Открытия и тупики «деревенской»- прозы Литература.

Значительным явлением в литературе семидесятых годов стала та художествен­ная тенденция, которая получила название «деревенской прозы». Данное явление возникает на литературной сцене во второй половине 1960-х годов как противовес публицистической направленности прозы поэзии «шестидесятников». В этом смысле эта тенден­ция прямо связана с кризисом «оттепели», который становится очевидным после 1964-го года. Деревенская проза представлена, в основном такими писателями, как В.Белов, В.Шукшин, Ф.Абрамов, В.Астафьев, В.Распутин. Данные писатели очень разнятся по характеру творческих индивидуальностей, их общественные позиции далеко не во всем совпадают, но их сближает прежде всего ориентация на определенную систему нравственных и эстетических координат.

Публицистичности «шестидесятников» они противопоставили_злегичностъ, ме­чтам о социальном обновлении — идею возвращения к истокам народной культуры, нравственно-религиозного, а не социально-политического обновления, традиции модернизма— они предпочли традицию русской классики: Лескова, Ф.Достоевского.; образам прогресса, научно-технической революции, новизны и западничества противопостави­ли философию неопочвенничества, традиционную эмблематику Руси, легендарные и былинные образы, церковные христианские атрибуты и т. п.; экспериментам в области поэтики, эффектным ри­торическим жестам они предпочли подчеркнуто классическую манеру письма. Такой поворот сам по себе" свидетельствовал о глубоком разочаровании в надеждах, пробужденных «оттепелью». Вместе с тем, идеалы и эмоциональный строй «деревенщиков» были гораздо более конформны по отношению к надвигающемуся «застою», чем «революционный романтизм» шестидесятников.

Во-первых, в «деревенской прозе» социальные конфликты лишались политической остроты и публицистической запальчивости.

Во-вторых, общий пафос консерватизма, т. е. сохранения и возрождения, более соответствовал «застою», чем шестидесятнические мечты об обновлении, о революции духа. В целом, «деревенская проза» как бы выне­сла за скобки такую важнейшую для «оттепели» категорию, как категория свободы, заменив ее куда более уравновешенной категорией традиции. Разумеется, в «дер.прозе» присутствовал серьезный вызов официальной идеологии: под традициями «деревенщики» понимали отнюдь не революционные традиции, а наоборот, разрушенные социалистической революцией моральные и религиозные традиции русского народа.

«Деревенская проза» стала существенным звеном литературного процесса. Ее создатели были первыми, кто уже на рубеже 60-70-х годов остро почувствовал надвинувшуюся беду — дефицит духовности, кто первым оценил ее как главную тенденцию времени. А деревенская жизнь и деревенский человек в их книгах цен­ны не столько как социологические феномены, сколько как емкие художественные образы, в которых наиболее явственно выразились сдвиг, сбой, чувство распутья, переживаемые всем нашим обществом, всеми его слоями. Не умиление народом, а тревога за его духовное здоровье пронизывает книги мастеров «деревенской про­зы». В своих деревенских жителях они открывают не легендарную успокоительную цельность, а реальный драматический надрыв, разлом, проходящий через душу. Они не описывают «готовый» народный характер, берут его не в статике, а в динамике, которая оказывается процессом мучительного самопреодоления стихийного, «нутря­ного» существования. И приводят они своих героев на совестный суд, где сам человек выносит себе беспощадный нравственный приговор.

Мастера «деревенской прозы», первыми начали активный поиск пу­тей преодоления дефицита духовности. И успех их ждал на путях исследования глубинных основ нравственности, когда открылась корневая связь между философ­ским постижением мира человеком и принципами его поведения в мире: нормами отношений его с другими людьми, со своим народом, с человечеством. Деревенская проза выработала особую поэтику, ориентированную на поиск этих глубинных опор духовного существования. Доминирующим принципом этой поэти­ки явилось стремление прозреть в непосредственно-данном жизненном материале символы вечного. И писатели-деревенщики действительно находят эти символы. Пара­доксально, но именно установка на реалистически-подробную манеру письма, насыщенность самого изображения лирическим пафосом стала способом проявления этих символов в мозаике деревенской жизни.

Субъективно создатели деревенской прозы ищут нравственные устои жизни, т. е. те основы, на которых держится духов­ный мир отдельного человека и народа в целом — с этим связаны понятия святости, духовного подвига, поклонения, паломничества, служения, и т. п, что нашло выражение в микро и макрообразах предметного мира, приобретающих функции символов. У Астафьева — это, например, маленький северный цветок со льдинкой на дне чашечки и Енисей как ми­фологическая «река жизни»; у Шукшина — веточка малины с пылью на ней и образы простора и покоя; у Распутина — баня в «Последнем сроке» и Царский листвень в «Прощании с Матерой»; у Белова — «крупные чистые заячьи горошины на чи­стом же белом снегу» и «понятная земля» с «бездонным небом».

Во всех этих образах прямо или косвенно актуализуется связь с мифопоэтической традицией, причем в до­христианском, языческом вариантах. Фактически эти образы становятся воплощением мистического пласта народного сознания — того, что можно назвать национальным коллективным-бессознательным, а именно, системы рационально не выраженных, но интуитивно принятых верований, чувствований и идеалов, которые в течение многих столетий определяли нравственный кодекс народной жизни.

Следуя демократической традиции русской литературы, связывающей понятие идеала с народом, творцы «деревенской прозы» тоже видят в народе носителя иде­ала, но носителя именно нравственных ценностей, тех, которые вырастают не на почве классовой идеологии и умозрительных социальных доктрин, а на почве бытия, житейского опыта, труда на земле, в непосредственном контакте с природой. Такое представление об эстетическом идеале отстаивалось всем массивом «деревен­ской прозы» И это было ново и свежо по сравнению с соцреалистическим идеалом. «Простой советский человек» потерял эпитет «советский», его образ стал опреде­ляться не идеологическими, а бытийственными координатами — землей, природой, семейными заботами, устоями деревенского уклада. Деревенская проза приобрела онтологический характер.

Но чем значительнее были достижения «деревенской прозы», тем шире расхо­дилась волна инерции. Незаметно стал складываться некий стереотип произведения о «малой родине». Его обязательные элементы: Особые повествовательные модели. Элегический тон. Хронотоп. Жанровая система.

1. Радужные картины деревенского детства, солнечного, ласкового, босоногого, годы войны — вечное чувство голода, «жмых, будто из опилок», «скорбно-зеленые лепешки из кобыляка», трагическое и высокое сознание общей беды, стянувшей воедино весь деревенский мир, и — годы семидесятые, мирное сытное время, когда на дороге можно увидеть и кем-то брошен­ную белую булку, когда память потерь начинает казаться обременительной обузой жадным до сиюминутных радостей жизни молодым выходцам из деревни.

2. И все это «озвучено» элегическим голосом повествователя (чаще всего — лирического героя), который с тоской вспоминает минувшее, порицает забывчивость и эгоизм современ­ников и сам томится чувством вины перед своим истоком, хиреющим, возможно, как раз оттого, что потомку стало недосуг позаботиться о нем.

3. Инерция «деревенской прозы» обрела и свой жанровый каркас. Почти все про­изведения о «малой родине» представляют собой явно или неявно выраженные новеллистические циклы, они нередко так и обозначаются: «повесть в рассказах», «повесть в воспоминаниях» и т.п. А новеллистический цикл — весьма податливый жанр, его конструкция не сопротивляется авторской субъективности, образ исто­рического прошлого выстраивается здесь по воле прихотливо текущих ассоциаций рассказчика. Авторы иных «повестей в воспоминаниях» в пылу полемики с тем, что называли потребительской философией, словно бы набрасывают идиллический флер на жестокие тридцатые и «сороковые, фронтовые». Точнее — на очень непростой мир народной жизни в эти годы. Причем историческая действительность, приглажен­ная избирательной памятью автора-повествователя, выглядит весьма достоверной, тем более, что она «заверена» автобиографическими метами и окрашена искренним лирическим чувством.

Так в литературу вошел еще один художественный миф — миф о «деревенской Атлантиде».