Щедрин «Дненвник провинциала»

В декабре 1871 года Салтыков напечатал в "Отечественных записках"

рецензию на книгу С. Максимова "Лесная глушь". В это время он уже начал

писать "Дневник провинциала в Петербурге", и замысел произведения "или

что-то похожее на творческую заявку", отчетливо зафиксирован в названной

рецензии {Е. Покусаев. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, Гослитиздат,

М. 1963, стр. 218.}.

И хотя многое из фантасмагорической картины, развертывающейся в "Дневнике", на первый взгляд, не откосится к народной жизни, но на самомделе и железнодорожные спекуляции, и зловещие проекты "уничтожения всего"

(то есть даже тех половинчатых реформ, которые были осуществлены в начале

60-х годов), и даже гонение на "отвлеченное знание" - все это, когда прямо,

когда более опосредованно, сказывалось - и сказывалось тяжело - на судьбе

трудовых масс.

"Я в Петербурге" - такими словами начинается "Дневник". Кто же это "я",

"провинциал"? Лишь на первый взгляд он может показаться персонажем, чья роль

сводится к сюжетному объединению разнообразных тематических линий:

железнодорожной горячки, разгула консервативного прожектерства, измельчания

либерального лагеря, уголовного процесса, мошеннической аферы, кроющейся

сначала под видом международного статистического конгресса, а потом -

политического следствия. О характере рассказчика в этом и многих других

произведениях Салтыкова долго шел спор.

Рассказчик у него - фигура далеко не однозначная, не поддающаяся

педантической расшифровке. Произведения Салтыкова часто напоминают

своеобразную по форме пьесу, где среди актеров действует сам автор, с

поразительной непринужденностью переходящий от глубоко личного монолога к

сатирическому "показу". Обычно предметом такого шаржированного изображения

является выцветающий либерал, "играя" которого писатель одновременно как бы

саркастически осмеивает своего героя.

"Изменчивость" образа рассказчика, провинциала, на которую давно

обратили внимание исследователи, находится также в тесной связи с шаткостью

позиции дворянского либерализма известной части так называемых "людей

сороковых годов", обнаружившейся в эту пору.

Герой более раннего очерка Салтыкова "Они же" из книги "Господа

ташкентцы" в прошлом тоже исповедовал весьма либеральную по тем временам

веру в "добро, истину, красоту" и считал себя другом Грановского.

Столкнувшись с демократами-разночинцами, он быстро растерял свое

либеральное словесное "оперение" и открыто перешел в ряды

консерваторов-охранителей, став одним из "множества монстров... неумолимых

гонителей всякого живого развития", подобно Каткову или Лонгинову.

Однако это самая крайняя точка, предел политического падения бывших

(зачастую - мнимых) единомышленников Белинского и Грановского.

В целом же поколение "людей сороковых годов" представляло собою к тому

времени картину пеструю и противоречивую. Не в силах отрешиться от своих

взглядов, возникших в рамках дворянско-помещичьего общества, они враждебно

относились к подымавшемуся освободительному движению и идеалам революционных

демократов 60-70-х годов, они поддавались влиянию консерваторов, чтобы потом

в ужасе отшатнуться от "крайностей" реакции и вздыхать по идеалам, которые

сами же только что торопливо предавали забвению.

Дневники современников запечатлели поразительную картину подобных

переходов от панического поддакивания реакции к трезвым высказываниям и

либеральным оценкам, и наоборот.

Временами там можно найти самые горькие автохарактеристики, после

которых самобичевания провинциала уже не должны казаться неестественными и

неправдоподобными.

Метания, упования, разочарования, страхи, саморазоблачения провинциала

своеобразно воспроизводят настроения дворянских либералов, не могущих

преодолеть своих "родственных" - классовых - связей с крепостным прошлым и

его защитниками.

Не случайно герой книги не может избавиться от компании откровенного

ретрограда - помещика Прокопах его прямолинейно-алчным и циничным складом

характера. Провинциал и впрямь неотделим от него: бессильные и несколько

мстительные упования на сказочное возвращение былой мощи, мечтания о чуде,

которое поможет ему спастись от грозящего разорения, посещают и провинциала.

"Все сдается, что вот-вот свершится какое-то чудо и спасет меня, - думается

ему. - Например: у других ничего не уродится, а у меня всего уродится

вдесятеро, и я буду продавать свои произведения по десятерной цене".

Есть в фигуре провинциала и другие, более современные готовности

(говоря позднейшим слогом Салтыкова) - сознание возможности заковать

"освобожденный" народ "вместо цепей крепостных" в "иные цепи", по словам

Некрасова.

Функции сатирической пары провинциал - Прокоп многообразны. Порой их

разговоры и споры служат прямому выражению авторских раздумий, его живой,

горькой, едкой, бьющейся в противоречиях и ищущей из них выхода мысли. С

другой стороны, дружба провинциала и Прокопа оказывается прообразом того

парадоксального единомыслия, которое, как доказывает автор "Дневника",

существует на деле между консерваторами и либералами.

Создав в "Дневнике" сатирический образ пенкоснимательства, наиболее

ярко олицетворенного в Менандре Прелестнове, редакторе газеты "Старейшая

-Всероссийская Пенкоснимательница", и его сотрудниках, Салтыков обнажил

типичнейшие тенденции либерального мышления и поступков. С предельной

остротой это сделано в "Уставе Вольного Союза Пенкоснимателей" с его двумя

главнейшими положениями: "не расплываться" и "снимать пенки", то есть

всячески ограничивать, суживать круг и значение обсуждаемых явлений.

По сути дела, устав либеральных пенкоснимателей не так уж далеко

отстоит от требований консервативных прожектеров. Это, можно сказать, всего

лишь грамотная редакция их косноязычных помышлений. И вечер, проведенный

провинциалом среди сотрудников пенкоснимательского органа, з-аполиен такой

же трескучей болтовней, какую он слышал, внимая ораторам

"аристократического" салона.

- И чего церемонятся с этою паскудною литературой! - негодуют у князя

Оболдуя-Тараканова.

- Я, со своей стороны, полагаю, что нам следует молчать, молчать и

молчать! - с готовностью отзывается послушливый пенкосниматель.

Оценить всю убийственность этой щедринской характеристики помогает

свидетельство современницы - Е. А. Штакеншнендер:

"Существует особая комиссия, созванная для того, чтобы снова

рассмотреть законы о печатном деле, - записывает она в дневнике 1 декабря

1869 года, - и потому находят, что литература лучше всего сделает, если

будет себя держать как можно тише и как можно меньше внушать поводов к новым

стеснительным законам" {Е. А. Штакеншнейдер. Дневник, "Academia", 1934, стр.

41.}.

Однако "молчать" в устах пенкоснимателей совсем не значит буквально

безмолвствовать. Напротив, с их перьев низвергаются целые водопады слов,

фраз и статей, но все они начисто лишены сколько-нибудь значительного

содержания. Чем мельче предмет разговора, тем более горячится

пенкосниматель.

"Наступившая весна, испортив петербургские мостовые до крайних пределов

безобразия, на этот раз, сильнее чем когда-нибудь, напомнила тем. кому о том

ведать надлежит, что вора наконец подумать о скорейшем разрешении вопроса об

единообразном, своевременном, усовершенствованном и сосредоточенном в одном

управлении мощении города" - это не щедринская пародия, а вполне серьезное

рассуждение, почерпнутое из "С.-Петербургских ведомостей" (1872, Э 109, 22

апреля).

В данном случае нельзя не согласиться с той оценкой русской

журналистики, которую дала, подводя итоги 1872 года, газета "Русский мир":

"...предметом газетных и журнальных суждений являлись по преимуществу

вопросы второстепенного и частного значения, причем нельзя было не заметить,

что большинство газет даже и об этих вопросах высказывалось весьма уклончиво

и поверхностно, как бы опасаясь углубиться до той почвы, на которой суждение

о частном явлении действительности переходит в спор о принципе" (1873, Э 5,