5. Идеология Устрялова

С помощью диалектики Устрялов опрокидывает основные мотивы сопротивления советской власти. Говорят, что большевизм — зло, но это зло относительное, диалектически служащее орудием для добра — утверждает Устрялов. "Движение чистого материализма, все пропитанное лозунгами тела, низшей чувственности... диалектически преображается, одухотворяясь вопреки самому себе, переливаясь за грани своего собственного "логического содержания", обретая мощь в сфере чисто духовных ценностей и тем самым постулируя какой-то новый смысл, освященный погибшими за него жизнями". Говорят, что поражение белых будет концом света, но это будет лишь конец ветхого света и знак омоложения человечества.

Устрялов окончательно отказывается от химеры правового государства, и теперь Февральская революция для него — чистое зло, распад и смерть, "медленный поезд, покрытый серой, ужасающей массой человеческих лоскутков". Только Октябрь трансформировал великое, но бессмысленное народное восстание в Революцию. Свобода — это зло, декларирует Устрялов, и везде в мире она деградирует и обращается в свою противоположность. Теперь важнейшая, по Устрялову, цель большевистской революции — разрушение основ формально-демократического государственного устройства XIX века. Отныне важен не закон, но преданность мощи, в которой воплощается логика мировой истории. Отрицает Устрялов и идею нравственной политики. Единственная нравственная политика, заявляет он, в духе его любимого Макиавелли, — это политика, исключающая какую бы то ни было нравственность.

Во время Революции России было суждено исчезнуть, чтобы воскреснуть. "Россия должна быть мощна, велика, страшна врагам. Остальное приложится!" — ибо, как Устрялов был уверен всегда, только великие государства достойны мировой истории. Россия изживет Революцию через постепенную регенерацию революционных элементов. Теперь Устрялов по-новому осознает большевистский интернационализм: это — лучший способ национальной интеграции русского государства. И более того, большевизм, с его международным влиянием и связями, становится отныне прекрасным орудием русской внешней политики.

Антирелигиозность советской власти также трактуется Устряловым в диалектическом ключе. Если выродившаяся европейская цивилизация утеряла свою интернациональную скрепу — христианство, превратившееся лишь в товар для цветных колоний, и оказалась лишенной животворящей религиозой идеи, то само существо внешне атеистического Советского государства скрывает как раз творческую идею, религиозный порыв. Антихристианство большевиков — религиозно, тогда как "христианство" Запада по своей сути антирелигиозно.

Помимо германского национал-большевизма, к которому Устрялов проявлял особое внимание, и, конечно, столь созвучного ему Шпенглера, Устрялов заново обращается и к наследию русских мыслителей, переосмысливает славянофилов (к которым он возводит свое пренебрежение правом как абсолютной ценностью). Гражданская война для него — это, фактически, борьба неозападников против неославянофилов, к которым он причисляет и себя. "Славянофилы наших дней совсем не пекутся о славянстве, но особенно настаивают на своеобразии исторических путей и национальной миссии России, во многом являющейся наследницей европейского мира... В русской революции они приветствуют явственный сигнал некой радикально, принципиально новой эры в истории человечества". Большевистская революция — наследница "преломленного и утонченного духа славянофильства". Устрялов перечитывает Герцена, поражаясь тому, что это "западник" полвека назад утверждал, что великая Революция придет в прогнившую и обмещанившуюся Европу именно из России, Леонтьева ("Привольно гуляет по бескрайним русским равнинам доселе дремавший лозунг Леонтьева: "Нужно властвовать беззастенчиво!"), Достоевского. Особенно его поражают слова Шатова в "Бесах": "Бог — синтетическая личность всего народа". Нация, не выработавшая сильного, исключительного Бога, — это, по Устрялову, плохая нация. Он выстраивает свою модель развития русской истории: "Иоанн Грозный, Петр ... наши дни — тут глубокая, интимная преемственность!".