населения. Народ, который «дрался как лев» в «славные июльские дни», который обнаружил огромный интерес к тем самым «политическим учреждениям, которые им совершенно не интересовались», народ, которому, по общему признанию, принадлежала «вся слава победы» над партией восстановления дореволюционного режима, оказался совсем выброшенным за борт политической жизни, и в течение июльской монархии в нем постепенно стало созревать убеждение, что он должен сам принимать активное участие в управлении делами страны, что он должен составить свою политическую партию, потому что другие партии, являющиеся выразительницами интересов других слоев населения, для него ничего не сделают. Мелкая буржуазия, которая также принимала деятельное участие в борьбе и которую уверяли, что новый трон, на который посадили «короля-гражданина», будет «окружен совсем – совсем республиканскими учреждениями», оказалась в такой же степени за бортом, как и пролетариат, и постепенно стала образовывать свою особую партию. У власти оказалась одна только крупная, промышленная и финансовая, буржуазия. Борьба между этими различными элементами, к которым иногда присоединялись оппозиционные легитимисты и бывшие бонапартисты, составляет содержание общественно-политической жизни Франции в эпоху июльской монархии. Этим же содержанием определяется и роль периодической печати, как фактора политической жизни страны в указанный период, и отношение к прессе господствующего режима.

Обязанный, как мы видели в предыдущей главе, значительной долей своей победы именно печати, новый режим, на первых порах, должен выразить ей свою признательность. И эта признательность, действительно, была засвидетельствована печати – но в каких скудных размерах! Ордонансом 2 августа 1830 г., когда Луи-Филипп носил еще титул генерального лейтенанта королевства, приговоры ниспровергнутого режима по делам печати объявлялись недействительными, а лица, содержавшиеся в тюрьмах по таким приговорам, были освобождены. Хартия 1830 г. торжественно заявляла пред лицом всего мира, что цензура во Франции отменяется навсегда и что никогда, ни при каких обстоятельствах, она не может быть восстановлена; 69-я статья хартии прибавляла, что «последующие законы урегулируют в возможно скором времени применение суда присяжных к преступлениям путем печати и к политическим преступлениям», и, во исполнение этого обещания хартии, закон 8 октября 1830 г. действительно передал ведению ассизных судов, т.е. суда присяжных, все правонарушения, совершаемые путем печати. Наконец, опуская некоторые мелочи, отметим, что, после долгой борьбы в парламенте, был значительно понижен залог, требуемый от собственников периодических изданий (закон 14 декабря 1830 г.): для изданий, выходящих чаще, чем два раза в неделю, он был установлен в размере 2400 франков годовой ренты (около 40000 франков капитала); для провинциальных ежедневных газет, выходивших в городах с населением свыше 50000 жителей, – 800 франков ренты, в остальных городах – 500 франков. Когда в парламенте потребовали полной отмены залога, Гизо, со своей обычной, часто граничившей с цинизмом, откровенностью, заявил, что «залог должен быть сохранен, ибо он служит гарантией, показывающей принадлежность людей, основывающих газету, к определенному классу общества», т.е. к богатой буржуазии. Чтобы исчерпать все главные «либеральные» мероприятия нового режима в области печати, скажем еще, что законом 8 декабря 1831 г. установлено было, что за пересылку каждого экземпляра газеты за пределы департамента отныне должно было взиматься 4 сантима вместо прежних 5. Штемпельный сбор, продолжительные сроки тюремного заключения, разорительные штрафы, разные другие затруднения и ограничения – все это осталось в силе.

И, тем не менее, печать широко пользовалась эрой сравнительной свободы. Перегруппировка общественно-политических сил, о которой мы говорили выше, сопровождалась крайним напряжением научной и критической мысли. Все стало предметом горячих обсуждений; создавались планы переустройства общества, одна система сменялась другой, ставились, и смело решались самые сложные вопросы религии, морали, семейных отношений, росла и ширилась индивидуальная предприимчивость, смелее становился размах и отдельных личностей, и целых групп населения. И все это находило себе отклик в периодической прессе, куда каждый приносил свои мысли, свой темперамент, свое желание борьбы. В то время, свидетельствует Альфред Нэтман, историк литературы и журналистики в эпоху июльской монархии, в то время «все становились журналистами: епископ, крупный помещик, магистрат, военный, бывший член палаты пэров, бывший депутат, студент, едва сошедший со школьной скамьи, – все протягивали руки, чтобы схватить тогда столь могучий рычаг периодической прессы».

Но эпоха «либерализма» длилась недолго. Уже в 1830 г., через несколько месяцев после переворота, известный памфлетист того времени, Корменен (писавший под псевдонимом Тимон) воскликнул: «Демократические газеты будут уничтожены. Против них гремит уже гневный голос министров, и этот голос встречает сочувственное эхо как в Бурбонском дворце (палата депутатов), так и в Люксембургском (палата пэров). Еще несколько дней – и свободная журналистика исчезнет». Если для 1830 г. эти слова были явным преувеличением памфлетиста, то они оказались пророческими для ближайшего будущего. Новое правительство, ни в каком случае сразу и открыто не могло пойти по пути своего предшественника, да к тому же оно накануне только отменило цензуру и торжественно провозгласило, что впредь она никогда не будет восстановлена во Франции. Но если новый режим не решался открыто прибегнуть к этому излюбленному средству реакции, то он, с другой стороны, не намерен был допустить действительной свободы печати, тем более что печать была могучим оружием в руках все более и более ожесточавшейся оппозиции. И вот начинается эра законного устрашения и преследований – эра судебных процессов, которыми так богаты первые годы июльской монархии, в особенности после назначения Казимира Перье министром-президентом.

Один историк июльской монархии составил любопытную таблицу процессов по делам печати за первые годы царствования «короля-гражданина», и из этой таблицы видно, что в течение 1831 и 1832 гг. журналисты были привлечены к суду 411 раз; обвинительные вердикты были вынесены в 143 случаях, и приговоры по ним равнялись – в общей сложности – 65 годам тюремного заключения и 350000 фр. штрафа. Разумеется, гнев правительства вызывала больше всего демократическая печать. Так, одна только «Tribune» в течение четырех лет была привлечена к суду 111 раз, причем она выиграла 81 процесс и получила обвинительные вердикты в 30-ти случаях, но и по этим лишь делам она, в лице своих сотрудников, высидела в тюрьме 49 лет и уплатила 157630 фр. штрафа. Преследовалась также и легитимистская печать, которая не могла простить «узурпатору» происхождения его трона: главный орган легитимистской партии «La Gazette de France» выдержал во время июльской монархии не менее шестидесяти процессов и уплатил, в общем, свыше ста тысяч франков штрафа.

Из одного сопоставления числа обвинительных вердиктов с числом привлечений к суду видно, что присяжные заседатели выносили в огромном большинстве случаев оправдательные вердикты предаваемым их суду журналистам. Бывали случаи упорного преследования со стороны правительства и столь же упорного оправдания присяжными. Так, редактор «Progrés du Pas-de-Calais» хвастал в 1838 г., что привлекался к суду 24 раза и столько же раз был оправдан; одна республиканская газета в Пуатье, «Echo du Peuple», насчитывала в 1835 г. 13 судебных преследований и 13 оправданий и т.д.

На помощь газетам, систематически разоряемым правительственными преследованиями, приходили всевозможные просветительные и политические общества, начало возникновения которых относится еще к Реставрации, но которые особенно стали распространяться и крепнуть в первые годы июльской монархии. Теперь газеты перестали уже быть единственными центрами, вокруг которых могли группироваться пробуждающиеся к жизни общественные и политические силы. Эти силы искали других средств для своего применения, старались организовываться, искали себе сторонников – и скоро вся страна покрылась сетью разных обществ. Организация сил в стране и литературная пропаганда и агитация дополняли друг друга. Но чем сильнее становилась правительственная реакция, тем больший успех начали иметь в организованных обществах стремления к насильственным средствам борьбы. Начались восстания. Тогда правительство (закон 1834 г. об ассоциациях) отчасти совсем уничтожило эти общества, отчасти подчинило их своему строгому контролю. Опять усилилось значение печати, потому что она снова стала главным центром, вокруг которого могли группироваться общественно-политические силы. Правительство ответило на это известными сентябрьскими законами против печати.

Эти законы, как министры откровенно заявляли, должны были не только сделать невозможными нападки на особу короля и основы господствовавшего режима, но и совершенно уничтожить карлистскую и республиканскую печать. Прежде всего, залог был увеличен почти вдвое: ежедневные газеты должны были вносить 100000 франков; газеты, выходящие два раза в неделю, – 75000 франков; еженедельные газеты – 50000 франков, журнал, выходящий два или три раза в месяц – 25000 франков; ежемесячные издания были по-прежнему избавлены от залога. Чтобы затруднить основание новых газет, сентябрьские законы требовали, чтобы ответственный редактор издания лично владел, по меньшей мере, третьей частью залога; каждый раз, когда эта третья часть уменьшается вследствие ли личной сделки, или взысканного штрафа, ответственный редактор обязан пополнить недостающую сумму; в противном случае издание приостанавливается; приостанавливается оно и в том случае, если редактор сидит в тюрьме и не может приискать себе заместителя, который удовлетворял бы всем перечисленным требованиям. Уже и в этом отношении монархия «короля-гражданина» значительно уступала Реставрации с ее законами 1819 г.; в других отношениях она уступала ей неизмеримо больше. Так, новый закон наказывал заключением в крепости на срок от 5 до 20 лет и штрафом от 10000 до 50000 франков (по закону 1819 г., от 3 месяцев до 5 лет тюрьмы и от 50 до 6000 франков) всякое оскорбление особы короля и нападки против основ государственного строя (attaque contre le principe du gouvernement), совершаемые путем печати. Этот новый закон воспрещал гражданам, под страхом поражающих своей суровостью наказаний (хотя и менее строгих, чем сейчас приведенные), заявлять себя республиканцами, вмешивать особу короля в обсуждение правительственных действий, выражать пожелание или надежду на низвержение монархического или конституционного строя, или на восстановление низложенного правительства, признавать право на трон за членами изгнанной королевской семьи, публиковать имена присяжных заседателей до или после суда, печатать отчеты о тайных совещаниях присяжных заседателей, устраивать подписки в пользу осужденных газет. Кроме того, судебным учреждениям дано было право приостанавливать на время до четырех месяцев те газеты, которые в течение одного года два раза подвергались осуждению. Наконец, рисунки, эмблемы, гравюры и литографии могли быть выставляемы, издаваемы и продаваемы лишь с предварительного разрешения цензуры, которой, таким образом, снова открывались двери.

Это новое здание имело достойный венец. Изменяя в корне законодательство о печати, но не желая формально нарушать постановления хартии, отдававшей правонарушения в области печати ведению суда присяжных заседателей, и в то же время опасаясь мягкости этого института, который будет избавлять виновных от заслуженной кары, правительство, а вслед за ним и парламент прибегли к следующему средству: они возвели в покушения (attentats) некоторые правонарушения в области печати, а именно возбуждение путем прессы к ненависти или презрению к особе короля и возбуждение к восстанию, а покушения, согласно той же хартии, могли быть отдаваемы на суд палаты пэров.

Любопытны некоторые эпизоды борьбы, вызванной изложенными законопроектами в палате депутатов. В мотивировке законопроекта министр юстиции вполне откровенно изложил намерения правительства: «Мы хотим полной свободы печати, но мы не допускаем никакой критики ни особы короля, ни династии, ни конституционной монархии... Нам скажут, – мы это предвидим, – что суровостью наказаний мы хотим убить печать. Нужно отличать монархически-конституционную прессу, оппозиционную или нет, от республиканской, карлистской или отстаивающей всякий государственный режим, кроме нашего. Эту последнюю – мы это не отрицаем – мы ни в каком случае не намерены терпеть. Наш закон не оправдал бы своего назначения, если бы после его издания могла свободно существовать какая бы то ни была пресса, кроме монархически-конституционной. Во Франции нет, и не может быть ни республиканского, ни реставрированного легитимистского режима. Призывание того или другого в настоящее время было бы правонарушением, преступлением, а правонарушение и преступление не могут иметь открытого органа печати».

Гизо еще более подчеркнул истинный характер закона: «Всеобщее и предупредительное устрашение – такова главная цель карательных законов... Нужно, чтобы все боялись, чтобы все опасались общества и его законов. Нужно глубокое и постоянное сознание, что существует верховная власть, всегда способная схватить и наказать... Кто ничего не боится, тот ничему не подчиняется».

Еще никогда система устрашения не спасла ни одного реакционного режима, а между тем реакция всегда и повсюду фатально вступает на этот путь, который, рано или поздно, приводит ее к гибели. Не спасла система «всеобщего устрашения» и июльскую монархию. Если закон 1834 г. против ассоциаций вызвал к жизни тайные заговорческие общества, то сентябрьские законы против печати послужили почвой для возникновения подпольной прессы, которая отныне не переводилась вплоть до февральской революции.

Восстание 1839 г. послужило предлогом для новых преследований печати, жертвой которых пали, одна за другой, несколько влиятельных газет. Но если это видимое торжество реакции заставило правое крыло республиканской партии (партию «National») искать сближения с династической оппозицией (Одилон-Барро, Тьер и т.п.), то оно же содействовало, с одной стороны, сплочению буржуазных демократов (партия «Réforme») и все большему проникновению сознания необходимости политической борьбы в находившуюся под влиянием разных социальных реформаторов рабочую среду. Промышленный кризис, с одной стороны, а с другой – новый отказ господствующей партии произвести избирательную реформу, между тем как факты каждый раз показывали, что цензитарный избиратель остается непоколебимо верным гизотистам, создали благоприятную почву для взрыва, который и разразился при первом удобном случае (в феврале 1848 г.).

В эти последние дни июльской монархии роль печати оставалась такой же, как мы ее охарактеризовали выше. Редакции газет оставались единственными центрами, вокруг которых группировалась оппозиция. Но если газеты выставили вожаков, то последние не были связаны никакими организационными узами с массой. Поэтому в решительные дни руководителями движения оказались не они, а народные массы. Вожаки решили, например, уступить министерству и не устраивать кортежа в 12-й округ, где предполагался запрещенный правительством банкет, – масса этой уступки не ратифицировала, и загорелась борьба. Когда эта борьба приняла неожиданные размеры, вожаки стали вырабатывать проекты взаимных уступок, – масса с ними не считалась и сбрасывала, один за другим, все карточные домики, которые так старательно и обдуманно расчетливо строились. И волны народного моря клокотали до тех пор, пока место июльского режима не заняла республика, и во временное правительство не допущены были люди, которые пользовались большим или меньшим доверием масс. Но, быть может, именно это отсутствие тесной связи между массой и вожаками, именно эта неорганизованность движения и сделали возможными те события, которые разыгрались вслед за февральским переворотом и в значительной степени смыли достигнутые им результаты.