Второй этап: классический этап, формирование экономической социологии как отрасли социологического знания.

В социологии он открывается трудами К. Маркса (1818-1883), в которых экономико-детерминистские элементы пере­плетаются с элементами социологического и философско-утопического подходов (примерами служат теория формационного развития, кон­цепции отчуждения, эксплуатации, саморазвития личности). Длительное время в русскоязычной научной и учебной литературе имя Маркса больше всего связы­вали с разработкой экономической теории капитализма, да и сам он себя таковым считал. А о Марксе как социологе - гово­рилось вскользь. На Западе же, наоборот, больше ценилась со­циологическая часть его учения, а экономическая составляющая марксизма даже рассматривалась как компилятивная. Так, в фундаментальном труде известного австрийского социолога и экономиста Йозефа Шумпетера «Капитализм, Социализм и Де­мократия», изданном в 1942 г. и который он начинает с ана­лиза марксистской доктрины, главы первой части даны в сле­дующей последовательности: 1) Маркс - пророк, 2) Маркс - со­циолог, 3) Маркс - экономист и 4) Маркс – учитель.

Радаев Вадим Валерьевич придерживается такой же точки зрения: это социолог, который пытался стать правоверным экономистом. Стараясь добросове­стно следовать канонам классической политической экономии, К. Маркс постоянно возвращается к исходным неэкономическим вопросам, ос­таваясь фигурой промежуточной, «междисциплинарной».

Экономические законы, согласно воззрениям К. Маркса, не уни­версальны, и человек выступает как продукт исторических условий, как «совокупность всех общественных отношений». Бытие чело­века в качестве homo economicus - состояние преходящее. Сегодня че­ловек задавлен нуждой и порабощен разделением труда. Но его предназ­начение («родовая сущность») заключено в том, чтобы быть целостной («гармонично развитой») личностью. Достижение материального изо­билия и освобождение от репродуктивного труда обеспечат тот скачок в «царство свободы», который будет означать и самопреодоление «эко­номического человека».

Существенно также то, что К. Маркс, оставаясь утилитаристом, выходит за пределы индивидуального действия в сферу классовых отно­шений. Место индивидуальных эгоистов у него, таким образом, зани­мают эгоисты коллективные: классы эксплуататоров и эксплуатируе­мых, которые довольно последовательно стремятся к реализации своих (в первую очередь, материальных) интересов.

Ученые социологи, как разделяющие взгляды Маркса, так не одобряющие их, обязаны Марксу за его основную идею - общество, в том числе и капитализм, есть развивающая система, вышедшая из специфического исторического прошлого. Наряду с этим экономико-социологическим выводом, К. Маркс дал обоснование и другого экономико-социологического положения - материалистического понимания истории; главной движущей силой (социальным механизмом) обще­ственного развития и прогресса признавал классовую борь­бу. В результате чего современные социологи признают его приоритет в обосновании теории социального конфликта или конфликтологии.

В противовес О. Копту, выступавшего с либеральных пози­ций за необходимость стабилизации общества, и других мысли­телей, проповедовавших реформистский путь развития общест­ва, К. Маркс считал, что все аномалии и язвы современного ему общества можно решить только революционным путем. Все общественные отношения капитализма по Марксу порождены антагонизмом (непримиримым противоречием) основных классов общества. А антагонизм нельзя разрешить в рамках существующего строя, так как эксплуататоры никогда добровольно не отдадут награб­ленного. К. Маркс совместно с Ф. Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии» констатируют: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы клас­сов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепост­ной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерыв­ную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов.

В предшествующие исторические эпохи мы находим почти повсюду полное расчленение общества на различные сословия - целую лестницу различных общественных положений.

В Древнем Риме мы встречаем патрициев, всадников, плебеев, ра­бов; в средние века - феодальных господ, вассалов, цеховых мастеров, подмастерьев, крепостных, и к тому же почти в каж­дом из этих классов - еще особые градации.

Вышедшее из недр погибшего феодального общества совре­менное буржуазное общество не уничтожило классовых проти­воречий. Оно только поставило новые классы, новые условия угнетения и новые формы борьбы на место старых.

Наша эпоха, эпоха буржуазии, отличается, однако, тем, что она упростила классовые противоречия: общество все более и более раскалывается на два большие враждебные лагеря, на два большие, стоящие друг против друга, класса - буржуазию и пролетариат». Эксплуатацию, по Марксу, нельзя реформировать, она должна быть уничтоже­на, как результат революционного преобразования классового общества на бесклассовое.

Однако классовые интересы в социологии Маркса не явля­ются изначально (ab initio) данными. Они развиваются в про­цессе воздействия на людей, занимающих определенное поло­жение в обществе, конкретных социальных условий. Так, на раннем этапе развития промышленного производства конку­ренция разобщает личные интересы «толпы людей, которые не знают друг друга. Но сохранение платы за труд, общие интере­сы, направленные против их предпринимателя, объединяют их». «Отдельные индивиды образуют класс лишь постольку, поскольку им приходится вести общую борьбу против другого класса; в противном случае они остаются во враждебных отно­шениях друг с другом как конкуренты».

Тот же логический ход рассуждений привел Маркса к утвер­ждению, что буржуазия, по причине неотъемлемо присущих ей конкурентных отношений между капиталистическими произво­дителями, не способна к выработке общего сознания ее кол­лективных интересов. Капиталисты, поставленные в жесткие усло­вия рыночной конкуренции, занимают такое положение в классовой структуре, которое не позволяет им прийти к со­вместимому и последовательному утверждению общих интере­сов. Рынок и характерный для капитализма способ производст­ва, построенный на конкуренции, направлены на разъединение отдельных производителей. Тот факт, что каждый капита­лист действует рационально в своих личных интересах, при­водит лишь к еще большему углублению экономических кри­зисов, а следовательно, к разрушению общих для всех интере­сов.

Капиталисты, оказавшись разделенными экономическим соперничеством, создали утверждающую их положение идеологию и политическую систему господства, служащие их общим интересам. «Государство - это способ ор­ганизации, посредством которого представители правящего клас­са утверждают свои общие интересы». «Идеи правящего класса являются... господствующими идеями». Таким образом, поли­тическая власть и идеология, очевидно, выполняют для капита­листов ту же функцию, что и классовое самосознание для рабочего класса.

Однако такое сходство является лишь кажущимся. Согласно Марксу, экономическая сфера выступает той средой, в которой буржуазия всегда оставалась жертвой соперничества, неотъемлемого от способа их экономического существования. Следовательно, ни буржуазия как класс, ни буржуазное госу­дарство, ни буржуазная идеология не могут по-настоящему сде­лать всеобщими (придать им трансцендентный характер) собст­венно буржуазные интересы. Господство буржуазии рухнет, ко­гда созреют для этого экономические условия и когда рабочий класс, объединенный духом солидарности, осознавший общ­ность своих интересов и побуждаемый к действию соответст­вующей системой идей, выступит против своих разобщенных противников. Как только рабочие окончательно осознают, что они отчуждены от процесса производства, наступит закат капи­талистической эры.

Кроме того, рассуждал он, поскольку капиталисты, желая извлечь максимальные прибыли, удерживают зарплату работников на низком уровне, решимость рабочих возрастет. В итоге, по мнению Маркса, капиталисты сами способствуют собственному уничтожению.

Важной для социологии является разработка им в ранний пе­риод своей научной деятельности проблем отчуждения, которая проходила через все его научное творчество.

Он заклеймил капитализм за то, что тот порождает отчуждение - ощу­щение одиночества и страдания, вызванное бессилием. Находясь под властью капи­талистов, пролетариат оказывается обычным товаром - источником рабочей силы, которую можно приобретать и выбрасывать по желанию. Дегуманизация, вызван­ная условиями и спецификой труда (особенно монотонной, нескончаемой завод­ской работой), приводит к тому, что рабочим не с чего радоваться жизни. Они чув­ствуют невозможность улучшения своего положения.

Маркс указал четыре формы отчуждения:

• Отчуждение от процесса труда. В идеале люди трудятся, чтобы удовлетво­рить свои непосредственные нужды и развить потенциал своей личности. Ка­питализм, однако, лишает рабочих права участвовать в обсуждении того, что они производят и как они это делают. Многие виды работы сводятся к нудно­му, непрерывному повторению рутинных действий. Маркса не удивил бы тот факт, что мы везде, где только возможно, заменяем людей машинами. По его убеждению, капитализм давным-давно превратил людей в механизмы.

• Отчуждение от продуктов труда. Продукт труда принадлежит не рабочим, но капиталистам, продающим его и получающим прибыль. Поэтому, рассуж­дал Маркс, чем значительнее личный вклад рабочих в их труд, тем больше они теряют.

• Отчуждение от других рабочих. Труд, как заявлял Маркс, дает людям воз­можность наладить связи в общине. Однако индустриальный капитализм лишает атмосферы сотрудничества, наполняя трудовую деятельность духом конкуренции. Фабричный труд почти не оставляет возможностей для товарищеских отношений.

• Отчуждение от человеческой сущности. Индустриальный капитализм приводит к отчуждению рабочих от их личностных возможностей. Маркс утверждал, что «рабочий, трудясь, не реализует себя в работе, но отрицает себя; испытывает не благополучие, но отчаяние; не развивает свободно свои физические и душевные силы, но истощается физически, а умственно - обес­ценивается. Рабочий, следовательно, чувствует себя дома только в часы досу­га, тогда как на работе он ощущает себя бездомным». Другими словами, индустриальный капитализм искажа­ет деятельность, которая должна служить выражению лучших качеств чело­века, превращая ее в тягостное переживание, ведущее к дегуманизации.

Его рассуждения в «Капитале» содержат два важных социолого-экономических прогноза. Первый: величина деловых фирм будет все время увеличиваться в результате кризисов, разрушающих экономику. Каждый кризис приводит малые фирмы к банкротству, и уцелевшие фирмы скупают их ценно­сти. Таким образом, К. Маркс делает вывод о тяготении к большому бизнесу, как тенденции принципиально присущей капитализму. Второй: происходит обострение классовой борь­бы в результате пролетаризации общества. Все большее коли­чество мелких производителей и ремесленников выбрасывается на улицы в результате кризисного роста. В результате социаль­ная структура общества К. Марксом сводится к двум классам - маленькая группа магнатов, с одной стороны, и огромная про­летаризированная масса, т.е. людей не имеющих собственности.

Маркс, как и многие другие мыслители были «склонны упро­щать общественное развитие»: «Сегодня мы знаем, что крупные исторические события редко бывают вызваны одной конкрет­ной причиной и имеют единственное объяснение. Как правило, они происходят в результате кумулятивного действия целого ряда независимых друг от друга обстоятельств и процессов». Превращение капитализма в Капитализм с большой буквы, а технического прогресса - в промышленную революцию спо­собствовал целый ряд отдельных событий, не всегда связанных друг с другом (Дракер, с. 77).

П. Дракер, также рассматривая процесс капитализации об­щества, отмечает: «Небывалые темпы преобразования общества привели к социальной напряженности и конфликтам иного по­рядка. Сегодня мы знаем, что широко распространенное, если не всеобщее, мнение о том, что фабричным рабочим в начале XIX века жилось гораздо тяжелее, чем безземельным работни­кам в доиндустриальной деревне, ни в коей мере не соответст­вует действительности. Конечно, им приходилось тяжело, и об­ращались с ними грубо. Но они в огромных количествах прихо­дили на фабрики именно потому, что здесь им было лучше, чем на самом дне пребывающего в застое тиранического и голо­дающего сельского общества». В результате в индустриальных городах детская смертность сразу же снизи­лась, а продолжительность жизни увеличилась, что привело к быстрому росту населения Европы, где началось развитие про­мышленности.

Большинство современников Маркса разделяли его взгляды на капитализм, хотя и не обязательно соглашались с его прогно­зами относительно конечных результатов и последствий. Даже противники марксизма принимали его анализ внутренних про­тиворечий капитализма. В конце XIX - начале XX века практи­чески каждый мыслящий человек разделял убеждение Маркса о том, что капитализм - это общество неизбежных классовых конфликтов, и, в сущности, большинство «мыслящих людей» склонялись в пользу социализма, о чем, например, свидетельст­вует такой противник социализма как В. Парето: «Сегодня тот индивид, который не верит в приближение триумфа социализ­ма, просто не оглядывается вокруг» (Парето, 2001, с. 98). А во Франции в 90-х годах XIX века марксизм стал неотъемле­мой частью интеллектуальной политической культуры. Студен­ты университетов создавали кружки ради изучения «Капитала».

Однако сегодня отношение к Марксу коренным образом из­менилось. Мощной и справедливой критике подвергается отрицание им главного тези­са, на котором покоится тезис Дэвиса-Мура: чтобы у людей была мотивация для исполнения различных социальных ролей, требуется определенная система не­равного вознаграждения. Маркс отделил вознаграждение от результатов труда, поддерживая в целом уравнительную систему, основанную на принципе «от каж­дого по способностям, каждому по потребностям». Критики утверждают, что именно такой разрыв между вознаграждением и выполнением работы послужил причиной низкой производительности труда в бывшем Советском Союзе и других социалистических странах.

Защитники марксизма возражают, что есть много доказательств, подтвержда­ющих взгляды его основателя, согласно которым люди по своей природе существа социальные, а не эгоистичные. Следовательно, индиви­дуальное вознаграждение (тем более деньги сами по себе) - это не единственный способ мотивировать людей к выполнению их социальных ролей.

Еще одна проблема состоит в том, что революционное движение, которое Маркс считал неизбежным в капиталистических обществах, так и не сложилось.

Ральф Дарендорф (Dahrendorf, 1959) указывает четыре причины этого.

1.Фрагментация капиталистического класса. Сегодня самыми крупными ком­паниями владеют миллионы акционеров, а не отдельные семейства. Кроме того, ежедневное управление большими корпорациями находится ныне в ру­ках класса менеджеров, которые могут быть или не быть главными акционе­рами. С широким распространением акций (к концу 1990-х гг. их имели при­близительно 40% взрослых американцев) все больше людей становятся непо­средственно заинтересованными в сохранении капиталистической системы.

2.Более высокий уровень жизни. Столетие назад большинство рабочих на фабриках или на фермах выполня­ли труд «синих воротничков», менее престижную работу, которая предпо­лагает главным образом физический труд. Сегодня большинство рабочих от­носятся к «белым воротничкам», поскольку делают более престижную ра­боту, которая предполагает умственную деятельность. Эти специальности встречаются в торговле, управлении и других сферах. Большинство совре­менных «белых воротничков» не считают себя «промышленным пролетари­атом». Также важно, что доход среднего американского рабочего в течение XX в. возрос почти десятикратно, даже учитывая инфляцию, а рабочая не­деля уменьшилась. В результате большинство людей считают себя более обеспеченными, чем их отцы и деды; в данном случае имеет место структур­ная мобильность, поощряющая работников принять существующую систе­му (Edwards, 1979; Gagliani, 1981; Wright & Martin, 1987).

3. Рост количества рабочих организаций. Рабочие теперь оказывают органи­зационное влияние, которого у них не было столетие назад. Получив право организовывать профсоюзы, они выдвигают свои требования администрации предприятий, в качестве весомого аргумента прибегая к угрозе прекращения работы и забастовок. Другими словами, споры между администраци­ей и рабочими улаживаются таким образом, что не возникает опасность для капиталистической системы в целом.

4. Более широкая правовая защита. В XX в. правительства приняли законы, которые делают труд безопаснее, и разработали такие программы, как соци­альное страхование безработных, защита инвалидов и социальное обеспечение, создающее большую финансовую стабильность для рабочих.

Противоположный взгляд. Общество сгладило многие из острых углов капи­тализма, и все же немало социологов утверждают, что анализ капитализма, предпри­нятый Марксом, все еще вполне актуален. Во-первых, богатство концентрируется в руках небольшого числа людей. Во-вторых, доходы, безопасность и удовлетворенность поло­жением у многих из нынешних «белых воротничков» примерно те же, что у фаб­ричных рабочих столетие назад. В-третьих, многие преимущества, которые имеют сегодняшние наемные работники, приобретены в результате классового конфлик­та, описанного Марксом, и борьба за обретенное все еще продолжается. В-четвер­тых, хотя теперь и существует правовая защита рабочих, закон по-прежнему защи­щает частную собственность богачей. Следовательно, заключают теоретики соци­ального конфликта, отсутствие социалистической революции в США не отрицает сделанного Марксом анализа капитализма.

Вклад К. Маркса в социолого-экономическую науку состоит в том, что он успешно попытался рассмотреть взаимодействие социальных общностей с экономическим производством и политическими институтами.

Жесткую критику политической экономии в стиле О. Конта на рубеже XX столетия продолжает Э. Дюркгейм (1858-1917), ведя огонь как минимум по четырем направлениям. Во-первых, он отрицает эко­номизм в объяснении социальных явлений. Так, рассматривая функции разделения труда, он показывает, как экономические результаты пос­леднего подчиняются процессу формирования социального и мораль­ного порядка, той цементирующей данное сообщество солидарности, которую невозможно вывести из экономического интереса. Во-вто­рых, в работах Э. Дюркгейма мы сталкиваемся с резким отрицанием индивидуалистических предпосылок. Общество с его точки зрения есть нечто большее, чем совокупность атомов, оно самостоятельно и пер­вично по отношению к индивиду, который во многом является про­дуктом коллективной жизни. В-третьих, он критикует ограниченность утилитаристского подхода к человеческим мотивам. Альтруизм в пове­дении человека, по мнению Э. Дюркгейма, укоренен не менее, чем эгоизм, а индивидуальное стремление к счастью (и тем более к соб­ственной пользе) ограничено. В-четвертых, Э. Дюркгейм отказывается от психологизма, процветавшего в начале XX в. (в том числе в экономи­ческой теории), призывая искать причины тех или иных социальных фактов в прочих социальных фактах. В предложенной им схеме поведение человека действительно утрачивает утилитаристский характер, но в то же время сам человек как индивид заменяется социальной функцией.

Дюркгейм, как и другие основатели со­циологии, был озабочен переменами, преоб­разившими общество в течение его жизни. Дюркгеймовский период во французской истории был отмечен распространением дисгармонии и беспорядка. Его практическая и политическая деятельность прямо относи­лась к тому, чтобы справиться с этим беспорядком. Ее цель можно сформулировать очень просто: как вообще возможен социальный порядок?

Дюркгейм, как и Конт, считал, что общество по своей природе ос­новано на консенсусе, а конфликт - это признак болезни общества. Поэтому он отвергал идеи Маркса о конфликте как движущей силе исторического развития и о революции как способе решения соци­альных конфликтов. Дюркгейм вводит понятие соли­дарности - взаимодействия индивидуальных сознаний, т.е. тех свя­зей, которые соединяют людей в общество.

В своей первой крупной работе «О разделении общественного труда» (1893) Дюркгейм пред­ставил результаты исследования социальных изменений, которые доказывали, что с при­ходом индустриальной эпохи возник новый тип солидарности. Развивая этот довод, он противопоставил два типа солидарности - механическую и органическую - и установил их связь с разделением труда, с возросшим различием между профессиями. Таким образом, Э. Дюркгейм выявил, что социальная сущность разделения труда ведет к интеграции.

Согласно Дюркгейму, из-за низкого уров­ня разделения труда традиционным культу­рам присуща механическая солидарность. По­скольку большинство членов общества заня­то сходными видами деятельности, их объ­единяют общий опыт и всеми разделяемые верования. Эти верования обладают силой подавления: сообщество незамедлительно на­казывает любого, кто отвергает общеприня­тые нормы поведения. Так что у отдельно­го человека остается мало возможностей для инакомыслия. Механическая солидарность, та­ким образом, зиждется на консенсусе и сход­стве верований.

Однако под влиянием ин­дустриализации и урбанизации стало расти разделение труда, содействовавшее распаду этой формы солидарности. В современных обществах специализация и растущая соци­альная дифференциация приведут, как дока­зывал Дюркгейм, к новому порядку, харак­теризующемуся органической солидарностью. Общества, которым свойственна органическая солидарность, сплочены благодаря экономи­ческой, взаимозависимости людей и призна­нию важности сотрудничества. По мере того как разделение труда охватывает новые сфе­ры, люди становятся все более зависимыми друг от друга, поскольку каждый нуждает­ся в товарах и услугах, которые предостав­ляют занятые иными профессиями. В про­цессе формирования социального консенсу­са отношения экономического обмена и вза­имозависимости приходят на смену общим верованиям.

Все же в современном мире перемены происходят так быстро, и они столь глубоки, что вызывают огромные социальные пробле­мы. Эти перемены способны оказывать разру­шительное воздействие на традиционные жиз­ненные уклады, нравственность, религиозные убеждения и нормы повседневного поведе­ния, не компенсируя последствия этого воз­действия новыми, не вызывающими сомнений ценностями. Дюркгейм связывал эти прояв­ления неустойчивости социального порядка с аномией - ощущением бессмысленности и отчаяния, вызванными современной обще­ственной жизнью. Традиционные нормы мо­рали и средства контроля за нравственностью, которые обычно давала религия, в значитель­ной мере утратили силу в процессе развития современного общества, что оставляет мно­гих людей наедине с ощущением, будто их повседневная жизнь лишена смысла.

Важная фигура, вышедшая из недр молодой исторической школы, - Вернер Зомбарт (1863-1941). В звездной когорте основоположников немецкой классиче­ской социологии самая блистательная фигура вплоть до конца 30-х гг. В фокусе внимания Зомбарта находился основной вопрос науки и социальной политики конца XIX-начала XX в., а именно современный западноевропейский капитализм. В обращении к феномену современного западного капитализ­ма в академической науке Германии Зомбарт был первым.

Зомбарт родился в 1863 г. в лесистом Гарце, в городке Эрмслебен, в семье, далекой от академических кругов. Его отец был предпринимателем, владевшим рядом текстильных предприя­тий. Уже в юности Зомбарт заинтересованно относился к социаль­ным вопросам. Его симпатии лежали на стороне протестующих рабочих, и потому он сделал выбор в пользу социалистической идеологии. Отсюда был один шаг к марксизму, который стал идео­логией значительной части рабочего класса. Но революция в России, сопровождающаяся массовыми жертвами, отвратила его от марксистских теорий. Однако, он был первым и лучшим в анализе марксизма, что отмечал даже Ф. Энгельс. Он был первым и в той области исследований, которая сегодня но­сит название «социология массовых движений».

Зомбарт определял капитализм как целостное, единичное культурно-историческое явление и изучал вместе с органически связанными с ним процес­сами. Акцент при этом он делал на специфику их проявления в Германии. Таковыми для него были социализм и социалистиче­ское движение, динамика изменений в духовной сфере, в обще­ственном настроении, в мотивации действий людей, сдвиги в соци­альной структуре.

Одно перечисление тем демонстрирует масштабы важнейших социальных процессов, выявляемых Зомбартом. Он это делает с точностью естествоиспытателя и образностью художника. Судьба традиционных в Германии социальных слоев и областей занято­сти, например ремесленничества и ремесел, была для Зомбарта моделью глубинных социально-экономических изменений под влиянием внедрения капитализма. Этой динамике посвящена зна­чительная часть грандиозного труда Зомбарта «Современный ка­питализм» (1902 г.).

В нем он характеризует хозяйственную систему как организацию, которой при­сущ не только определенный уровень используемой техники, но и ха­рактерный хозяйственный образ мысли. В. Зомбарт ставит задачу отыс­кания «духа хозяйственной эпохи», или уклада хозяйственного мышле­ния. В отличие от некой абстрактной «человеческой натуры», этот «дух» есть нечто укорененное в социальных устоях, нравах и обычаях данного народа, причем, характерное для данной конкретной ступени хозяй­ственного развития. В целом ряде исследований В. Зомбарт показывает, как капиталистический хозяйственный уклад вырастает, по его выраже­нию, «из недр западноевропейской души», из фаустовского духа - духа беспокойства, предприимчивости, соединяющегося, в свою оче­редь, с жаждой наживы.

Генезису и развитию капитализма посвящен не только «Совре­менный капитализм», но и при­мыкающие к нему работы: «Евреи и хозяйственная жизнь» (1911), «Война и капитализм» (1913), «Любовь, роскошь и капитализм» (1913), «Буржуа» (1913), сочинения по истории социализма и со­циальных движений (например, «Социализм и социальное движе­ние в XIX столетии», первое издание 1896 г., составленное из се­рии докладов). Его исследования по истории немецкой экономики «Народное хозяйство Германии в XIX столетии» (1903), «Хозяйст­венная жизнь в эпоху развитого капитализма» (1927), по пробле­мам социальной обусловленности экономической деятельности, по истории ремесел, по социологии прикладного искусства и художе­ственного производства можно изучать как культурно-историче­ские документы и материалы по социологии культуры, а также как материалы по духовной истории вообще. Но прежде всего это ис­следования по истории форм жизни немецкого бюргерства, по ис­тории немецкого духа. Кроме того, он был первым, кто написал историю социологии.

Вернер Зомбарт, талантливый и амби­циозный, уже в самом начале своей деятельности поставил перед собой великую задачу: с учетом новых реалий начинающегося XX века завершить Марксов анализ капитализма и «расколдовать Маркса». Именно он впервые ввел в академическую науку Герма­нии марксизм, тем самым существенно ее обогатив. Зомбарт высоко ценил и разрабатывал концепцию отчуждения, но без ата­кующего, классово заостренного пафоса марксизма: «Целью работы является не что иное, как стать продолжением и в известном смысле завершением труда Маркса. Сколь бы резко я ни отклонял мировоззрение этого чело­века и все то, что теперь в совокупности имеет ценностно окращенное название „марксизм", столь же я удивляюсь ему как теоре­тику и историку капитализма... За все хорошее, что есть в моем труде, я благодарен духу Маркса. Это, конечно, не исключает того, что я не только в частностях, даже во множестве частностей, но и в существенных пунктах своей целостной концепции отступаю от него».

Он обстоятельно разработал периодизацию эволюции капитализма, представив следующие его этапы: ранний, развитый и поздний. Маркс был свидетелем ран­него этапа и вывел свой прогноз на основе экстраполяции его ха­рактеристик. Но капитализм на каждом из следующих этапов ка­чественно менялся - этого не учитывала диалектико-материалистическая концепция Маркса.

Ранний этап капитализма в своем начале совпадает с Новым временем в Европе. Именно тогда, в XIV-XV вв., идет формирование личностей, готовых рисковать, находить и терять деньги, имущество, чтобы все начать сначала. Это и период внедрения машин, становление машинного произ­водства. На втором этапе, который начинается с XVIII в., в капи­тализме происходят существенные изменения. Основное измене­ние состоит в следующем: развенчано простое стремление к нажи­ве, доминировавшее ранее. Капиталисты вступают в совместные объединения. Устав, положения об акционерных обществах лиша­ют их права на безусловное распоряжение собственностью. Воз­растает роль государства, организаций наемных рабочих. С 1914 г., по Зомбарту, датируется вступление капитализма в его позднюю ста­дию. На этом этапе предпринимательство все более утрачивает личностные характеристики. Падает индивидуальное экономиче­ское сознание капиталиста, ослабевает его острота.

Вместе с тем он увидел и показал принципиальные ошибки Маркса. Культура, настоятельно подчеркивает Зомбарт, составля­ет фундамент экономики, а не наоборот. Он привлек много исто­рических доказательств того, что глубинные социальные измене­ния в Западной Европе Нового времени объясняются не экономи­кой, не количественным ростом пролетариата, не механическим расширением сфер приложения физического труда и его усложне­нием, а духовно-психологическим и психическим состоянием об­щества, его общественным настроем и готовностью к таким изме­нениям, наличием в нем лидирующих групп, выступающих как фермент, как бродильная субстанция. Рефреном многих его трудов звучат слова из «Современного капитализма»: «История проис­хождения капитализма есть история лиц». Ведь именно люди - та субстанция, которая, по мысли Зомбарта, определяет направление социальной динамики. Экономика есть лишь функция переплете­ния сложнейших процессов, например религиозных и этнических.

Своим обращением к иудаизму Зомбарт расширяет границы изучения роли религий в становлении капиталистического духа и новой социально-экономической системы. Действительно, в таком срезе эта религия до него не рассматривалась. Будучи аутсайдера­ми в европейских городах, отстраненными от значительной части сфер деятельности, евреи смогли сначала закрепиться в области финансов. Это была одна из немногих сфер деятельности, раз­решаемых им законодательством ведущих стран Европы. Затем в процессе либерализации общества и отношения к ним евреи по­степенно перешли и в сферу ремесла и промышленности. Но они продолжали оставаться замкнутой социальной группой, стре­мившейся вырваться вперед и вверх, добиться денег и влияния, вопреки негативному, как правило, отношению к ним. Так в них зрел и развивался капиталистический дух. Практическое следст­вие этого сложного и длительного процесса, по Зомбарту, состо­яло в том, что страны, принимавшие евреев, шли в сторону про­цветания. Это Германия, Голландия, Франция и Англия. Страны же, их изгонявшие, например Испания, Португалия, экономически хирели и надолго исчезали из ряда экономических лидеров Ев­ропы.

В работе «Буржуа» Зомбарт показывает, что сам факт возник­новения буржуа-предпринимателя явился величайшим историче­ским событием в сфере культуры и духа, а не только экономики и технологии. Безликая масса не может быть стимулятором развития общественного организма. Исторический прогресс - это функция действия творческих одиночек, вырвавшихся из рутины и обыден­ности, тех, кто, не выбирая средств, пробивает себе «путь наверх».

И здесь «для успеха предприниматель должен иметь нечто общее с завоевателем, быть как хорошим организатором, так и ловким торгашом». Вот те исходные социальные типы, из которых, по Зом­барту, выросли первые предприниматели: мародер-пират, фео­дал-землевладелец, бюрократ, купец, ремесленник. Каждая из этих групп руководствуется узкими мотивами, но итог их действий складывается в создание новой социально-экономической систе­мы. «Можно сказать, что в эпоху раннего капитализма предпри­ниматель делает капитализм. Какой широкой свободой поль­зуется предприниматель и сколько инициативы он должен про­явить!».

Зомбарт был убежден, что самозабвенная экономия, неустан­ный труд - не единственный путь формирования рационального хозяйствования и капиталистического духа. Напротив, как это ни парадоксально, даже праздность может стать стимулом его возник­новения. Об этом Зомбарт пишет в неожиданной для академиче­ского исследователя работе «Любовь, роскошь и капитализм». Книга имеет подзаголовок: «О возникновении современного мира из духа расточительства». Бережливости как буржуазной доброде­тели и аскетизму, исступленному труду и молитве, о которых пи­сал Макс Вебер в «Протестантской этике», Зомбарт противо­поставляет праздное безделье, роскошь и расточительство, даже мотовство. Вместо протестантского отречения от всех земных удо­вольствий именно они предстают доминантой образа жизни эпохи рыцарей, пажей и прекрасных дам. Сами эти земные радости сти­мулируют возникновение огромных новых областей деятельности, мобилизуют большие массы людей, формируют новые социальные группы и потребности. На этом пути были сделаны великие гео­графические открытия, заселены новые территории, построены новые города, освоены новые предметы быта, роскоши и т.д. «За­казчики» же, как и «исполнители», не ведая того, были прямо причастны к формированию капиталистического духа.

Велико влияние исторической школы на немецкого социолога и историка М. Вебера (1864-1920 гг.), который является основной фигурой в классической экономической социологии, ибо в его трудах она впер­вые получает действительно системное изложение. В результате таким экономическим категори­ям, как полезность, обмен, хозяйственная организация, рынок, деньги и прибыль, придается экономико-социологическое содержание.

В противовес О. Конту, К. Марксу и другим мыслителям, отда­вавшим приоритет обществу, М. Вебер в центр своего анализа ставил индивида, который обладает мотивами, целями, интере­сами и сознанием. Причиной развития общества М. Вебер на­зывал культурные ценности, послужившие отправной основой для разработки теории социального действия, составляющих суть его взглядов. Поэтому М. Вебер определял социологию как науку, изучающую социальное действие, под которым он пони­мал любое действие, ориентированное на мотивы других лю­дей.

Отказавшись от классификации обществ по их технологии или системам произ­водства, Макс Вебер сосредоточился на человеческом видении мира. Иными сло­вами, члены доиндустриальных обществ погружены в традицию, а индустриаль­ных капиталистических - рациональны. Под традицией Вебер понимал настроения и верования, передающиеся из поко­ления в поколение. Те, кто живет традицией, руководствуются прошлым. Конкрет­ные действия они находят правильными и верными единственно потому, что все это было заведено с давних пор.

Но, по утверждению Вебера, в современных обществах люди предпочитают рациональность - целенаправленный, трезвый расчет наиболее эффективных путей выполнения отдельной задачи. Рациональное мировоззрение исключает чув­ства, которые с традиционной точки зрения считаются своеобразной информаци­ей. Как правило, современные люди предпочитают думать и действовать, отталки­ваясь от настоящего и учитывая последствия, оценивают профессиональную дея­тельность, школьное обучение и даже близкие отношения с позиции того, какие вложения потребуется сделать, и что они получат взамен.

По мнению Вебера, становление современного общества происходило наряду с важными из­менениями в общепринятом образе действий. Он полагал, что люди отступали от традици­онных убеждений, основанных на предубеж­дении, вере, обычае или давней привычке. Их место все более занимал рациональный рас­чет, учет совместимости целей и средств их достижения, осуществляя которые индивиды принимали во внимание результат и возмож­ные последствия. В индустриальном обществе оставалось мало оснований для того, чтобы проявлять сантименты или поступать так, как это делали целые поколения. Развитие науки, современной техники и бюрократии Вебер описывал в целом как рационализацию - организацию социально-экономической жиз­ни в соответствии с принципами эффектив­ности и на основе технических знаний. Если в традиционном обществе религия и стародав­ние обычаи в значительной мере определяли установки и ценности людей, то отличие со­временного общества проявилось в рациона­лизации все новых сфер жизни - политики, религии, экономической деятельности.

Главное в его социологической теории - это влияние цен­ностей на социальные изменения. Социальное поведение М. Вебером рассматривается как мотивированная, ориентирован­ная, социально осмысленная субъективная деятельность. Она не может осуществляться вне целей и ценностей.

Без осознанной мотивации, нельзя говорить о нем как о дей­ствии, а без ориентации на других (ожидание) нельзя называть его социальным действием. Именно в этой связи М. Вебер указывает на необходимость изучения мотивов, ибо без их учета нельзя установить причинные связи, которые только и позволяют, по его мнению, создать крупномасштабную и объективную картину социального про­цесса. Поэтому необходимо изучать отдельного индивида и его поведение.

Мотивация - это субъективно подразумеваемый смысл дей­ствия. Социальным выступает только такое действие, которое понятно другим людям. А могут ли быть понятными другим действия, которые непонятны самому субъекту? Нет, понятны­ми могут быть только осмысленные действия, т.е. направлен­ные на ясную цель и использующие средства, которые человек, его совершающий, признает соответствующими этим целям. Поэтому, стремясь познать общество, необходимо изучать со­вершаемые индивидом действия. Их следует считать социаль­ными, так как они имеют осознанную цель и мотивацию.

Поведение, которое имеет осознанную мотивацию и ориен­тировано на других, Вебер называет целерациональным. Целерациональное действие - основной тип в классификации со­циальных действий М. Вебера. Это действие берется за эталон и с ним сравнивается великое множество других действий. В ито­ге получается шкала, построенная на принципе сравнения вся­кого действия с этим эталоном. По мере убывания рациональ­ности поступки становятся все менее понятными, цели менее ясными, а средства менее определенными. И даже те ситуации, в которых человек явными действиями маскирует неявные це­ли, также целерациональны, так как индивид ясно осознает свою цель, хотя и стремится скрыть ее. В конце шкалы лежит иррациональное действие, совершаемое вопреки здравому смыслу и собственным интересам. Это действие с отрицатель­ной целью. Оно не входит в поле зрения социологии, а остается объектом психоанализа.

В центре веберовской шкалы социальных действий находят­ся ценностно-рациональные и традиционные действия. Ценностно-рациональное действие основано на сознательной вере в то, что наш поступок имеет эстетическую, этическую, религиозную или какую-либо другую ценность. Оно не должно быть ориентировано на успех или выгоду. Ценностно-рациональное действие - бескорыстно. У такого действия в со­поставлении с целерациональным, нет цели, результата, успеха, но есть мотив, смысл, средства, ориентация на других.

Традиционное действие - это действие, совершаемое автома­тически, в силу привычки и над смыслом которого люди обыч­но не задумываются. А когда задумываются, то автоматизм раз­рушается; и это означает, что совершается социальное действие. У аффективного и традиционного действия нет цели, результа­та, успеха, мотива, смысла и ориентации на других, а значит они лишены характеристик социального действия.

Отсюда у Вебера только целе- и ценностно- рациональные действия могут быть социальными; традиционное и аффектив­ное действие к таковым не относятся. Конечно, реально протекающее поведение людей ориентиро­вано не на один, а на несколько типов действия. В нем сочета­ются в разной пропорции элементы традиционного, аффектив­ного, целе- и ценностно-рационального действий.

Таким образом, по Веберу социальные действия включают в себя четыре типа: целерациональное, ценностно-рациональное, традиционное и аффективное. Только первые два типа (целерациональное и ценностно-рациональное) должна изучать со­циология. Все типы действий расположены снизу вверх по сте­пени возрастания рациональности.

У Вебера рационализация понимается как социальный про­цесс, характеризующийся преодолением традиционных форм легитимизации и установлением целе-рациональных критериев деятельности в результате институционализации науки и тех­ники, индустриализации труда, урбанизации жизни, формали­зации права, консумеризации человеческих отношений.

Рационализирует­ся способ ведения хозяйства, рационализируется управление - в области экономики, так и в области политики, науки, культуры - во всех сферах социальной жизни; рационализируется образ мышления людей, так же как и способ их чувствования и образ жизни в целом. Все это сопровождается возрастани­ем социальной роли науки, представляющей, по Веберу, наибо­лее чистое воплощение принципа рациональности. Наука про­никает прежде всего в производство, а затем и в управление, наконец, также и в быт - и в этом М. Вебер видит одно из сви­детельств универсальной рационализации современного обще­ства.

Из этих общесоциологических посылок вытекает еще значительный пласт научных идей М. Вебера - фундамен­тальный для социологии и экономической социологии, в част­ности, вывод: о роли протестантской трудовой этики, как соци­ального механизма западного общества, приведшего к утвер­ждению капиталистических производственных отношений.

Вебер раскрывает историческую природу западноевропейского капитализма, возникшего как результат сложной констелляции множества разных факторов. Одним из важнейших фак­торов стало утверждение рациональных способов ведения хозяйства, и М. Вебер предлагает модель бюрократической организации, которая ста­новится классической моделью современной хозяйственной организа­ции в целом.

Чтобы лучше понять точку зрения Вебера, следует разобраться, как возник инду­стриальный капитализм. Он представляет со­бой наследие кальвинизма, христианского религиозного течения, которое вырос­ло из протестантской Реформации. Как объяснял Вебер, кальвинисты подходили к жизни с чрезвычайно строгих и рациональных позиций. Более того: центральным пунктом в религиозной доктрине Джона Кальвина (1509-1564) было предопреде­ление (идея о том, что всеведущий и всемогущий Господь предназначил к спасе­нию одних людей и к проклятию - других). Веруя, что судьба каждого предопре­делена до рождения, кальвинисты считали: люди не в силах ее изменить. Более того, они даже не знают, в чем она заключается. Следовательно, кальвинисты ко­лебались между обнадеживающими видениями духовного спасения и тревожны­ми страхами вечного проклятия.

Незнание своей судьбы было невыносимо, и тогда сторонники Кальвина посте­пенно пришли к некому решению. Почему бы, рассуждали они, тем, кому уготова­на слава в мире ином, не видеть признаков божественного расположения в мире этом? Такой вывод подтолкнул кальвинистов к интерпретации мирского благопо­лучия как знака Божьей милости. Неистово желая получить подобное утешение, они пустились на поиски успеха, основываясь в выполнении своих задач на рацио­нальности, дисциплине и тяжелом труде.

Их погоня за богатством понуждалась не ими самими, поскольку потакание сво­им прихотям и мотовство считались греховными. Но кальвинисты не собирались и делиться своими богатствами с бедными, поскольку бедность выступала знаком отвержения Богом. Долгом было следовать тому, что они почитали за личное при­звание, Божественное назначение, и вкладывать прибыль для достижения еще боль­шего успеха. Так кальвинисты заложили фундамент для капитализма. С религи­озным рвением они использовали богатство, чтобы создать еще большее богатство, экономили деньги и охотно брали на вооружение новую технологию, помогавшую их усилиям.

Погоня за прибылями отличала кальвинизм от других мировых религий. Като­лицизм, например, традиционная религия большей части Европы, утверждал пас­сивное мировоззрение - «иного мира»: добрые дела, смиренно совершенные на земле, принесут награду на небесах. Для католиков материальный достаток со­вершенно не имел того духовного значения, которое мотивировало кальвинистов. И именно поэтому, заключал Вебер, промышленный капитализм развился преиму­щественно в тех областях Европы, где были сильны кальвинистские настроения.

Проведенное Вебером исследование кальвинизма дает потрясающее доказа­тельство власти идей над формированием общества (в отличие от утверждения Маркса, что идеи лишь отражают процесс экономического производства). (Пример с язычеством древних славян).

Эти идеи Макса Вебера, по сути дела, противостоят маркси­стской теории, обосновавшей исторически преходящий харак­тер капитализма на основе социального механизма о классовой борьбе. Про­тестанцизм у него не выступает в качестве непосредственной причины капиталистических отношений, однако, по мнению Вебера, он породил ту культуру, которая придавала особое зна­чение индивидуализму, упорному труду, рациональному образу действия и уверенности человека в своих силах. И хотя такая этика была свойственна раннему капитализму, вместе с тем М. Вебер полагал, что развитые капиталистические общества более не нуждаются в какой-либо религиозной легитимации.

В противовес Марксу Вебер сделал вывод о том, что капита­лизм имеет перспективу в силу того, что его производствен­ные отношения и западная религиозная этика соответству­ют друг другу.

Как явствует из анализа Вебера, капитализму нужны, во-первых, особые, совершенно специфические формы хозяйст­венной организации, которые обычно называются «капитали­стическими», а во-вторых, хозяйствующие субъекты, проникну­тые совершенно своеобразной хозяйственной идеологией, кото­рую Вебер называет «капиталистическим духом» .

М. Вебер показывает процесс возникновения этой хозяйст­венной идеологии: «Вопрос о движущих силах экспансии со­временного капитализма, - говорит он, - это в первую очередь вопрос о развитии капиталистического духа. Там, где он возни­кает и оказывает свое воздействие, он добывает необходимые ему денежные ресурсы, но не наоборот»; «капитализм, достигший господства в современной экономиче­ской жизни, воспитывает и создает необходимых ему хозяйст­венных субъектов - предпринимателей и рабочих - посредст­вом экономического отбора».

Какие доказательства приводит М. Вебер в пользу своей на­учной концепции. Он утверждает: «Мы имеем [...] несомненное преобладание протестантов среди владельцев капитала и предпринимателей, а равно среди высших квалифицированных слоев рабочих, и прежде всего среди высшего технического и коммерческого персонала современных предприятий. Это нахо­дит свое отражение в статистических данных не только там, где различие вероисповеданий совпадает с национальными разли­чиями и тем самым с различием в уровне культурного разви­тия...». Это подтверждается и различиями «в характере среднего образования, которое в отличии от про­тестантов родители-католики обычно дают своим детям. [...] Среди абитуриентов-католиков процент окончивших учебные заведения, которые готовят к технической и торгово-промышленной деятельности, вообще к буржуазному предпри­нимательству (реальные гимназии, реальные училища, граж­данские училища повышенного типа и т.п.), [...] значительно ниже, чем среди протестантов - католики явно предпочитают гуманитарную подготовку классических гимназий». И «среди квалифицированных рабочих современной крупной промыш­ленности мало католиков. [...] Занятые в ремесле католики про­являют больше склонности остаться ремесленниками, то есть относительно большее их число становится мастерами внутри данного ремесла, тогда как протестанты в относительно боль­шом количестве устремляются в промышленность, где они по­полняют ряды квалифицированных рабочих и служащих пред­приятий. В этих случаях, несомненно, налицо следующее при­чинное соотношение: своеобразный склад психики, привитый воспитанием, в частности, тем направлением воспитания, кото­рое было обусловлено религиозной атмосферой родины и се­мьи, определяет выбор профессии и дальнейшее направление профессиональной деятельности».

«Причину различного поведения представителей названных вероисповеданий (в экономике), - по мнению М. Вебера, - следует поэтому искать прежде всего в устойчивом внутрен­нем своеобразии каждого вероисповедания». Таким образом, М. Вебер обосновывает роль протестантиз­ма как носителя капиталистической идеологии не только в смешанных в отношении вероисповедания населением, но и в других католических странах (например, во Франции). Во всех течениях протестанцизма выступает одна и та же специфиче­ская особенность: персональное совпадение виртуозной капи­талистической деловитости с самыми интенсивными формами набожности, пропитывающей и регулирующей всю жизнь дан­ных лиц и групп.

В протестанцизме и «духе ка­питализма» по концепции М. Вебера «интересы Бога и работо­дателя сливаются, [...] что рабочие должны удовлетворяться самым незначительным количеством свободного времени даже в воскресенье»; в результате «протестантский аскетизм легали­зировал эксплуатацию специфической готовности рабочих к труду». Капитализму в эпоху его возник­новения нужны были рабочие, которые позволили бы себя эко­номически эксплуатировать во имя совести. Теперь он стал вла­стелином и может заставить их быть готовыми к труду и без по­тусторонних премий.

Именно поэтому влиянием протестанцизма современные за­падные социологи, в частности, англичанин Э. Галеви (1961 г.) объяснял феномен социальной и политической стабильно­сти Англии в XIX веке. А Т. Парсонс анализировал особый тип протестанцизма, приспособленного к потребностям американской специфики - его культуры и экономики. В част­ности, он рассматривал конформизм как проявление природы индивида, его адаптивной способности, как закон функциони­рования социальной системы, фундамент общественного рав­новесия. Этот прагматизм американца делает его конформи­стом, что служит залогом жизнеспособности общественной системы.

Главным социологическим произведением М. Вебера среди 110-ти томов его трудов считается «Протестантская этика и дух капитализма» (1905 г.). По мнению западных ученых причина успеха «Протестантской этики» кроется ни в ее глубине, ни в истинности теории (сегодня уже ясно, что она должна быть серьезно пересмотрена и дополнена). В первую очередь причи­на пристального внимания «Протестантской этики» заключает­ся в антиматериалистическом характере ее основного вывода, направленного против выводов К. Маркса. Позиции Маркса и Вебера в отношении рассматриваемой проблемы взаимоотно­шения «экономическое - неэкономическое» отличаются, во-первых, оценкой относительного значения экономических и не­экономических факторов. И, во-вторых, в отношении перспек­тив развития рыночной экономики.

Подходы Вебера ко многим социальным фактам, в частности к социальной стратификации в обществе, были основаны на идеях, высказан­ных Марксом, но видоизмененных им и раз­витых дальше. Подобно Марксу, Вебер счи­тал, что общество характеризуется борьбой за власть и ресурсы. Однако если Маркс был убежден, что в основе любого социального конфликта лежат экономические проблемы и противоположность классовых интересов, то Вебер рассматривал общество как более слож­ное многомерное явление. Согласно Веберу, социальная стратификация связана не толь­ко с классом, но формируется под влиянием еще двух факторов - статуса и партии. Указанные три накладывающиеся друг на дру­га элемента стратификации образуют огром­ное число возможных положений в обществе, а не жесткую двухполюсную модель, которую предложил Маркс.

У Вебера двойственное отношение к Марксу. С одной сторо­ны, он признает в нем выдающегося ученого, положившего на­чало изучению капитализма и увидевшего в капитализме могучий фактор прогрессивного развития по сравнению с феодальным типом экономики. Но, с другой стороны, М. Вебер считает утопическими выводы, сделанные К. Марксом из анализа капитализма; он не приемлет тот путь революционного преобразо­вания капитализма, который был предложен К. Марксом.

И в связи с этим М. Вебера часто называют «Анти-Марксом», хотя его критика относи­лась не к самому Марксу, а к институционализированному (то­гдашней социал-демократической партией Германии) марксиз­му, тому «марксизму», о котором сам К. Маркс писал - «в та­ком случае, я - не марксист». И М. Вебер в своей интерпретации общества, по выражению Р. Арона, был слиш­ком марксистом - он в тех же выражениях, что и Маркс говорил о типичной организации современного производства, которого «нигде кроме Запада не было и не могло быть», однако считая, что противопоставление «капитализм-социализм» лишено смысла.

Но у них есть и моменты сходства: анализ генезиса капита­лизма и рождения его духа как борьбы с прежними идеалами и социальными отношениями; общее убеждение в противопо­ложности «традиции» и «современности»; описание социаль­ных изменений (в том числе генезиса и функционирования ка­питализма) в категориях рождения новой социальной системы; убеждение в том, что новые социальные общности и идеологии возникают более или менее параллельно процессу упадка прежней системы социально-экономических отношений.

Питер Дракер считает, что и М. Вебер был склонен упрощать общественное развитие. И вывод М. Вебера о том, что капитализм явился детищем «протестантской этики», считает П. Дракер, оказалась в значительной мере дис­кредитированной ввиду недостаточной ее обоснованности.

Французский социолог Р. Будон, считает, если теория Вебера верна, то она свидетельствует о том, что «человеческие ценно­сти могут служить причиной изменений в производственных отношений, а это полностью противоречит системе отношений, установленной К. Марксом между данными понятиями».

К. Маркс не верил в историческую перспективу капиталиста, в его способность управлять сверхсложной экономикой и высо­котехнологическим производством. А что капиталист - фигура преходящая, считал и М. Вебер. Он исходил из того, что зарож­дение акционерного капитала, появление огромных корпора­ций, централизация банков и транспортных сетей делали из­лишней фигуру индивидуального собственника. Его место за­нимает бюрократ - государственный чиновник. Укрупнение предприятий и появление акционерной формы собственности способствует вытеснению индивидуального владельца из про­изводства. Маркс призывает капиталиста «уйти в отставку», ус­тупить свое место рабочему классу. Вебер также говорит об от­ставке капиталистов, но те должны уступить место менеджерам и бюрократам.

Таким образом, М. Вебер заложил основы теории менеджер­ской революции и социологии бюрократии. Этот важный аспект социальных изменений, который был мало заметен при жизни Маркса, но отчетливо на Западе стал проявляться еще при жиз­ни Вебера, позже в книге американца Дж. Бернхайма «Менед­жерская революция» позволил сделать хотя и иной вы­вод, но в духе социологии бюрократии М. Вебера, что класс ка­питалистов практически вытеснен классом управляющих (Пол Бэран и Пол Суизи). Вывод Бернхайма отличается от вывода М. Вебера тем, что вместо бюрократии господствующей силой провозглашаются менеджеры. Собственность, полагает Дж. Бернхайм, это не про­сто капитал или овеществленный труд, а прежде всего кон­троль.

В 1953 г. П. Сорокин заявил о трансформации капитали­стического класса в менеджерский класс, а Т. Парсонс позже - о переходе контроля над производством, принадлежащего когда-то семьям - собственникам корпораций, к управленческому и техническому персоналу. Революция, которую описал Дж. Бернхайм, обозначила переход от индустриального общества к постиндустриальному, в котором в духе взглядов М. Вебера ключевые позиции принадлежат инженерам, программистам, служащим, менеджерам.

Большинство социо­логов придерживается мнения, что теория Ве­бера дает более гибкую и адекватную основу для изучения социальных явлений, чем та, которую предложил Маркс.

Одна из причин заключается в том, что Вебер ока­зался более удобным для поздних социологов-теоретиков с политической точки зрения. Вместо того чтобы признавать радикализм Маркса, Вебер по одним во­просам был скорее либералом, а по другим - консерватором (например, в отно­шении к роли государства). Хотя он подвергал суровой критике многие стороны современного капиталистического общества и пришел к тем же критическим за­ключениям, что сделал когда-то Маркс, Вебер чувствовал, что радикальные реформы, предлагаемые марксистами и другими социалистами, боль­ше навредят, чем принесут пользу.

Позднее социологи-теоретики, особенно американские, рассматривали обще­ство в свете враждебной критики теории Маркса. Будучи более консервативны­ми по своему мировоззрению, они подыскивали теоретическую альтернативу мар­ксизму. Одним из тех, кто привлек их внимание, был Макс Вебер. Вебер достаточно снисходительно относился к форме, в которой представлял свои суждения. Он провел большую часть своей жизни, занимаясь детальным историческим исследованием, и его политические заключения зачастую делались в контексте его исследований. Обычно они звучали очень научно и академично. Маркс провел большое количество серьезных исследований, при этом он оставил много явно спорных суждений. Например, в «Капитале» (1867/1967) он описы­вает капиталистов как «вампиров» и «оборотней». Более академичный стиль Ве­бера способствовал тому, что он стал угодным для поздних социологов.

Наконец, Вебер рассматривал социальный мир более широко, чем Маркс. Если Маркс оказался почти полностью поглощенным экономикой, Вебер интересовал­ся широким спектром социальных феноменов. Это различие в акцентах, как ока­залось, дало гораздо больше поздним социологам в плане их деятельности, чем явно более узконаправленные интересы Маркса.

Во всех своих исследованиях, в отличие от Э. Дюркгейма, М. Вебер стоит на позициях методологического индивидуализма, социальный порядок у него не образуется внешними нормативными ограничениями, а оказывается проекцией индивидуального осмысленного действия и не чужд внутренним ценностным конфликтам.

Тему проекции субъективных смыслов в экономических отноше­ниях в этот период развивает и Г. Зиммель (1858-1918). Георг Зиммель был современником Вебера и соучредителем Немецкого социологического общества. Он был нетипичным социологом-теоретиком. С одной сторо­ны, он оказал непосредственное и глубокое влияние на развитие американской социологической мысли, поскольку Маркса и Вебера игнорировали на протяже­нии ряда лет. Труды Зиммеля способствовали формированию одного из ранних центров американской социологии - Чикагского университета и его главной те­ории - символического интеракционизма. Этому в немалой степени способствовал тот факт, что главные представители Чикагской школы ранних лет - Альбион Смолл и Роберт Парк - познакомились с теорией Зиммеля в Берлине в конце 1800-х гг. Парк присутство­вал на лекциях Зиммеля в 1899 и 1900 гг., а Смолл вел обширную переписку с ним на протяжении 1890-х гг.

Другим нетипичным аспектом деятельности Зиммеля был его «уровень» анализа или, по крайней мере, тот уровень, благодаря которому он стал известен в Америке. Если Вебер и Маркс занимались крупномасштабными вопросами, та­кими как рационализация общества и капиталистической экономики, то Зиммель стал известен вследствие работ, посвященных проблемам меньшего масштаба, в частности индивидуальному действию и взаимодействию. Кроме серьезных многотом­ных трудов, каковые мы встречаем у Маркса и Вебера, Зиммель написал также ряд очерков на такие животрепещущие темы, как бедность, проституция, ску­пость и расточительство, чужеродность. Краткость подобных очерков и высокий уровень интереса к материалу сделали более легким распространение идей Зиммеля.

В своей «Фило­софии денег» (1900 г.) он концентрирует внимание на элементарных человечес­ких взаимодействиях, которые рассматриваются им как обмен. Причем суть последнего заключена не в перемещении материальных благ, но в актах субъективного взаимного оценивания. По его словам, «обмен есть форма социализации».

Деньги как квинтэссенция всего экономического, наряду с интеллек­том и законом, становятся универсальным посредником в мире современ­ной культуры, объективируя и деперсонализируя субъективные смыслы, обращая цели в подверженные калькулированию средства. Из этой нейт­ральности денег и интеллекта рождаются экономический индивидуализм и эгоизм, которые теперь попросту отождествляются с рациональным поведением, на этой же почве кристаллизуются дифференцированные стили жизни. Таким образом Г. Зиммель подчеркивает культурно-символичес­кие значения экономических процессов.

Деньги занимают его как «чистейший» символ современного общества, как самое об­щее средство интеракции. Такой подход Зиммеля исключает ис­следование генезиса современной денежной экономики и совре­менного капитализма как хозяйственного порядка. Свой труд он делит на две части - аналитическую и синтетическую. В аналити­ческой части он исследует деньги как производную переменную, в синтетической - как независимую. В первой части он ставит вопрос о предпосылках и условиях, которые влияют на смысл и реальное место денег. К этим предпо­сылкам принадлежат установки индивидов, социальные отноше­ния и логическая структура ценностей. Для социологии важнее вторая часть. Здесь обсуждается вопрос о влиянии денег на совре­менный стиль жизни и современную культуру. Стиль жизни здесь, скорее, определяется через измерения ритма, темпа и дистанции.

Односторонность марксистской концепции отчуждения Зим­мель преодолевает посредством идеи, которая постепенно только сейчас находит признание, о том, что современное общество про­низано противоположно протекающими процессами. Со своей стороны, они сами в высшей степени противоречивы, и их дейст­вие для современного общества не всегда имеет однозначный ре­зультат. Деньги действуют локально и глобально, они выравнивают социальные различия и создают позитивные предпосылки для но­вых различий, они ослабляют традиционные связи и одновременно создают новые, они вводят измерение во все жизненные отно­шения и одновременно высвобождают совершенно новые свойства в привычных сферах жизни. Соответственно двойственно ведет себя, по Зиммелю, и современный человек в решении вопросов морали; как правило, он действует нерешительно, подобно маят­нику качаясь между полюсами полного осмысления и его отсутст­вия, не в состоянии выбрать определенную позицию. По Зиммелю, познание может решить трудность - примирить эти противоречия друг с другом как творческая побудительная сила, которая манифестирует себя в высшей степени различно – как мания туризма, как конкретная погоня, как лихорадочная смена моды, чувств и партнера.

Зиммель интере­совался, прежде всего, появлением в современном обществе денежной экономики, которая становится изолированной от индивидов и начинает господствовать над ними. Эта тема, в свою очередь, является частью еще более крупной и наиболее из­вестной работы Зиммеля, касающейся господства культуры в целом над индивидом. Как считал Зиммель, в современном мире культура и ее различные составляющие (включая денежную экономику) все больше расширяются, и по мере их развития снижается ценность индивида. Таким образом, например, если промышленные тех­нологии, связанные с современной экономикой, развиваются и усложняются, навы­ки и возможности отдельного трудящегося постепенно теряют свою значимость.

В конце концов, трудящийся сталкивается с промышленной машиной, над которой он или она смогут осуществлять в лучшем случае лишь незначительный контроль. В общих чертах, Зиммель полагал, что в современном мире еще дальнейшее разви­тие культуры ведет к снижению значимости индивида.

Наряду с классиками экономической социологии следует вновь упомянуть экономистов нетрадиционного толка - Т. Веблена, Й. Шумпетера. Исходным моментом научного подхода Веблена стала критика взглядов классических экономистов с эволюционной и социологических точек зрения. Он возражал против выражаемого в них суждения, что законы, которые они создали, являются вечными и общими, и, напротив, утверждал, что экономическое поведение людей необходимо анализировать, исходя из социального контекста, в котором она осуществляется.

Торстейн Веблен (1857-1929) занимает важное место в эко­номических и социологических науках как основоположник социального институционализма. Наиболее известное изложение институционального подхода дается Т. Вебленом (1857-1929) на примере «праздного класса» (господ­ствующего класса собственников) с присущими ему ориентацией на поддержание особого элитарного статуса и мотивами престижного по­требления, которые слабо вписываются в плоско понимаемую рацио­нальность.

Благодаря Т. Веблену, а также Дж. Дьюи, Дж. Г. Миду, А. Смоллу в теории и практике социальной жизни США начала XX века сформировалась мощная реформаторская традиция, а необходимость преобразований различных сторон жизни стала рассматриваться как один из главных приоритетов в общест­венном мнении страны.

Веблен был один из первых, кто указал на значение в соци­ально-экономической жизни социальных институтов и дал одну из первых ставшей классической, их характеристику. Он рассматривал эволюцию общественного уст­ройства как процесс естественного отбора социальных институ­тов.

Социальный институт по Веблену и школы институционализма - это совокупность общественных обычаев, воплощение определенных привычек поведения, образ мысли и образ жиз­ни, передаваемые из поколения в поколение, меняющиеся в за­висимости от обстоятельств и служащие орудием приспособле­ния к ним. Институционализация представляет собой развитие и исторические изменения социальных институтов, означаю­щих закрепление практики или области общественных отноше­ний в виде закона или социальной нормы, принятого порядка.

При анализе процессов институционализации Т. Веблену присуще стремление к их объяснению через социальное пове­дение людей, где переплетаются социальные, экономические, естественно-исторические, природные и психологические фак­торы. Экономические явления, и в частности, возникновение и развитие частной собственности Т. Веблен рассматривает, как проявление коренных свойств человеческой натуры, которое основывается на завистническом сопоставлении, стремлении завоевать положение в обществе, перегнать других за счет на­копления различных благ.

И экономические институты, у Веблена, - результат дейст­вия определенных привычек поведения, обычаев, свойственных человеку: «Где бы ни обнаруживался институт частной собст­венности, пусть даже в слаборазвитой форме, там процесс эко­номического развития носил характер борьбы за обладание имуществом». «За исключением инстинкта самосохранения, предрасположенность к соперничеству являет­ся, вероятно, - рассуждает Веблен, - самым сильным, живым и настоятельным из собственно экономических мотивов». «Мотив, лежащий в основе собственности, - сопер­ничество; этот же мотив соперничества, на базе которого воз­никает институт собственности, остается действенным в даль­нейшем развитии этого института и в эволюции всех тех черт социальной структуры, к которым собственность имеет отно­шение. Обладание богатством наделяет человека почетом, по­чет выделяет людей и делает их объектом зависти».

По концепции Веблена первоначально институт собственно­сти возник как трофей, результат набега на другое племя или род. Собственность была знаком победы над врагом, отличала обладателя трофея от его менее удачливого соседа. С развитием культуры собственность приобретается в основном не военны­ми, а мирными методами. Но она по-прежнему служит доказа­тельством успеха, высокого положения в обществе. Веблен по­казывает роль собственности как «наиболее легко различимого доказательства успеха и традиционной основы уважения». По­этому богатство, как критерий почета, является и критерием одобрения со стороны общества и прочного положения в нем личности, владеющим большим богатством.

«Завистническое сравнение» служит источником стремления к практически неограниченному увеличению собственности. Но при этом Веблен полагает, что желание быть богатым, превзой­ти остальных вряд ли можно распространить на все случаи жизни. Это обстоятельство, по мнению Веблена, доказывает ошибочность утверждения, что основной целью накопления яв­ляется потребление. Он предпринимает попытку критики дан­ного утверждения, распространенного в современной ему эко­номической литературе. «Если бы, как иногда полагают, стиму­лом к накоплению была нужда в средствах существования или в материальных благах, тогда совокупные экономические по­требности общества понятным образом могли быть удовлетво­рены при каком-то уровне развития производственной эффек­тивности, но, поскольку борьба по сути является погоней за престижностью на основании завистнического сопоставления, никакое приближение к определенному уровню потребления невозможно».

На определенном этапе развития общества, по мнению Веб­лена, достижение некоего «престижного денежного уровня», т.е. некоторого условного стандарта богатства, становится та­ким же необходимым, как доблесть и подвиг прежде. Пре­вышение данного денежного уровня оказывается особенно по­четным, а те члены общества, которые не обладают необходи­мой собственностью, получают отрицательную оценку своих собратьев и страдают от этого. Однако «денежный уровень жизни» не остается неизменным: с развитием общества он воз­растает.

В процессе оценки собственности различных ее обладателей, как и в других ситуациях, люди, по мнению Веблена, прибегают к «завистническому сравнению». Если это «завистническое сравнение» неблагоприятно для ин­дивида, то личность будет испытывать хроническую неудов­летворенность и постоянно стремиться к достижению пре­стижного «денежного уровня жизни», принятого в данном об­ществе или в данном слое. В случае же достижения этого уров­ня неудовлетворенность сменяется стремлением превысить его и тем самым превзойти остальных.

Веблен считает, что денежный уровень жизни также обу­словлен привычкой к денежному соперничеству и что «среди мотивов, которыми руководствуются люди при накоплении бо­гатства, первенство и по размаху, и по силе остается за этим мотивом денежного соперничества». Это у Веб­лена выступает основой классовой дифференциации, и потому он показывает, как с развитием общества обладатели собствен­ности становятся привилегированной общностью в системе об­щественных отношений. Но их представители не участвуют в создании материальных ценностей, а свой доход имеют благо­даря факту собственности. Данную социальную общность Т. Веблен назвал «праздным классом», анализу которой он посвя­тил самый известный свой научный труд - «Теорию праздного класса». Этот труд после публикации в 1899 г. в течение почти десятилетия был научным бестселлером в США, цель ко­торого «выяснить место и значение праздного класса как эко­номического фактора в жизни современного общества» и пока­зать его те характерные черты «общественной жизни, которые обычно не причисляются к чертам экономическим». Что и делает этот труд социолого-экономическим.

Эта книга содержит критический анализ поведения отдель­ных классов в американском обществе конца XIX века. Веблен значительное внимание отвел исследованию проблем соотношения производительного и не­производительного труда. Используя исторический метод анализа экономических процессов, он исследует процесс возникновения собственности у одних и освобождения от по­следней других социальных слоев. Собственность и праздность являют у него самые существенные элементы социальной структуры общества, основанного на принципах праздности: «Скопление богатства на верхних ступенях социально-денежной лестницы предполагает ли­шения на более низких ступенях». Ранней диф­ференциацией, из которой возникло расслоение общества на праздный и работающий классы, является поддерживающееся на низших стадиях варварства различие между мужской и жен­ской работой. Таким образом, по Веблену, самой ранней фор­мой собственности является собственность на женщин со сто­роны здоровых мужчин общины. Институт частной собственно­сти постоянно сопровождается борьбой за обладание ими.

Т. Веблен считает, что жажду богатства в силу ее природы почти невозможно утолить в каждом отдельном случае, а об удовлетворении общего стремления к богатству не может быть и речи. Как бы всеохватывающе, поровну или «справедливо» ни распределялся общий прирост общественного благосостояния, он нисколько не приблизит насыщение той потребности, поч­вой для которой является стремление каждого превзойти всяко­го другого в накоплении материальных ценностей. Экономиче­ские потребности общества могли бы быть удовлетворены при определенном уровне развития производственной эффективно­сти. Но, поскольку борьба, по сути, является погоней за пре­стижностью на основании завистнического сопоставления, ни­какое приближение к определенному уровню потребления не­возможно.

По характеристике Т. Веблена «праздный класс - это консер­вативный класс. Острые требования, выдвигаемые общей эко­номической ситуацией, сложившейся в обществе, не касаются его представителей» и «функция праздного класса в развитии общества - препятствовать движению, сохра­нять то, что устарело». Причем, господствую­щие слои оказывают на развитие тормозящее действие, сильно превосходящее то влияние, которое определялось бы просто численностью класса.

Он противится нововведениям потому, «что у него есть за­крепленное законом право на собственность - недостойная ма­териальная заинтересованность в сохранении существующих условий» и «потому, что их ничто к этому не принуждает».

В среде праздного класса, отмечает Т. Веблен, доминирует «ощущение того, что новатор является лицом, связывать себя с которым по крайней мере некрасиво и от социального контакта с которым нужно устраняться. Новаторство - дурной тон». И «предписывающий пример праздного класса способствует значительному усилению сопротивления всех других слоев общества, которое оказывается всякому нововве­дению и закреплению привязанности людей к [...] унаследо­ванным от прошлого поколения институтам».

Отсюда Т.Веблен делает вывод, что «институт праздного класса способствует тому, чтобы низы стали консервативными, лишая их, насколько возможно, средств к существованию и уменьшая [...] их потенциальную энергию до такой степени, что они становятся неспособными к напряжению, требующему­ся, чтобы научиться новому образу мысли и усвоить его как привычку». Это тормозящее влияние праздного класса на соци­ально-экономическую жизнь он объясняет тем, что не только сытые классы, но и голодные психологически не готовы к ак­тивной деятельности по переменам - «недоедание и чрезмерно тяжелая физическая работа мешает прогрессу ничуть не мень­шим образом, чем роскошная жизнь, которая исключает всякое недовольство уже тем, что не дает к нему ни малейшего повода Люди нищенски бедные и те, чьи силы поглощает повседневная борьба за пропитание, консервативны потому, что не могут позволить себе позаботиться о послезавтрашнем дне; точно так же, как очень богатые люди консервативны потому, что у них мало оснований быть недовольными той ситуацией, какая име­ется на сегодняшний день». «В результате, - резюмирует Т. Веблен, - закрепляется об­щая консервативная позиция».

Одним из важнейших требований научного анализа Т. Веб­лен считал применение исторического подхода. И под этим углом зрения Т. Веблен анализирует историю развития праздности, показывая, как постепенно вырабатыва­ются правила, «навыки праздности». Институт праздного класса у Веблена представлен как ре­зультат «разграничения» видов деятельности: «Институт празд­ного класса развивается из возникшего ранее разграничения видов деятельности, согласно которому одни виды почетны, а другие - нет». Именно из этого различия и воз­никает расслоение общества на «праздный» и «работающий» классы.

Условия, необходимые для образования праздного класса, по мнению Т. Веблена: 1) у общности должен быть хищнический уклад жизни (война или охота на крупную дичь или и то и другое), т.е. муж­чины, составляющие в этих случаях зарождающийся праздный класс, должны усвоить привычку причинять ущерб силой и хитростью; 2) средства для поддержания жизни должны доста­ваться на достаточно легких условиях, с тем, чтобы можно было освободить значительную часть общества от постоянного участия в труде по заведенному распорядку».

Появление праздного класса Веблен связывает с воз­никновением частной собственности: «В процессе эволюции культуры возникновение праздного класса совпадает с зарож­дением собственности. Это непременно так, ибо эти два инсти­тута являются результатом действия одних и тех же экономиче­ских сил». Он описывает различные стадии в становлении института частной собственности: «начальную стадию собственности», связанную с «приобретением путем от­кровенного захвата и обращения в свою пользу», и следующую ступень - «организации производства, зарождающегося на ос­нове частной собственности (на рабов)», когда «трофеи хищни­ческих набегов как общепринятый показатель успеха и превос­ходства в силе постепенно, но все более заменяются накопляе­мой собственностью».

Стремление к праздности, отмечает Веблен, порождает и ко­декс приличий, и правила поведения - весь образ жизни выс­ших слоев подчинен постоянной демонстрации праздности, причем, эта демонстрация становится даже обременительной: «В условиях подчинения требованию демонстративного потребления атрибуты человеческий жизни - такие, как жилище, обстановка, экзотические безделушки, гардероб, питание, - стали столь сложными и обременительными, что потребители не могут должным образом справиться с ними без посторонней помощи», прежде всего - армии слуг и прислу­ги.

Потому, что «праздность, являясь общепризнанным свидетельством обладания богатством, закрепляется в образе мыслей людей как нечто, что само по себе обладает значитель­ными достоинствами и существенно облагораживает, тогда как производительный труд в то же самое время и по той причине в двойном смысле становится недостойным. В довершение всего труд не только позорен в глазах общества, но и морально не­возможен для благородных, рожденных свободными людьми и несовместим с достойной жизнью». И потому «сама по себе праздная жизнь (и все с ней связанное) облагора­живает человека и является прекрасной в глазах всех цивилизо­ванных людей».

Помимо праздности в «Теории праздного класса» раскрыва­ются и чрезмерные, не обусловленные человеческими потреб­ностями размеры потребления, которые вступают в противоре­чие с интересами общества в целом. Такое потребление Веблен охарактеризовал как «расточительное потребление». И оно за­нимает главное место в системе ценностей «праздного класса», сделавшись почетным. Владение большей собственностью оз­начало более высокий престиж, более высокое положение в об­ществе, поэтому представители класса собственников стреми­лись демонстрировать свое богатство; праздный образ жизни и «демонстративное потребление», по мнению Веблена, - это важнейшие свойства «праздного класса».

В демонстративном потреблении, жизни напоказ Веблен ви­дит стержень «денежной цивилизации». В ее рамках не стре­мятся жить полнее, разумнее, добрее, ярче; они стремятся дока­зать другим, что у них имеется излишек денег и вещей и потому стремятся продемонстрировать этот излишек. Для господина, живущего в праздности, демонстративное потребление матери­альных благ есть средство достижения уважения. По мере того как богатство сосредоточивается в его руках, только его собст­венные усилия не могут ему обеспечить без посторонней по­мощи доказательства его могущества. Соперника, которого хо­зяин угощает и развлекает, желая установить сравнение, таким способом обращает в средство, помогающее достижению его цели. Он осуществляет за хозяина подставное потребление и в то же время является свидетелем потребления тех излишних благ, которыми хозяин не в состоянии распорядиться без посто­ронней помощи. Он же превращается и в свидетеля той легко­сти, с которой хозяин владеет правилами этикета. Потребление становится демонстрацией социального статуса и экономиче­ского благосостояния.

Демонстрация праздности становится основным занятием этого класса, что превращает праздность в профессию. И кано­ны «достойной» демонстрации праздного образа жизни прони­зывают все стороны жизни критикуемого Т. Вебленом совре­менного общества - право, религию, семью, систему высшего образования, иерархию ценностей, отдых и многое другое. Рас­ходы на демонстративное потребление становятся более важ­ными, чем расходы на необходимое потребление, являясь сред­ством расточения материальных благ и сил людей. И в этом Веблен видит причину возникновения власти вещей над людь­ми. И это обстоятельство сделало его труд в конце XIX - начале XX века бестселлером. Он подчеркивает, что в отличие от со­словного общества, где принадлежность к высшим кругам явля­ется наследственной, в современном ему западном обществе власть денег размывает границу между разными слоями обще­ства, не исключает перехода из одного слоя в другой, так как между ними существует только имущественное различие. В си­лу этого в современном обществе «благопристойное потребле­ние» становится общим требованием для всех его членов. И «любое демонстративное потребление, ставшее обычаем, не остается без внимания ни в каких слоях общества, даже самых обнищавших», что остро сатирически было показано в «Двенадцати стульях» И. Ильфом и Е. Петровым в «борьбе» Эллочки-людоедочки.

Этим Т. Веблен обосновывает и формулирует свой «закон демонстративного расточительства»: «чем дальше стоит обще­ство, особенно богатые классы общества, по росту богатства и подвижности, а также по диапазону социальных контактов, тем более властно будет утверждаться закон демонстративного рас­точения в вопросах одежды, тем сильнее будет тенденция кано­на денежной благопристойности подчинять себе чувство красо­ты или завладевать им, тем скорее будут смещаться и изменять­ся моды и тем нелепее и нестерпимее будут меняющиеся стили, входящие в моду один вслед за другим». И он объявляет этот «закон демонстративного расточительства» «фундаментальным», «великим» законом денежной цивилиза­ции.

Особенно ярко этот демонстративизм проявляется в одежде, чем в отношении многих других статей потребления, ибо «люди будут выносить весьма существенные лишения в жизненных благах, чтобы только позволить себе то, что считается приличным размером расточительного потребления». Особенно, это касается женщин, осуществляющих одновременно подставное потребление.

Роберт Мертон (старший), один из крупнейших в XX столе­тии социологов, один из основоположников структурного функционализма, исследовавший и проблемы социальной дез­организации общества, отмечал, что вебленовский анализ де­монстративного потребления выявляет и наличие очевидной и припрятанной функции. Это отражает тот факт, что деятель­ность человека, способствующего и удовлетворению потребно­стей отдельных потребителей, являет собой очевидную функ­цию. Но это одновременно способствует и повышению их со­циального статуса, так как товары приобретаются не ради потребления, а по причине ее высокой стоимости, что означает и наличие припрятанной функции. Таким образом, по мнению Р.К. Мертона, тот факт, что в оценке одних социальных групп деятельность других представляется иррациональной, но для представителей этих других социальных групп эта деятельность в действительности является функциональной. И вот разработка того, что позже в теории структурного функционализма будет названо припрятанной функцией, сторонники этого функциона­лизма считают заслугой Т. Веблена, его значительным вкладом в социологическую теорию.

Важнейшим для анализа процессов современного общества является обоснование Т. Вебленом необходимости изучать взаимосвязи «экономического» и «неэкономического», их взаи­мовлияния - экономического на неэкономическое, но самое главное - неэкономического на экономическое. И в качестве социального механизма развития американского общества Т. Веблен обосновал потребительское поведение - инстинкты, склонности и привычки людей.

Таким образом, из анализа совокупности идей и положений «Теории праздного класса» вытекает новый подход научного анализа, заложенный Т. Вебленом, и выступающий в качестве альтернативы неоклассическому направлению, включающему и социологическое осмысление экономической мысли. Главной его особенностью является исследование всей совокупности социально-экономических факторов (институтов), которые рас­сматриваются в историческом контексте во взаимосвязи и взаимообусловленности, что соответствует современному социолого-экономическому подходу

Главная мысль Веблена о современном капиталистическом обществе состоит в том, что оно основано на непримиримом противостоянии интересов бизнеса и промышленности, соб­ственности и технологии, финансовых и производственных видов занятий - между теми, кто производит товары, и те­ми, кто делает деньги, между профессиональным мастерством и умением торговать. Такое разграничение служило Веблену главным оружием в его резких выступлениях против сущест­вующей в Америке системы отношений и против господ­ствующей эволюционной доктрины. Его собратья-эволюцио­нисты, как и его бывший учитель У. Г. Самнер, считали, что крупные предприниматели и финансисты, продемонстрировав в конкурентной борьбе, что они выступают «самыми достой­ными», должны считаться «украшением» современной циви­лизации. Веблен же, напротив, утверждал, что отнюдь не яв­ляясь самыми достойными выразителями и движущими ры­чагами эволюционного прогресса, люди, занимающиеся фи­нансовой деятельностью, являются паразитами, жиреющими за счет технологических достижений и новшеств, осуществ­ляемых другими людьми. «Праздный класс живет за счет ин­дустриального общества, а не в нем». Промышленные магна­ты не вносили полезного вклада в развитие индустрии и, следовательно, не выполняли прогрессивной функции в эво­люционном процессе; напротив, они скорее тормозили и де­формировали его.

Веблен сложился как ученый и создал свои главные труды в эпоху, которую принято называть Золотым веком. Этот период имел и другое название: Век протеста. Это была эпоха господ­ства магнатов-грабителей, которые, жирея за счет эксплуатации основной массы населения, всего за несколько десятилетий соз­дали удивительный промышленный комплекс в преимущест­венно аграрной стране. Всего лишь через полвека после оконча­ния Гражданской войны Америка завоевала первое место среди индустриальных держав мира. С конца 60-х гг. XIX и вплоть до начала нового XX в. число фабрик и заводов в стране выросло в четыре раза; число фабричных рабочих - в пять раз; стоимость промышленной продукции - в семь раз; а размеры наличного капитала - в девять раз.

Люди, которые руководили этим грандиозным промышлен­ным развитием, принадлежали к набирающему силы поколе­нию расчетливых, грубых и решительных нуворишей. По оцен­ке В. Паррингтона, «это были примитивные люди, безжалост­ные, хищные, умелые, целеустремленные, часто способные на обман и мошенничество, но никогда не проявлявшие слабость, никогда не сдерживаемые ни малейшими сомнениями, никогда не способные хныкать или ныть - готовое сырье для создания поколения капиталистов-пиратов». Они много и упорно работали и вели себя жестоко.

Хотя некоторые из них все еще были привержены суровым нормам жизни своих пуританских пред­ков, большинство из них предавалось кричащей и вульгарной демонстрации своих недавно обретенных богатств, нередко проматывая в этом великом пиршестве свое богатство столь же быстро, как они его и приобрели. Они строили для себя экстра­вагантные и безвкусные особняки в стиле, в котором эклекти­чески смешивались архитектурные решения Тадж-Махала и го­тических соборов. Они расхищали художественные галереи Ев­ропы, чтобы украсить свои дома; они завлекали сыновей европейских аристократов в Америку, чтобы женить их на сво­их дочерях и, тем самым, облагородить свою родословную. Это был тот самый «праздный класс», беспощадный портрет кото­рого был создан Вебленом.

Нефтяные, сталелитейные и железнодорожные компании господствовали в мире бизнеса, а семейства Рокфеллеров, Карнеги и Вандербильдов, которые управляли ими, приобре­тали такую власть, которой не обладал даже сам президент Соединенных Штатов в скромной аграрной Америке во вре­мена отцов-основателей. Но, когда власть промышленных и железнодорожных магнатов достигла своего предела, она вы­звала мощную ответную реакцию. Фермеры Среднего Запада были первыми, кто объединился для политической борьбы с «губительными интересами» и дефляционной политикой, гро­зившими разорить класс должников. В 70-е гг. организация «Орден покровителей земледелия» стала заметной силой в прериях и начала яростную борьбу против железнодорожных магнатов, владельцев элеваторов и восточных банкиров, жертвами кото­рых стали фермеры. Вскоре она присоединилась к движению гринбекеров (выступали за изъятие из обращения гринбеков, бумажных денег, которых нельзя разменять на золото), которое объединило всех фермеров-должников в борьбе против банкиров восточных штатов и требовало более выгодных кредитов для готовых сражаться фермеров.

Крупные волнения были и в промышленности. Забастовка на заводе сельскохозяйственных ма­шин Мак-Кормика и последовавший за ней в 1886 г. бунт в Хеймаркете, приведший к вынесению несправедливого смерт­ного приговора пяти предполагаемым анархистам, кровавая за­бастовка в Хомстеде в 1892 г., крупная забастовка на заводах Пульмана в 1894 г., яростные выступления шахтеров Колора­до - все это вехи нового века насилия в трудовых отношениях Америки.

Вплоть до 90-х гг. к социализму относились как к какому-то экзотическому движению, которое, по-видимому, может про­цветать лишь среди недавних иммигрантов. Теперь же, под ру­ководством собственного лидера, Эжена Дебса, идеи социализ­ма обрели прочные позиции не только среди еврейских рабо­чих и квалифицированных немецких мастеровых, но также и среди шахтеров западных штатов. В 1899 г., когда Веблен опуб­ликовал свою «Теорию праздного класса», была организована Американская социалистическая партия со своей штаб-кварти­рой в Чикаго.

Наконец, Й. Шумпетер (1883-1950) призывает выйти за пределы чисто экономического анализа и рассматривать экономическую социо­логию как элемент экономической науки наряду с экономической ис­торией и статистикой. По его мнению, «экономический анализ иссле­дует, как люди ведут себя всегда и к каким экономическим последстви­ям это приводит; экономическая социология изучает вопрос, как они пришли именно к такому способу поведения». В последнем случае речь идет об изучении не только мотивов и склонностей, но также обще­ственных институтов и социальных классов.

Таким образом, экономическая социология формируется в течение второго периода. Именно в 90-е гг. XIX в. появляется термин «экономическая социо­логия», вскоре появится книга с таким же названием; с 1898 г. изда­ется журнал «Социологический ежегодник», в котором раздел эко­номической социологии ведет Ф. Симиан. Термин «экономико-социо­логический» распространяется во Франции, а в Германии чаще ис­пользуются категории «хозяйственная социология» и «социальное хозяйство». В это время создаются и основные социологические тео­рии хозяйства - социологическая теория капитализма и предприни­мательства, социологическая теория денег, социологическая теория разделения труда, обмена, рынка. На этом этапе возникают новые яркие социологические традиции в экономике; в частности, шагом навстречу социологии стал институционализм. Заканчивается этот период революционной теорией Кейнса, которая перевернула усто­явшиеся традиции взаимоотношения экономики и общества.

Третий период - развитие экономической социологии. Постепенно классические каноны в экономической социологи и их создатели - Вебер, Зиммель, Дюркгейм - становятся достоянием истории. Жизнь требует новых идей и парадигм, новых объяснений происходящего. Это свидетельствует о том, что этап формирования экономической социологии закончился, и с 50-х гг. XX в. началось развитие экономической социологии.

Это также этап институционализации эко­номической социологии, когда она завоевывает свое место в ряду отраслей социологического знания, когда экономисты начинают от­носиться к ней всерьез. Однако, усилия в направлении общего синтеза эко­номической теории и социологии не приносят позитивного эффекта. И в 1920-1960-х гг. XX в. наступает полоса их взаимного отчуждения. В этот же период экономическая социология утверждается как развитая теоретическая и эмпирическая дисциплина. Причем ее основные направле­ния появляются из независимых от экономической теории источников.

Первым течением стала индустриальная социология, в первую оче­редь американская, вытекшая из русла прикладной психологии и зани­мавшаяся изучением основ хозяйственной организации, трудовых от­ношений людей на предприятии и разработкой практических рекомендаций по увеличению эффективности производства. Впоследствии из нее вырастает и социология организаций.

Вторым источником экономической социологии на этом этапе ста­новится антропология. Здесь стоит подробнее остановиться на изве­стной книге «Великая трансформация» (1944) антрополога Карла Поланьи (1886-1954) – выдающегося антрополога-субстантивиста. Сегодня К. Поланьи - одна из ключевых фигур экономико-социологической традиции, в том числе в связи с его радикальной критикой формальной экономической теории и экономического либерализма.

В центре внимания К. Поланьи находилось различие между докапиталистическими экономическими системами и домонополистическим капитализмом XIX в. Среди докапиталистических экономик прежде всего его интересовали «примитивные» (племенные, доклассовые и переходные к классовым общества) и «архаичные» (экономика древних классовых, в том числе древневосточных, обществ).

Само название этого направления связано с проводимым К. Поланьи различием двух значений термина «экономика» - «формальный» и «субстантивистский». Как подчеркивал автор, экономика универсальна, но не в смысле наличия во всех обществах максимизации, рационального калькулирования, на чем настаивают формалисты, а лишь в том смысле, что в каждом обществе имеют место социально организованное производство, распределение и потребление материальных благ и услуг. Последнее значение термина «экономика» он именовал субстантивистским.

Исходным для субстантивизма является положение о том, что отличие первобытной экономики от капиталистической носит не количественный, а коренной, качественный характер. И все принципы и понятия маржинализма возникли на почве капиталистической рыночной экономики и имеют отношение только к ней, они совершенно непригодны для анализа экономических отношений доклассового общества.

Маржинализм - один из методологических принципов буржуазной политической экономии, основанный на использовании анализа предельных величин для исследования экономических законов и категорий. Исследование законов функционирования экономики маржинализм основывает на анализе экономического поведения хозяйствующего субъекта в процессе производства и на рынке. Это дает ему возможность использовать количественные методы, в частности анализ функциональной связи между исследуемыми факторами (например, зависимость спроса на товар от его цены, цен других товаров, дохода потребителя; влияние различного соотношения затрат труда и капитала на его производительность и др.), а отсюда и понятие предела функции (предельная полезность, эластичность спроса, предельная производительность факторов производства).

Отсюда субстантивистами делается вывод о необходимости создания особой теории первобытной экономики, отличной от маржинализма. Таким образом, давление огромного фактического материала заставило часть буржуазных экономистов и этнографов прийти к тому выводу, который за сто лет до этого был сделан К. Марксом и Ф. Энгельсом, - к выводу о существовании качественно различных систем социально-экономических отношений и необходимости создания особой теории для каждой из них.

Исходя из идей субстантивизма, формальному пониманию экономики К. Поланьи противопостав­ляет содержательное понимание (substantive meaning). Согласно концепции Поланьи, «экономика - это процесс производ­ства средств удовлетворения потребностей, где человек демонстрирует свою полную зависимость от природного и социального окружения», а сам экономический процесс социален и осуществляется в институци­ональных формах.

Согласно взглядам К. Поланьи, отличие первобытной экономики от капиталистической заключается вовсе не в том, что в первобытном обществе существовали качественно иные экономические отношения, чем в обществе капиталистическом: суть отличия в том, что в первом экономика занимает совершенно иное место, чем в эпоху домонополистического капитализма. В капиталистическом обществе экономика образует особую сферу со своими собственными законами и институтами, противостоящую всем остальным его сферам, и прежде всего политической. Функционируя независимо от воли и сознания людей, экономическая система капитализма всецело определяет их поведение в области экономической жизни. И даже больше. При домонополистическом капитализме экономическая система определяет все общественные институты и тем самым все общество в целом.

Совершенно иначе, по мнению К. Поланьи, обстоит дело в первобытном обществе. В нем экономика не образует особой сферы, она «погружена», «встроена», «врезана» в само общество. Процесс производства, распределения и потребления материальных благ и услуг организован через посредство не специальных экономических, как при капитализме, институтов (рынок, частные предприятия, заработная плата и т.п.), а неэкономических, социальных, таких, например, как родство, брак, возрастные группы, религиозные организации и т.п. Иначе говоря, согласно взглядам К. Поланьи, в докапиталистическом обществе в отличие от капиталистического не существует специальных экономических отношений, их роль выполняют родственные, моральные, религиозные, политические и прочие неэкономические отношения.

Таким образом, положение о существовании качественного различия между первобытной (и вообще докапиталистической) и капиталистической экономикой превращается у К. Поланьи в тезис об отсутствии в первобытном обществе экономики в том смысле, в каком она существует в капиталистическом, т.е. об отсутствии в первобытном обществе экономических отношений. Однако, утверждая это, К. Поланьи вступает в противоречие с самим собой. Ведь если в первобытном обществе место экономических отношений занимают отношения родственные, моральные, религиозные, то отсюда необходимо следует, что никакой особой теории первобытной экономики, отличной от теорий родства, морали, религии и т.п., быть не может. Но и он сам, и его последователи в качестве своей первоочередной задачи ставили и ставят создание именно такой теории.

Согласно К. Поланьи, стратегии выживания не являются продуктом индивидуальных решений, принимаемых независимыми индивидами, и тем более не сводятся к эгоистическому интересу отдельного человека. Они включают интересы выживания и благосостояния его ближних. И в этом отношении экономическое действие, нацеленное на обеспечение жизнедеятельности человека, неминуемо оказывается социально укорененным действием, которое встроено в социальные отношения. Для анализа «социальности экономического процесса», Поланьи ввел специальную категорию: «включенность» экономики в социальную структуру («embededdness»). Это положение стало своеобразным девизом современных за­падных социологов-экономистов.

Одним из проявлений такого институционального оформления служат моральные нормы, следование которым пронизывает многие хозяйственные действия. Характерным примером является организация домашнего хозяйства, для которого важным элементом хозяйственных процессов становятся межпоколенческие трансферты, когда весомая часть ресурсов расходуется в форме односторонней и безвозмездной материальной помощи, будучи обусловлена существованием нормального демографического жизненного цикла.

В еще большей степени социальный характер хозяйственных действий проявляется в отношениях между отдельными домохозяйствами в рамках локальных общностей (например, соседской общины). Требования, касающиеся обеспечения выживания и минимальной стабильности, адресованы тем, кто в трудной ситуации оказывается держателем «избыточных» ресурсов и, следовательно, в состоянии оказать материальную поддержку. Подобная поддержка слабых распространяется отнюдь не только на горизонтальные отношения между своими. Она еще чаще транслируется по вертикали социальных структур и вменяется в обязанность принципалам – обладателям собственности и властных полномочий.

В чем заключаются в данном случае моральные обязательства держателей хозяйственных ресурсов? Эти достаточно жесткие обязательства не связаны со свободным моральным выбором («возлюбить ближнего своего»), а проистекают из фундаментальных требований социума – обеспечить выживание и нормальную жизнедеятельность каждого человека и его семьи. И в тот момент, когда это выживание или нормальная жизнедеятельность отдельного человека, его семьи или какого-то локального сообщества оказывается под угрозой, то к агентам, которые в этот момент обладают относительно избыточными ресурсами (будь то более обеспеченные соседи, владелец феодального поместья или государство), выдвигаются требования о помощи. Хотя с формальной точки зрения такие обязательства могут нигде не прописываться и даже никак не оговариваться, это не мешает в критических ситуациях запрашивать поддержку в весьма настоятельной форме.

Они могут оформляться в виде взываний к моральным устоям («помогите несчастным») или напоминаний о реципрокных обязательствах («все эти годы мы платили налоги»). Но это не просто просьбы о пожертвовании или ожидание воздаяния за прошлые труды. Это субстантивные («естественные») требования. В критической ситуации экономическая (рыночная логика) перестает работать, и пострадавшие мгновенно переключаются на нерыночные способы обоснования – гражданский, домашний и т.п.

Это объясняет, в том числе, тот распространенный факт, что сбои рынка, обусловленные действием частных предпринимателей, порождают требования к государству, которое с формальной экономической и правовой позиции не имеет к этому прямого отношения. Характерным примером можно считать претензии к государству обманутых вкладчиков финансовых пирамид в середине 1990-х годов.

В этом отношении субстантивная экономика предстает как моральная экономика, где хозяйственные расчеты подкрепляются нормативными ожиданиями и неформализованными представлениями о социальной ответственности. И нарушение этих устойчивых ожиданий способно порождать острые социальные конфликты.

Институциональный характер экономики Поланьи также описывал посредством категорий или трех форм интеграции хозяйства: «перераспределение», «обмен», «реципрокальность» (т.е. симметрич­ность хозяйственных и социальных отношений). Через них действия отдельного человека интегрируются в социальную структуру обще­ства. Экономический процесс как бы вмонтирован в поддерживающие его структуры (в обмен, в перераспределение и т.д.), без которых не мо­жет осуществляться. Например, обмен в рыночной экономике - это не только экономический, но и этический процесс. Если деловые партнеры обманывают друг друга, то между ними не могут развиваться по-настоящему рыночные отношения. За каждой из категорий («перераспределение», «обмен» и «взаимообразность», «реципрокальность») стоят поддерживающие институты, а именно: централизованное хозяйство, рынок и симмет­рично организованные группы. Таким образом, хозяйственные отношения не сводят­ся к обмену, а рынок рассматривается как одна из институциональных форм, существующая наряду с другими формами.

Пожалуй, наиболее интересной формой в данном случае является реципрокность. Поэтому мы оставим в стороне перераспределение (редистрибуцию), чтобы сравнить характеристики рыночного и реципрокного обмена. Начнем с того, что рыночный обмен осуществляется на началах возмездности и эквивалентности в целях максимизации полезности его непосредственных участников.

Поланьи убедительно показывает, что рыночный обмен – это не универсальная, а особая форма обмена. Она предполагает непременное существование ценообразующих рынков, где цены устанавливаются в процессе торга. В действительности такой торг происходит далеко не всегда. В истории существует масса способов обмена (в том числе денежного), осуществляемых при отсутствии ценообразующих рынков. Обмен в этих случаях производится по политическому договору и фиксированным ставкам, и свобода в установлении цен серьезным образом ограничена. Кроме того, часто обмен вообще совершается с целями неутилитарного характера. Так, по свидетельствам антропологов, обмен в примитивных обществах возник как взаимное приношение даров и взаимное угощение, которые являются не экономическими, а преимущественно социальными актами. Их цель – не достижение экономической выгоды, которая иногда полностью отсутствует, а утверждение соседских и дружеских связей, совершение религиозных ритуалов. Взаимный обмен может совершаться также не в целях удовлетворения материальных потребностей, а для поддержания социальных структур, символизации сотрудничества, предотвращения конфликтов. Оказание помощи может рассматриваться как способ самоутверждения и поддержания статуса, а также как способ подчинения, установления ресурсной зависимости. С чисто экономических позиций такого рода акты часто не только не приносят выигрыша, но, напротив, означают растрату изрядной части общего богатства (то же, к слову, относится к сохранившейся поныне традиции обмена подарками на праздники).

Подобные виды обмена и характеризуются понятием реципрокности (взаимности). Обмен дарами обходится без торга, без выяснения полезности дара для его получателя, без гарантий эквивалентного возмещения затрат в будущем. В принципе предполагается, что сегодняшний получатель когда-то должен ответить тем же, но ожидание ответного дара не артикулируется открыто, ответный дар только предполагается. Но зачастую нет даже и такого предположения. Если получатель дара не сможет «отдариться» в будущем, то инициатор дарения укрепляет свое социальное положение в сообществе. В данной ситуации не накопление имущества, а его публичная раздача в большей степени повышает авторитет дарителя, при этом реципрокность по сути превращается в перераспределение накопленного богатства.

Здесь хозяйственные агенты оказывают помощь другим агентам, включенным в сети их социальных связей. При этом они не получают ничего взамен, кроме ожиданий, что когда они обратятся к кому-то из участников сети, то по отношению к ним поступят примерно так же, как они поступают сейчас. Таким образом, несмотря на видимость безвозмездности помощи, эти отношения имеют возмездный характер, однако это не приближает их к рыночному обмену.

Для реципрокных отношений характерны следующие особенности.

1. Реципрокность предполагает возмездность, но не подразумевает эквивалентности. Соблюдается принцип адекватности ответного дара, а не строгой калькуляции взаимных выгод.

2. Ответный дар, несомненно, предполагается, но сроки возврата «долга» и форма ответного дара четко не зафиксированы, а часто даже и не оговорены. Текущий контроль за соблюдением обязательств отсутствует, открыто напоминать о них не принято.

3. Проявляется терпимость к материальному дисбалансу, который компенсируется через повышение авторитета дарителя. Неспособность «отдариться» ведет к подчинению дарителю.

4. Возмещение может быть произведено совсем другим хозяйственным агентом, а не тем, которому была оказана первоначальная помощь.

Реципрокность, таким образом, обеспечивается ресурсами не столько экономического, сколько социального капитала – непогашенных взаимных обязательств.

Анализ реципрокных отношений демонстрирует также и то, что одна и та же с формальной точки зрения трансакция может выполнять самые разные социально-экономические функции и предполагает разные социальные отношения. Так, перед нами может оказаться:

• нерыночная форма торговли, осуществляемая в виде взаимного обмена дарами;

• форма взаимного кредитования под единовременные нужды (открытие собственного бизнеса, празднование особых событий, похороны);

• способ осуществления межпоколенческих трансфертов;

• форма обеспечения выживания локального сообщества в экстремальных ситуациях (неформальное страхование от несчастных случаев, неурожая и т.п.);

• форма накопления социального капитала в виде расширения связей и непогашенных взаимных обязательств;

• символическое обозначение дружбы или сотрудничества;

• способ поддержания и повышения авторитета (раздача части имущества в виде дара, когда невозможность «отдариться» повышает авторитет дарящего).

Предложенные Поланьи формы интеграции хозяйства помогают нам перейти с микроуровня анализа экономических действий на макроуровень – к проблемам хозяйственного развития. Вставая на историческую точку зрения, Поланьи показывает ограниченность системы саморегулирующихся рынков, утверждая, что такие рынки в большинстве примитивных и средневековых обществ играют вспомогательную роль и сосуществуют с более распространенными нерыночными укладами.

При недостатке или неэффективности ограничительных мер развитие рыночных отношений способно порождать негативные побочные эффекты (экстерналии), несущие в себе опасные элементы саморазрушения, в том числе и для самого рынка. Поэтому рынок в частности и хозяйство в целом изначально предполагают наличие механизмов регулирования. Причем речь идет не только о предупреждении или лечении негативных последствий, порождаемых неизбежными рыночными сбоями. На всем протяжении человеческой истории само развитие рынков происходило не вследствие отказа от регулирования, но, напротив, во многом порождалось этим регулированием, которое производилось, в том числе, и по логике, весьма отличной от рыночной.

Наряду с социальным регулированием, осуществляемым силой традиций, социальных норм, стихийными и организованными действиями хозяйственных агентов, важнейшую роль в этом процессе играет регулирование со стороны государства. Историкам и антропологам хорошо известно, что большинство рынков складывалось не помимо и вопреки, а при его прямой поддержке. Причем это относится отнюдь не только к примитивным, но и к современным хозяйствам. Современный рынок столь же не автономен от действий государства. И потому для экономической социологии проблема развития рынков неотделима от проблемы государственного регулирования хозяйства.

С этой точки зрения Поланьи обращает внимание на то, что в начале XIX столетия произошла «великая трансформация» – фундаментальные изменения, приведшие к усилению автономности экономических отношений. Роль рыночной формы хозяйства заметно возросла. Произошло объединение ранее изолированных рынков в мировую (глобальную) систему «саморегулирующихся рынков». Эти изменения, подхваченные и усиленные либеральной политической экономией, произвели отрыв экономического от социального, их своеобразное разукоренение и, более того, породили претензии со стороны экономических отношений на безусловное первенство. Общество начало представляться как нечто производное от экономики.

Основным элементом подобного превращения, по мнению Поланьи, стала так называемая коммодификация (превращение в товар) все новых и новых объектов, которые ранее товарами не являлись, а теперь получают свою цену, начинают все более свободно продаваться и покупаться. В результате такой экспансии развитие рыночной экономики обретает тенденцию к перерастанию в рыночное общество. В нем логика рынка распространяется на области, которые изначально к экономике непосредственного отношения не имели.

Но здесь развитие рыночной экономики, по мнению Поланьи, наталкивается на серьезные ограничения и попадает в своего рода замкнутый круг. Оказывается, что рыночное общество, к которому объективно подталкивает экспансия саморегулирующихся рынков, по природе своей невозможно. И в первую очередь потому, что ключевые хозяйственные ресурсы – земля, труд и деньги – не могут превратиться в товар в полном смысле слова, поскольку являются частью «органической структуры общества». И общество противится их превращению в товар, даже если они и вовлекаются в рыночный оборот, становясь объектами купли-продажи.

Во-первых, возникают ограничения морального толка. Людям кажется, что превращение в товар этих объектов противоречит некоему «естественному» порядку: ведь земля связана с природными основаниями жизни человека, а труд есть прямое продолжение и реализация его способностей. Что же касается денег, то они выступают простым посредником, средством обмена и не имеют собственной стоимости.

Во-вторых, указанные объекты не могут свободно обращаться на рынках без серьезного регулирующего вмешательства государства, без поддержки которого невозможно существование ни денежных, ни земельных, ни трудовых отношений. И государство постоянно возвращается в эти области, изымая их из сферы рыночного регулирования. В результате основные хозяйственные ресурсы выступают в качестве так называемых фиктивных товаров.

Что же происходит при активном «продавливании» рыночных отношений? Нарастающие попытки превратить указанные товарные фикции в реальность порождают сопротивление не только в умах интеллектуалов, но и в ткани всего общества. Причем речь идет не о каких-то узких экстремистских группах, но о достаточно широких противоборствующих общественных движениях – организованных и неорганизованных. Общество вырабатывает своего рода защитный панцирь из культурных институтов, который предохраняет не только против провалов саморегулирующегося рынка, но и против чрезмерной «маркетизации».

Именно этим сопротивлением Поланьи объясняет появление и приход к власти фашизма в Германии в 1930-х годах. Фашизм выступает как реакция на неудачи и перекосы в формировании саморегулирующейся рыночной экономики, приведшие к обратному результату – серьезному ограничению рыночных свобод наряду с урезанием либеральных и демократических свобод.

Еще Дж. Стиглиц обратил внимание на то, что Поланьи удалось в какой-то степени предсказать и содержательно объяснить возникновение антиглобалистского движения, которое началось с массовых выступлений в Сиэтле в 1999 г. и в Праге в 2000 г. С внешней точки зрения здесь многое выглядит по меньшей мере странным. Люди выходят на улицы, бьют стекла и протестуют против… деятельности Международного валютного фонда. И на первый взгляд, данный протест против глобализации смотрится как театр абсурда.

Однако подход Поланьи многое расставляет на свои места. Речь идет не просто о невменяемых маргиналах, но о стихийном противодействии основных групп общества наступлению парадигмы саморегулирующегося рынка. Антиглобалисты выступают не против глобальных коммуникаций и всеобщей взаимозависимости. Их действия направлены против международных финансовых институтов, которые являются проводниками либеральной рыночной политики. Не случайно и «глобальные террористы» 11 сентября 2001 г. избрали в качестве основной мишени башни Всемирного Торгового центра – символ глобализующегося рынка.

Интересны его размышления о домашнем хозяйстве, которое долгое время определялось через его противопоставление рыночному труду. Известно, что рыночный труд может выполняться и в пределах дома, но его продукт изначально предназначен на продажу и, как правило, принимает денежную форму (или его стоимость возмещается в результате бартерного обмена). В свою очередь, домашний труд представляет собой труд по натуральному самообеспечению в домашнем хозяйстве. Он связан преимущественно с производством услуг и отчасти с изготовлением продуктов питания и вещей в малых масштабах для нужд личного и семейного потребления.

Со временем возникла потребность отделить время, затраченное на домашний труд, от времени потребления и досуга. И здесь возникает объективная сложность, поскольку в домашнем хозяйстве они тесно переплетены, а часто по виду деятельности просто невозможно однозначно отделить труд от того, что трудом не является. Как, например, квалифицировать домашний уход за детьми: это затрата трудовых усилий или досуговое занятие? Производится ли стоимость в этом процессе, и как ее измерить?

Экономисты решили этот вопрос своими средствами. В новой теории потребления для экономистов домашний труд отделяется от потребления, выступая опосредующим звеном между сферой рынка и сферой потребления. Более конкретно домашний труд определяется как виды деятельности, которые могут быть замещены рыночной занятостью. Иными словами, вы можете воспользоваться платными услугами няни, чтобы она ухаживала за вашим ребенком, или отдать ребенка в платный детский сад. Но никому не придет в голову нанимать человека, чтобы он смотрел за вас телевизор. Следовательно, в первом случае речь идет о домашнем труде, а во втором – о времени потребления и досуга. Впрочем, всех проблем данный подход не решает. Например, как оценивать поездки на рыбалку или походы за грибами в выходные дни – домашний труд или увлечение, хобби?

В принципе можно купить рыбу и грибы в магазине или на рынке. Значит, это труд? Почему тогда многие этого не делают и вместо себя никого не посылают? Выходит, что для них это отдых? Как квалифицировать подобные виды деятельности, если, например, речь идет об обследованиях бюджетов времени домохозяйств?

И здесь подход Поланьи помогает нам сформулировать более четкое определение домашнего труда. Если с формальной экономической точки зрения, повторим, домашний труд выступает как нерыночная занятость, которая в принципе может быть замещена рыночной занятостью, то в субстантивном определении с точки зрения обеспечения жизнедеятельности к нему относятся виды нерыночной занятости, которые вносят вклад в материальное выживание домашнего хозяйства. Иными словами, предлагается иной объективный критерий, позволяющий относить или не относить конкретные занятия к «труду» по характеру их связи с нуждами домашнего хозяйства.

Помимо прочего, это означает, что многие домашние занятия (например, та же рыбная ловля или работа в саду) могут рассматриваться и как труд, и как отдых, в зависимости от того, какие функции они выполняют в данном домохозяйстве. Если выловленная рыба потребляется, но это не отражается на состоянии дел в домохозяйстве сколь-либо серьезным образом, то следует считать это развлечением. Если же улов оказывается существенной прибавкой к натуральному доходу и важным элементом семейного рациона, то мы склонны квалифицировать подобные занятия как трудовые.

Определение деятельности в качестве домашнего труда, таким образом, не проистекает из его предметной формы. Одна и та же деятельность может выступать как труд, если она вносит принципиальный вклад в выживание домохозяйства и поддержание уровня жизни его членов, а может квалифицироваться как хобби, если этот вклад не существенен, а сама деятельность осуществляется, скорее, по мотивам неутилитарного (в том числе, развлекательного) порядка.

Солидаризируясь с К. Марксом и М. Вебером, К. Поланьи считал, что «кардинальные изменения экономического поведения не могли произой­ти без вмешательства неэкономических факторов». Но если в качестве сильнейшего «неэкономического фактора» Вебер рассматривает «трансформацию хозяйственной этики», то Поланьи - политику. Со­гласно его концепции, рынок, получив самостоятельность, захватил политику. Появился «экономический либерализм» - вера в свободное общество на основе конкуренции. Рынок же потребовал невмешатель­ства политики в дела экономики. Так возникло «либеральное государ­ство», которое дорожит больше всего не свободой, а рынком.

Следствием этого является отделение производства от потребле­ния, что ведет к росту бедности; превращение безработицы из неяв­ной в явную; бизнеса - во всеобщий интерес и побудительный мотив поведения. Многие из этих черт можно наглядно наблюдать на при­мере современной российской экономики, пытающейся перейти к цивилизованному рынку, но отличающейся сложными долговремен­ными негативными социальными последствиями. Вместе с тем Пола­ньи считал, что подчинение общества экономике имеет свои пределы и «общество, осознав разрушительные последствия дезинтеграции, само начнет защищаться от рынка; а земля, труд, капитал будут стремиться выйти из-под его контроля». Однако Поланьи выступал не против рынка как системы, а против «рыночного общества» и саморегулирования рынка. Задачу он видел в том, чтобы превратить саморегулируемый рынок в регулируемый, а для этого надо прежде всего обеспечить демографический контроль общества над государством, а только потом - над экономикой.

Ведущим направлением экономической социологии в рассматри­ваемый период становится Нейл Смелсером (р. 1930), который представляет направление, получившее название пер­спективы «хозяйства и общества: книга Смелсера «Социология хозяйственной жизни» (нач. 1960). Согласно его концепции, жизнь общества условно делится на две сферы: экономическую и не­экономическую, функционирование которых обусловлено «социологическими переменными». В качестве таких социологических пере­менных он рассматривает социальные группы и общности, роли и статусы, организации и формы власти, рынки (труда и услуг), коллек­тивные действия, мотивы и ценности.

Он определяет экономическую социологию как дисциплину, изучающую «отношения между экономическими и неэкономическими аспектами социальной жизни». Он же выпускает первый сборник экономико-социологичес­ких трудов. Отличительная черта данного направления заключается в стремлении субординировать экономическую теорию, не нарушая це­лостности экономических предпосылок, которые берутся социологами в том виде, в котором их предлагают сами экономисты.

Н. Смэлсер сопоставляет социологический и экономический подходы друг с другом раз­личными способами. Экономическая наука объясняет следующие основ­ные категории: производство, методы организации ресур­сов и распределение богатства. Социологи в области эко­номики иногда тоже интересуются этими вопросами, но они сосредоточивают свое внимание главным образом на других сторонах экономического поведения. Они подходят к нему как к конкретному случаю общего социального поведения. Следовательно, они интересуются изучени­ем экономического поведения как комплексов ролей и со­циальных организаций. Характеризуя эти роли и орга­низации, они заостряют внимание на шаблонах власти, системах статусов, сетях коммуникаций и неформальных социальных группировках. Короче говоря, социологи ин­тересуются объяснением вариаций в социальной структу­ре экономической деятельности и вариаций в поведении, связанном с этой социальной структурой.

Во-вторых, сопоставление можно провести по тем си­лам, которые оказывают воздействие на экономическое поведение. Экономисты признают, что неэкономические переменные - например, принадлежащие к области по­литики, права и образования - оказывают существенное влияние на экономическую жизнь. Но в своей собственной дисциплине экономисты обычно делают в интересах эко­номического анализа допущение, что эти влияния оста­ются постоянными и, таким образом, не изменяют эко­номических процессов; иными словами, принимается, что вкусы и институты «заданы». Упростив таким образом для себя картину экономической деятельности, экономи­сты приступают к анализу влияния экономических пере­менных друг на друга. В частности, они интересуются объяснением уровней производства, цен, зарплаты и т.д., категориями факторов спроса и предложения в рыночном контексте. Социологи же, так сказать, «ослабляют» стро­гую заданность таких допущений в соотношениях между экономическими и прочими социальными переменными и занимаются подробным объяснением того, каким образом эти различные типы переменных воздействуют друг на друга.

Вот один пример. Экономист, изучающий заработ­ную плату, концентрирует внимание главным образом на тех свойствах рынка, которые оказывают влияние на уро­вень зарплаты: предложении различных типов специали­стов на рынке рабочей силы и спросе на этих специали­стов, что в свою очередь обусловливается существующим уровнем техники и спросом на продукцию, производимую этими специалистами. Экономист, особенно если он ин­тересуется, например, инфляцией, может также задаться целью определить воздействие уровня зарплаты на об­щий уровень цен. Социолог, изучающий то же самое яв­ление заработной платы, вдается в исследование гораздо более широкого круга причин и следствий. Если, скажем, администрация постоянно «мудрит» с уровнем зарплаты, это может привести к усилению неформальных компаний рабочих и склонить их к подрыву авторитета админист­рации или же может способствовать образованию нового профсоюза либо активизации уже существующего. И те и другие социальные последствия могут затем оказать обратное воздействие и повлиять на уровень заработной платы.

Смелсер провел анализ роли первичной группы в экономической деятельности. Речь идет о такой группе, которая достаточно мала, что­бы ее члены могли сохранять тесное личное взаимодей­ствие, и связи внутри которой характеризуются эмоцио­нальной глубиной и лояльностью. В качестве примеров первичных групп можно привести нуклеарную семью, компанию друзей или небольшую боевую единицу, такую, как экипаж самолета.

Первичная груп­па оказывает существенное влияние в процессе производ­ства. Представ­ление классических экономистов о поведении рабочего основывалось на логике спроса и предложения. Они ис­ходили из того, что объем труда, предлагаемый индиви­дом на рынке рабочей силы, является своего рода функ­цией предлагаемых ему экономических вознаграждений. Предполагалось, что и в процессе работы объем труда представляет собой функцию таких поощрительных меро­приятий, как сдельная оплата и премиальная система. Для промышленной социологии начала XX века был ха­рактерен несколько отличный, но столь же ограничен­ный кругозор. Согласно господствовавшему тогда подхо­ду - «научному управлению», связанному с именем Фре­дерика У. Тейлора, - рабочих в промышленных органи­зациях можно рассматривать главным образом в качест­ве обособленных нейрофизиологических организмов с оп­ределенными способностями и навыками; более того, эффективность их работы является в основном производ­ной от таких факторов, как скорость рабочих операций, величина расходуемой энергии, количество отдыха, пре­доставляемого для восстановления сил. Научно-управлен­ческая школа в большей или меньшей степени игнори­ровала социально-психологические определяющие факто­ры: моральное состояние и работоспособность.

Признание значения солидарных группировок внутри промышленной организации тесно ассоциируется с воз­никновением в промышленной социологии в период меж­ду двумя мировыми войнами подхода под углом зрения «человеческих взаимоотношений». Когда в двадцатые го­ды начались знаменитые хоторнские эксперименты в об­ласти производительности труда на предприятиях «Вес­терн электрик компани» в Чикаго, упор первоначально делался на влиянии различных несоциальных факторов, скажем освещения и перерывов на отдых, на производи­тельность рабочего. Однако в ходе экспериментов иссле­дователям стало ясно, что роль этих «физических» фак­торов в деле повышения морального состояния и произ­водительности труда далеко не так велика, как роль раз­личных «человеческих» факторов, таких, как обретение статуса, принятие рабочего в важную для него первичную группу и получение возможности высказать свои жалобы терпеливому и отзывчивому начальству. Короче говоря, исследователи выделили солидарные группировки в ка­честве определяющего фактора экономического поведе­ния.

Джон Кеннет Гелбрейт (1908-2006) критиковал мнение, что на экономическом рынке силы находятся в состоянии свободной конкуренции. Он считал, что «общество потребления» развивает экономический дисбаланс, направляя слишком много ресурсов на производство потребительских товаров и недостаточно - на общественные нужды и инфраструктуру. Гелбрейт критиковал и мнение, выдвигаемое защитниками монетаризма, что государственные расходы не способны снизить безработицу. В своей книге «Общество изобилия» (1958) он документально подтверждает тенденцию свободного рыночного капитализма создавать частное великолепие и общественную нищету. Он твердо верил в роль правительства в экономическом планировании.

В числе его работ - «Американский капитализм» (1952), «Новое индустриальное государство» (1967), «Экономика и общественная цель» (1973) и «Культура сдерживания» (1992). Он также был известным диссидентом, резко критикующий политику своей страны, включая вторжение США во Вьетнам и нынешнее вторжение в Ирак.

Он выделяет в капитализме, с одной стороны, рыночную экономику, которая не может и не должна быть всеобъемлющей, а с другой, - планирующую систему, важнейшей формой которой являются корпорации. В США они производят около половины всех товаров и услуг, создаваемых вне государственного сектора. Примерно столько же производят 12 миллионов мелких и средних американских фирм, образующих рыночную экономику. «Планирующая система существует в самой тесной связи с государством. Очевидной основой этих взаимоотношений являются огромные расходы правительства на приобретение выпускаемых ею товаров». Однако тесная связь с государством не мешает ей оставаться независимой в своей собственной сфере.

Место, которое та или иная фирма занимает в своей отрасли, зависит от ее собственной мощи, которая позволяет ей оказывать прямое или опосредованное влияние на установление цен и издержек не только своей продукции, но и продукции многих других фирм, экономически связанных с нею. Корпорации осуществляют контроль над своей экономической средой, которая тем обширнее, чем крупнее корпорация. Корпорации, таким образом, в значительной мере планируют эту среду, хотя они и сами во многом являются ее частью, подчиненной рыночной экономике. Ведь они являются потребителями продукции рыночной системы, но и последняя покупает продукцию по ценам, которые в большей или меньшей мере находятся во власти планирующей экономики, т.е. корпораций. Описывая это положение вещей в современном капиталистическом обществе, Гелбрейт отнюдь не считает его способствующим общественному развитию. Тот факт, что «планирующая система», т.е. корпорации, в значительной мере определяет государственную политику соответственно собственным нуждам, не только не способствует социальному прогрессу, но в немалой мере тормозит его. Симбиоз государственной бюрократии с наиболее развитыми корпорациями поглощает громадные средства, которые можно было бы употребить в интересах всего общества. Необходима основательная реформа: государство должно быть вполне независимым от корпораций, оно призвано обслуживать общество, а не эти громоздкие техноструктуры.

Необходимо преодолеть усиленно насаждаемое корпорациями представление, что интересы планирующей системы совпадают с интересами народа. Чрезмерная власть корпораций вредит обществу, и никакие антитрестовские законы не могут ослабить эту власть. Гелбрейт выступает против господства монополий, монополистического капитала, которое препятствует удовлетворению весьма важных общественных потребностей: покрытию расходов на образование, здравоохранению, обеспечению деятельности судов и различных городских служб, содержанию полиции, очистке улиц и многому другому.

Медицинское обслуживание может быть эффективным только как непосредственно государственное дело. То же относится к общественному транспорту и жилищному строительству. Следовательно, приватизация далеко не всегда лучше, чем государственная собственность. Набрасывая в общих чертах необходимую, по его убеждению, социальную реформу, Гелбрейт утверждает: «В первую очередь существует потребность радикально усилить влияние и возможность рыночной системы, положительно повысить уровень ее развития по отношению к планирующей системе и тем самым уменьшить со стороны рыночной постоянное неравенство в уровнях развития между двумя системами... Мы называем это «новым социализмом». Необходимость уже вызвала к жизни новый социализм в гораздо большем масштабе, чем подозревает большинство людей». Новый социализм, разъясняет Гелбрейт, не носит идеологического характера, его необходимость вызвана объективными обстоятельствами. Было бы ошибкой рассматривать этот социализм как отражение интересов рабочего класса, во-первых, потому что современные рабочие отказались от социализма и, во-вторых, потому что социалистические преобразования выражают интересы подавляющей массы населения и, в сущности, реализуют общечеловеческую задачу.

Социалистическое общество, по представлению Гелбрейта, представляет сочетание, сотрудничество государственных и частных предприятий. Это, в частности, проявляется в том, что государство владеет акциями ряда акционерных компаний, а частный капитал владеет частью акций государственных компаний. При этом вопрос о государственном участии в частных предприятиях, так же как и вопрос об участии капиталистов в государственных предприятиях, решается на правительственном уровне. Для решения этих вопросов, значение которых невозможно переоценить, необходим, полагает Гелбрейт, государственный плановый орган.

Верховенство государства необходимо, с точки зрения Гелбрейта, также для установления максимально допустимого разрыва между средней и наивысшей заработной платой. Несправедливо, что глава корпорации получает раз в 50 больше обычного рабочего. Это несправедливое соотношение должно быть устранено посредством прогрессивного налога: «система прогрессивного налогообложения является необходимым элементом сознательных усилий с целью достижения большей степени равенства в планирующей системе». Государство также призвано заботиться о значительном повышении минимального уровня заработной платы. Не менее настоятельной государственной задачей является предоставление гарантированного дохода лицам, которые по тем или иным уважительным причинам не могут найти себе применения. Экономические проблемы в принципе неразрешимы без государственных решений и руководства.

Естественно возникает вопрос: социалист ли Гелбрейт? Разумеется, он не социалист в марксистском или хотя бы социал-демократическом смысле слова. Он не политик, не идеолог, а теоретик-экономист, исследователь современного капиталистического общества, которое видится ему в новом свете. «Социализм, - пишет он, - уже существует. Признание этого факта и его необходимости было бы проявлением честности и оказало бы огромную услугу делу улучшения результатов деятельности».

Нельзя, конечно, согласиться с такой характеристикой современного капиталистического общества, хотя в нем действительно претворены в жизнь многие программные требования социализма: повышение заработной платы рабочих до уровня, вполне обеспечивающего безбедное существование, сокращение рабочего дня до семи а кое-где и до шести часов, существенное улучшение условий труда, техники безопасности на производстве, пособие по безработице, достигающие 75% заработной платы, налаженное медицинское обслуживание, пенсии, размер которых вполне обеспечивает потребности пожилых людей. И все же это не социализм, а капиталистическое общество, несмотря на то, что рабочие в развитых капиталистических странах, в основном, удовлетворены своим положением.

В этот период продолжает развиваться концепция и концепция «экономического человека». Лауреаты Нобелевской премии по экономике и создатели тео­рии общественного выбора Джеймс Бьюкенен и Кеннет Джозеф Эрроу считают «эконо­мического человека» исходным и конечным продуктами социального развития, поведение которого регулируется и направляется эгоизмом, выгодой, «самоинтересом». Этот принцип проник, по их мнению, и в политику.

В основе анализа Бьюкенена-Эрроу лежит ориентация на рацио­нального человека. А рациональный человек, если руководствоваться бихевиористской теорией, - это всегда человек действия. Однако ав­торы отмечают, что существуют не только «экономические», но и «не­экономические люди», которые не ищут сущности бытия в кошельке. По мнению Бьюкенена, «неэкономических людей» много, они живут рядом с «людьми экономи­ческими» и оказывают смягчающее влияние на жестокость рыночных отношений».

В целом защита частной собственности, ограничение государ­ственного вмешательства рамками эффективной политики - это принципы современного экономического человека.

Интересны и размышления Бьюкенена-Эрроу о связи экономи­ки, частных целей и политики. «Если на экономическом рынке лица обмениваются апельсинами или яблоками, то в политике они добро­вольно обменивают свою долю участия в затратах на услуги, необхо­димые всем: от помощи местных команд до судейских услуг». Что же касается современного «экономического человека», то это во всех си­туациях «самостоятельно действующий субъект хозяйственной жизни, рациональный и расчетливый участник рыночных отношений, стремя­щийся к максимизации полезности».

Джеймс Бьюкенен, развивая теорию общественного выбо­ра и исследуя контрактные (договорные) и конституциональные основы принятия экономических и политических решений, заложил фундамент тесной связи политологических иссле­дований и экономических наук. В разработанной им теории общественного выбора поведение индивидуумов в политиче­ской сфере (т.е. их политические роли) связаны с результатами, которые проявляются в их экономических ролях. Он исследует - как конкуренция полити­ков за голоса избирателей приводит к усилению государст­венного вмешательства в экономику. Через государственные программы происходит перераспределение доходов от бедней­ших и богатейших слоев населения к средним классам. Не ис­ключаются случаи, когда малые, но тесно сплоченные полити­ческие группы могут одержать верх над широким, но аморф­ным большинством.

Долгое время существовало убеждение, что решения, при­нимаемые отдельными политиками, политическими и государ­ственными организациями, должны иметь целью принесение всему обществу наибольшей пользы. Но уже в 1897 г. Кнут Виксель определил политику как взаимовыгодный обмен между гражданами и общественными структурами. Развивая эту идею, Дж. Бьюкенен в работе «Расчет согласия» (совместно с Г. Тиллоком, 1962 г.) анализирует процесс принятия экономических решений смешанными методами экономических и политиче­ских наук. Его исходная предпосылка - решения политиков и общественных организаций коренятся прежде всего в их собст­венных интересах.

Он обратил внимание на собственно экономиче­ский аспект стремления во власть и попытался ответить на во­прос: «Почему власть так притягательна?». Его исходное поло­жение гласит: «Если деловые люди преследуют свои собственные интересы, то почему не допустить, что государственные чиновники поступают таким же образом». Государственные люди - это предприниматели в политической сфере. Когда при­нимается такое утверждение за основную гипотезу, тогда необ­ходимо ответить и на вопрос: «Что именно стремятся максими­зировать люди, идущие во власть?». Использование данной ги­потезы позволяет получить ответ: люди, стремящиеся к государственному управлению, хотят иметь больше власти, по­лучить большую возможность приобретать голоса избирателей.

Основной целью политиков является получение максимума голосов на выборах. Как следствие, перед выборами они часто принимают неразумные решения с экономической точки зре­ния. Целью функционирования государственных органов явля­ется максимальное увеличение численности. Здесь видна анало­гия с экономикой, построенной на двух фундаментальных предположениях: потребитель стремится получить максимум полезности, а фирма - максимум прибыли.

Одной из причин все разрастающейся системы государст­венного вмешательства в экономику, по мнению Бьюкенена, является доступ к правительству. Предпринимаемые попытки установить соответствующие барьеры на пути к различным ведомствам приводят к увеличению контролирующего аппарата со всеми вытекающими последствиями. Но правительственному аппарату в современном политическом мире удается преодолеть подавляющее большинство барьеров.

Для демократического государства борьба групповых интересов - основа политического развития и стабильности. Но в экономической области в этом кроется опасность навязывания обществу групповых притязаний на долю в национальном доходе, которые, превращаясь фактически в «групповой эгоизм», ведут к постоянному повышению расходов государственного бюджета.

Концепция общественного выбора позволяет выявить специфическое положение политики и ее носителей в обществе как группы людей со специальными интересами. Представители группы специальных интересов отличаются от других субъек­тов социально-экономических отношений прежде всего высо­кой степенью риска. Их преследуют лоббисты, достается по­мощникам и консультантам. На них оказывается давление для получения налоговых льгот, субсидий, дотаций и всевозмож­ных поблажек. В пропагандистской сфере (для публики) приня­то изображать, что такого рода деятельность подчинена возвы­шенной и высокопатриотичной цели - увеличения националь­ного богатства и повышения эффективности экономики. Но такой цели просто быть не может по простой причине - затра­чиваемые усилия на достижение поставленной цели группой специальных интересов никогда не окупили бы их все затраты.

Концепцией общественного выбора впервые в экономиче­ской теории предпринята социологическая попытка раскрыть причины, по которым узко ведомственные объединения и груп­пы интересов поднимают значительно больший шум, чем рас­средоточенная и слабо организованная общественность. Пара­докс специальных интересов выглядит как неразрешимая про­блема. «Но действительно ли это так?» - задается вопросом Д. Бьюкенен. Любая группа интересов несет потери, когда льготы и привилегии предоставляются другой. Но если президент или какой-либо парламентский лидер получат полномочия на бюд­жетные ограничения или строгие меры против необоснованных привилегий, субсидий, дотаций, поддержку цен и протекцио­низм, то возросшая эффективность вполне способна компенси­ровать специальные привилегии.

До настоящего времени мировая экономическая практика преподносит примеры стремления правительств сохранения и укрепления контроля над большим количеством отраслей и производств. Естественно возникает вопрос: «Почему это про­исходит?». В учебниках по экономике можно найти простой от­вет: отрасли находятся в руках монополистов, а потребителей необходимо защищать от злоупотреблений, к тому же отрасли стремятся избавиться от государственного регулирования. Тео­рия же общественного выбора рассматривает данную проблему под другим углом зрения. Бизнес не отторгает государственное регулирование; чаще можно встретить противоположное - биз­нес стремится к государственной опеке. Опека государства ему нужна, чтобы защитить себя при повышенном риске динамиче­ски функционирующей конкуренции. Лобби именно потому и поддерживается, что необходимо государственное регулирова­ние на определенных временных интервалах и в условиях по­вышенного риска. Регулируемые отрасли, таким образом, со­глашаются на осуществление контроля над их деятельностью.

Экономическая практика показывает, что регулируемым от­раслям удается оказывать серьезное влияние на предполагае­мых защитников общественных интересов. Умело манипулируя «рациональным невежеством» потребителей, а также используя всевозможные теоретические и практические доказательства своей исключительной порядочности на рынке они получают необходимые льготы и привилегии. Государственные служащие в этой ситуации убеждены, что они вправе делать и делают ус­тупки промышленности, если общественность не высказывает существенного протеста против таких действий. В конце кон­цов теория общественного выбора приходит к выводу - регули­руемые имеют прочные связи с регулирующими. Члены раз­личных комиссий, действующих от имени государства, созда­ются из представителей частного сектора, в который и возвращаются после выполнения своих временных обязанно­стей. Приобретение знакомств и установление новых деловых связей становится для них одним из способов делать деньги. Было бы неверно утверждать, что все виды регулирования осуществляются под знаком нанесения вреда потребителю. Однако, тем не менее представители теории общественного выбора вместо поддержки мифа о добром правительстве, постоянно пекущемся об общественных интересах, либо иллюзии о всепроникающем позитивном действии «невидимой руки» рынка стремятся пробудить у людей интерес к сравнению результатом «чистой» рыночной экономики с реалистической моделью государственного регулирования.

Представители школы общественного выбора провели ог­ромное количество исследований по проблемам функциониро­вания бюрократии. По их мнению, бюрократы участвуют в со­стязании, немногим отличающемся от игр, в которые играют бизнесмены. Бюрократ, как и бизнесмен, преследует собствен­ные интересы. Бизнесмен борется за максимизацию прибыли; бюрократ же не может максимизировать свои доходы иначе, чем через подкупы и взятки. И еще можно максимизировать за­работную плату, премии, власть, престиж и т.п. Чиновничеству это удается с помощью увеличения штата, введения все новых и новых государственных структурных подразделений. Разраста­ние аппарата происходит за счет налогоплательщика.

Ни в одной стране мира процесс обсуждения бюджета не проходит гладко, ведутся острые и постоянные дебаты, часто сопровождающиеся критической оценкой поведения правитель­ства. Но как только речь заходит о финансировании расходов на собственную деятельность, решения принимаются единодушно. Не является исключением и принятие программ, стимулирую­щих инфляционные процессы в обществе. Если кто-то захочет привести пример сбалансированности бюджета, то, по мнению представителей школы общественного выбора, он совершит не­благодарный труд. Подавляющее большинство стран характе­ризуется несбалансированностью бюджетов своих государств. Так, в США за последние 10 лет только дважды удалось сба­лансировать бюджет.

Концепция теории общественного выбора гласит, что такая ситуация не связана с конкретными личностями. Сама полити­ческая система благоприятствует периодическому возникнове­нию бюджетного дефицита. Дж. Бьюкенен хочет понять, поче­му люди не обращают или не хотят обращать внимания на де­фицит бюджета. Им это объясняется следующим образом. Политик стремится удовлетворить своих избирателей. А людям нравится получать удовольствие, они ненавидят и отвергают то, что им приносит неприятности. Поэтому с психологической точки зрения правительственные программы для них, особенно программы социального характера - источник благ, а бремя на­логов вызывает неприязнь. Соответственно складываются и требования электората: пусть государство тратит на наши нуж­ды больше, а налогов мы будем платить меньше. Именно эта конструкция вызывает бюджетный дефицит и инфляцию.

С экономической точки зрения справедливо утверждение, что бюджетный дефицит причиняет ущерб экономике, и люди не могут не понимать, что он в конечном итоге болезнен для них. Школа общественного выбора объясняет данное положе­ние следующим образом. Последствия бюджетного дефицита носят косвенный и рассеянный характер. Попытки сбалансиро­вать бюджет неизбежно приводят к тому, что необходимо отка­заться от реализации определенных социальных программ, либо увеличить налоги. Все это не может не возмущать население. Поэтому, чтобы реакция налогоплательщиков была адекватна ситуации, они должны представлять отдаленные последствия. Т.е. понимать, что они выиграют в будущем, если им придется сегодня чем-то жертвовать. Давать такую объективную инфор­мацию - не в интересах чиновничества.

Предпринятая социолого-экономическая попытка представи­телей школы общественного выбора найти причины и побуди­тельные мотивы поведения чиновников, а также обосновать ме­ханизмы решения проблемы взаимоотношений государства и населения выявляет всю сложность и значимость изучаемой проблемы.

Кеннет Джозеф Эрроу в работе «Социальный выбор и ин­дивидуальные ценности» (1951 г.) предложил социальные усло­вия (например, отсутствие диктатуры, независимость альтерна­тивного выбора и др.), при которых групповые решения могут быть выведены рациональным или демографическим путем из индивидуальных предпочтений. Он доказал, что эти условия находятся в постоянном противоречии и, следовательно, ни одна социальная схема благосостояния не может соответство­вать всем этим требованиям одновременно.

Ключевым понятием в теории ценового приспособления К. Эрроу в условиях монополии является неопределенность: «про­цесс ценового приспособления будет очень неравномерным. Хотя, когда спрос превышает предложение, существует общая тенденция к повышению цен, вполне может наблюдаться зна­чительная дисперсия цен среди различных продавцов одного и того же товара, а также значительная изменчивость скорости изменения цен во времени.

Неопределенность в свою очередь ведет к большему возна­граждению за информацию. Традиционная экономическая тео­рия утверждает достаточность системы цен как источника ин­формации для выбора экономического поведения, и для усло­вий равновесия это вполне верно. Но монополист, как правило, предъявляет к информации более строгие требования, чем кон­курентная фирма, так как ему необходимо знать всю его кри­вую спроса, а не только одну цену. В условиях неравновесия кривая спроса смещается в результате действия сил, находя­щихся за пределами частного рынка монополиста, и вознаграж­дение перемещается на приобретение информации из иных, чем цены и объемы собственных продаж, источников».

Развивая идею В. Парето К. Эрроу сформулировал положе­ние, что для оптимального функционирования рыночного меха­низма правительство не должно осуществлять прямое вмеша­тельство в этот процесс (например, через контроль над ценами). Именем Эрроу совместно с другим Нобелевским лауреатом (1983 г.) Джерардом Дебре названа модель и теорема конку­рентной экономики - «Эрроу-Дебре». Эта первая модель, для которой доказано существование конкурентного равновесия. Она конкретизирует функции дохода, различных свойствах на­чальной собственности, технологических множеств и поведения потребителей. «Если спрос выше, чем ожидалось, монополист будет - в общем случае - повышать цену, так как его кривые предельных затрат и ожидаемой предельной выручки сдвига­ются вверх; для спроса более низкого, чем ожидалось, все будет наоборот. Если истинные кривые спроса и затрат останутся в этом процессе неизменными, то монополист будет постепенно смещаться к оптимальному для него соотношению цена-количество». Целесообразнее, - считает К. Эрроу, - использовать иные средства экономического характе­ра (налоги, трансферты и пр.), предоставляя возможность ры­ночным силам действовать свободно: «Не все покупатели полу­чают одинаковые скидки, так как они не информированы о фак­тически выплачиваемых ценах. Такая дискриминация несовместима с чисто конкурентной моделью».

Значение третьего периода. Из институционализма К. Поланьи вырастает теория так называе­мой моральной экономики («moral economy»). Она сформировалась на основе исследований традиционных хозяйств стран третьего мира, а также истории становления буржуазных отношений в Западной Европе. В этих исследованиях обращается внимание на ту роль, которую играли в прошлом и продолжают играть сегодня традиционные («нерациональ­ные») мотивы, связанные с понятиями справедливости, безвозмезд­ной помощи, этики коллективного выживания, характерные для куль­туры широких слоев населения.

Из неомарксизма вышло так называемое экологическое течение эко­номической социологии, представленное А. Стинчкомбом (р. 1933). Он концентрирует внимание на множественности способов производства, которые включают в себя совокупность природных ресурсов и техноло­гий, воздействующих, в свою очередь, на структуру хозяйственной организации и социально-демографические параметры общества.

Четвертый этап - современный этап развития экономической социологии (с конца 80-х гг. по настоящее время). Первые работы, в которых говорилось о «новой экономической социологии», появились в США еще в 1970-е гг. В то время этот термин не использовался, и работы, ставшие пионерными для данной дисциплины, были выявлены лишь задним числом. Они появились в период кризиса и последовавшего за ним возрождения американских социальных наук. В 1970-е гг. завершилась гегемония парсонсонианского функционализма, или, в целом, «главенствующей триады», на протяжении многих лет доминировавшей в американской социологии: Т. Парсонса, Р. Мертона и П. Лазарсфельда. В социо­логии обозначаются новые веяния, связанные с пробуждением особого интереса к экономическим вопросам в условиях отторжения «старых» функционалистских и марксистских подходов. Цель новой экономической социологии, по мнению ее авторов Р. Сведберга и М. Грановеттера, заключается в том, чтобы «объяснить, как общество выбирает среди широко­го круга альтернатив те, которые позволяют с наибольшей выгодой ис­пользовать ограниченные производственные ресурсы».

Почему этап назван этапом «новой экономической социологии»?

Во-первых, в конце XX столетия экономическая социология за рубе­жом стала не столько целостной наукой, самостоятельным научным направлением, сколько приобрела характер широкого научного дви­жения ученых, направленного на изучение «стыковых» экономико-социальных проблем, наиболее злободневных для стран с рыночной капиталистической экономикой. Это движение получило название «Экономика и общество».

Во-вторых, на Западе экономическая социология все глубже инте­грируется с экономической историей, а исследования (экономичес­кие и социологические) меняют характер с региональных и страновых на межстрановые, все в большей мере учитывающие демографичес­кий фактор.

В-третьих, в зарубежных исследованиях экономической социоло­гии внимание экономистов-социологов все больше концентрируется на анализе роли государства как гаранта социального статуса граждан и их доходов.

У истоков «новой экономической социологии», находятся различные инициативы группы «ключевых авторов», входящих в ядро данного движения. В группу «ключевых авторов» входят три поколения социологов: к первому относятся Чарльз Перроу, Артур Стинчкомб и Хэррисон Уайт, все они защитили диссертации по социологии в 1960 г.; второе поколение включает авторов, которые защитили диссертации в конце 1960-х–1970-е гг. (Марк Грановеттер, Пол Димаджио); наконец, третье поколение представлено авторами, учившимися несколько позднее (как, например, Митчелл Аболафия).

Трех авторов старшего поколения объединяет еще и то, что никто из них не разделял господствовавших в то время функционалистских течений. Они представляют два направления, которые вместе образуют основу новой экономической социологии: социологию организаций, развиваемую Ч. Перроу и А. Стинчкомбом, и сетевой анализ, предложенный Х. Уайтом.

В.В. Радаев выделяет основные течения экономической социологии четвертого периода. К ним следует отнести:

• социологию рационального выбора;

• сетевой подход;

• новый институционализм;

• политико-экономический подход;

• социокультурный подход.

Социология рационального выбора. Опираясь на теорию социального обмена Дж. Хоманса и экономи­ческие теории рационального выбора, формируется социология рацио­нального выбора, основным представителем которой выс­тупает Джеймс Коулман (1926-1995). Задача видится им в том, чтобы заим­ствовать инструменты экономической теории, обогатить их социологи­ческими элементами и вернуться к анализу хозяйственных явлений.

Среди экономических предпосылок выбираются в том числе принципы методологического индивидуализма и максимизации полезности. Но в основе всей концепции лежит предпосылка о рациональности действия хозяйственных агентов, включая как индивидуальных, так и корпора­тивных акторов. Из социо­логии заимствуются и активно интегрируются концепции власти, социального капитала и хозяйственных институтов. А предметом особо­го внимания Дж. Коулмана является поиск «микрооснований» для мак­ротеории. Его заботит переход с уровня индивидуальных действий к уровню систем действия. Он обращает внимание на неспособность эко­номистов, склонных к простому агрегированию индивидуальных дей­ствий, объяснить такие хозяйственные явления, как возникновение паники на бирже или отношения доверия в обществах взаимного кре­дитования. При этом в качестве способов конфигурации разных интере­сов видятся не только рынок, но также организационная иерархия и социальные нормы.

Теория рационального выбора

Основные принципы теории рационального выбора уходят корнями в неокласси­ческую экономическую теорию (а также в идеи утилитаризма и теорию игр). Опираясь на различные модели, Фридман и Хечтер (1988) разработали модель теории рационального выбора, названную ими «каркасной».

Предметом изучения в теории рационального выбора становятся действующие субъекты. Последние рассматриваются как целеустремленные. То есть у акторов есть цели, к которым устремлены их действия. Кроме того, считается, что у действующих субъектов имеются свои предпочтения (или «ценности», «полезности»). Теория рационального выбора не рассматривает, каковы эти предпочтения или их источники. Важно, что действие предпринимается для достижения целей, соответствующих иерархии предпочтений действующего субъекта.

Хотя теория рационального выбора предполагает учет целей или намерении актором, она не игнорирует и вероятность ограничения действий, выделяя среди них два основных. Первая - это недостаток ресурсов. У действующих субъектов имеющиеся ресурсы различаются. Владеющие большим количеством ресурсов могут сравнительно легко достичь целей. Но тем, кто располагает малым их числом или вообще не имеет сил, достичь цели трудно или невозможно.

С проблемой недостаточности ресурсов связано понятие вмененных издержек. Преследуя заданную цель, действующие субъек­ты должны оценить издержки, которые они понесут, отказавшись от следующего по привлекательности действия. Актор может отказаться от достижения наибо­лее ценного для себя ориентира, если имеющиеся у него ресурсы незначительны, а также если по этой причине шансы добиться желаемого малы и если, преследуя данную цель, он рискует не достичь следующей по степени ценности. Акторы рас­сматриваются здесь как субъекты, стремящиеся максимально увеличить свою вы­году, и, соответственно, установление цели предполагает оценку того, как соотно­сятся шансы достижения важнейшего ориентира и воздействие этого результата на обретение второй по значимости цели.

Другим источником, ограничивающим индивидуальное действие, являются социальные институты. Согласно формулировке Фридмана и Хечтера, действия индивида от рождения до смерти сдерживают семейные и школьные прави­ла; законы и предписания, жесткие установки; церкви, синагоги и мечети; больницы и похоронные конторы. Ограничивая возможный набор доступных индивидам направле­ний действия, навязываемые правила игры - в том числе нормы, законы, программы и правила голосования - систематически воздействуют на социальные последствия.

Эти ограничения, связанные с социальными институтами, предоставляют позитивные и негативные санкции, поощряющие одни действия субъектов и препят­ствующие другим.

Фридман и Хечтер называют еще два аспекта, которые они считают фундамен­тальными для теории рационального выбора. Первый - это механизм сцепления, или процесс, с помощью которого «отдельные индивидуальные действия объеди­няются, порождая социальный результат». Вто­рой - важная роль информации при рациональном выборе. Раньше считалось, что действующие субъекты обладают нужной информацией (в полной или достаточ­ной мере), чтобы сделать целенаправленный выбор из доступных им альтернатив. Однако теперь все более распространяется мысль, что количество и качество доступной информации чрезвычайно изменчиво и эта изменчивость оказывает на выбор акторов огромное влияние.

Далее, рассматривая теорию рационального выбора, мы остановимся на более сложных аспектах, связанных с этим понятием.

Теория обмена Джоржда Хоманса

Сердцевиной теории обмена Джорджа Хоманса является ряд фундаментальных положений. Хотя иные из постулатов Хоманса касаются по меньшей мере двух взаимодействующих индивидов, он уточнял, что они тем не менее основаны на прин­ципах психологии. Но хотя Хоманс приводил доводы в пользу психологических принципов, он не считал индивидов изолированными существами, признавая, что люди социальны и значительную долю своего времени проводят во взаимодействии с другими людь­ми. Он попытался объяснить социальное поведение на основе психологических принципов.

Хоманс не отрицал точку зрения Дюркгейма, соглас­но которой в процессе взаимодействия возникает нечто новое. Но он утверждал, что эти появляющиеся свойства можно объяснить, исходя из психологических принципов; и нет необходимости в новых социологических постулатах для объяснения социальных фактов. В качестве иллюстрации он привлек базовое социологическое понятие нормы:

Яркий пример социального факта - социальная норма; групповые нормы, несомнен­но, влияют на поведение индивидов сдерживающим образом, способствуя его конфор­мности. Вопрос состоит не в наличии принуждения, а и его объяснении... Нормы действуют сдерживающим образом вовсе не автоматически: если индивиды следуют им, то только потому, что осознают - это подчинение принесет им чистую выгоду, и именно психология рассматривает влияние осознаваемого преимущества на поведение.

Ученый, в частности, объяснял появление станка с механическим приводом и текстильной промышленности и свершившийся промышленный переворот на ос­нове психологического принципа, гласящего, что люди, по всей видимости, посту­пают таким образом, чтобы увеличить свое возможное вознаграждение. А в целом он, исходя из своей теории обмена, истолковывал элементарное социальное пове­дение с точки зрения вознаграждений и издержек.

В своей работе «Социальное поведение: его элементарные формы» (1961), Хоманс признал, что его теория обмена вытекает из поведенческой пси­хологии и элементарной экономической теории (теории рационального выбора). Исследователь даже сожалеет о том, что его представления были названы «теорией обмена», поскольку сам считает их аспектами поведенческой психологии, примененными в конкретных ситуациях. Свои рассуждения Хоманс начал с разбора бихевиористской парадигмы Б.Ф. Скиннера, в частности с изучения этим ученым поведения голубей:

Положим, что неопытный или простодушный голубь находится в своей клетке в лаборатории. Один из элементов, составляющих его врожденный поведенческий репертуар, задействованный для изучения окружающей среды, - клевок. Передвигаясь по клетке и поклевывая, голубь случайно попадает в окрашенную точку, где от психологов или авто­матического механизма он получает зерно. Очевидно, вероятность, что голубь повторит такое поведение - то есть, что он не просто клюнет, но клюнет именно по мишени - воз­росла. Говоря языком Скиннера, попадание клюва голубя в мишень является оперантным; оно имело подкрепление; зерно становится таким подкрепителем поведения; голубь получает оперантную тренировку. Говоря обычным языком, голубь научился клевать в нужную точку потому, что его за это вознаграждают.

Скиннера интересовал пример с голубями, Хоманса же - поведение людей. Согласно Хомансу, голуби, изученные Скиннером, не участвуют в настоящих отношениях обмена. Птица - участник одностороннего отношения, обмен же между людьми - по меньшей мере, двустороннее явление. Поведение голубя стимулируется зерном, но сам психолог не имеет никакого реального под­крепления своим действиям со стороны голубя. Отношения голубя с психологом таковы, как и с физической внешней средой. Поскольку здесь не отмечается отно­шений взаимного характера, Хоманс определил этот тип как индивидуальное по­ведение. Ученый, судя по всему, считал, что его должны изучать психологи, а со­циологам следует рассматривать социальное поведение, «когда действие каждого из животных - как минимум, двух - подкрепляет (или жестко корректирует) дей­ствия другого, и, соответственно, каждый влияет на другого».

В своей теоретической работе он ограничивался изучением вопросов повсед­невного социального взаимодействия. Вот к какому случаю обращается Хоманс, чтобы продемонстрировать интересующий его вид взаимоотношений обмена:

Предположим, два человека занимаются канцелярской работой в офисе. По офис­ным правилам, каждый из них выполняет свою работу самостоятельно, если же ему требуется помощь, то он должен проконсультироваться у начальника. Один из со­трудников, которого мы будем называть Человек, недостаточно квалифицирован для исполняемой им работы, он лучше и быстрее выполнил бы ее, если бы время от времени ему оказывали помощь. Несмотря на правила, он неохотно советуется с на­чальником, поскольку признание своей некомпетентности может повредить его про­движению по службе. Поэтому он находит другого работника, которого мы будем для краткости называть Другой, и просит его о помощи. Другой более опытен в этом деле, чем Человек; он может сделать спою работу качественно и быстро, при этом у него остается время, и он не без оснований считает, что начальнику некогда прове­рять, соблюдаются ли правила работы. Другой помогает Человеку, и в ответ на это Человек благодарит Другого. Два работника обменялись помощью и одобрени­ем.

Рассматривая ситуации такого рода, Хоманс разработал ряд положений.

Постулат успеха

Чем чаще какое-либо действие человека приводит к получению вознаграждения, тем более вероятно, что человек вновь поступит так же. Относительно приведенного Хомансом примера взаимоотношений Человека и Другого это означает, что человек, вероятно, снова попросит у других совета, так как ранее уже смог получить полезный совет. Более того, чем чаще он получал и прошлом такие полезные советы, тем с большей вероятностью он станет обращать­ся за ними вновь. Аналогичным образом, другой человек охотнее и чаще будет давать совет, если ранее подобное его действие было одобрено. Постулат успеха определяет, что поведение состоит из трех фаз: во-первых, действие человека; во-вторых, вознаграждение за его результат; и, в-третьих, повторение первоначаль­ного действия или аналогичного ему.

Хоманс уточнил некоторые выводы, касающиеся постулата успеха. Во-первых, даже если вознаграждения приводят к росту повторяющихся действий, этот об­мен не будет длиться бесконечно. В какой-то момент индивиды не смогут действо­вать так, как обычно. Во-вторых, чем короче временной интервал между поведе­нием и вознаграждением, тем более вероятно, что человек поведет себя точно так же. Наоборот, продолжительные интервалы снижают вероятность повторения. И наконец, Хоманс отмечал, что к повторению действий скорее приведут споради­ческие вознаграждения, а не регулярные. Последними быстро пресыщаются, в то время как вознаграждения, возникающие спорадически (как, например, в азартных играх) обладают большой способностью вызвать повторение действий.

Постулат стимула

Если в прошлом какой-либо стимул или их совокупность были связаны с вознаграж­дением за определенные действия, тогда вероятность того, что человек в будущем вновь произведет такое же или аналогичное действие, выше, если новые стимулы похожи па прошлые.

Вернемся к примеру с двумя работниками в офисе. Если Человек и Другой некогда обнаружили, что для них выгодно получать и давать советы, то, вероятно, при схожих обстоятельствах они так же поступят и в будущем. Хоманс предложил еще более приземленный пример: «Рыбак, который забросил удочку в темную заводь и поймал рыбу, с большей охотой будет снова рыбачить в темных заводях».

Хоманса интересовал процесс обобщения, т.е. тенденция распространять определенный вид поведения на схожие обстоятельства. Относительно примера рыбалки это означает, что аспектом обобщения выступает переход от рыбалки в темных заводях к ловле рыбы в любом водоеме, с любой степенью замутненном. Аналогичным образом такая успешная рыбалка поспособствует тому, что осуществится переход от одного ее типа к другому (например, от ловли рыбы в реках и озерах к рыбалке в море) или даже от рыбалки к охоте. Не менее важен и процесс различе­ния. Действующий субъект может рыбачить только при определенных обстоятель­ствах, какие в прошлом содействовали достижению успеха. Если же те условия оказались слишком сложными, то аналогичные им не всегда стимулируют соот­ветствующее поведение.

Кроме того, если главный стимул появляется задолго до того, как возникает необходимость в действии, он не окажет влияния на такое поведение. Вообще, действующий субъект способен стать весьма восприимчивым к наличию стимулов, особенно обладающих для него большой ценностью. Актор может реагировать и на обманчивые стимулы, по крайней мере, до тех пор, пока серия неудач не вызовет надобность скорректировать ситуацию. На эти процессы влияет, в первую очередь, внимательное отношение индивида к стимулам.

Постулат ценности

Чем большую ценность представляет для человека результат его действия, тем выше вероятность того, что он так поступит.

Снова обратимся к примеру с двумя работниками офиса. Если вознаграждения, которые каждый из двух человек обеспечивает для другого, обладают в их иерархии значительной ценностью, вероятность повторения действующими субъектами желаемого поведения выше, нежели в том случае, если бы эти воз­награждения не имели для них ценности. Хоманс ввел понятия вознаграждений и наказаний. Первые - это действия, обладающие позитивной ценностью. Увеличение их числа вызывает желаемое поведение. Вторые - действия, имеющие негативную ценность. Рост числа наказаний означает, что действующий субъект с меньшей вероятностью проявит нежелательное поведение. Хоманс указал, что наказания не являются эффективным средством, чтобы заставить людей изме­нить свое поведение, поскольку человек способен отреагировать на наказание нежелательным образом. Предпочтительным оказывается отказ от вознаграждений нежелательного поведения; тогда оно, в конце концов, сойдет на нет. Разу­меется, преимущества на стороне вознаграждений, но их может не быть в доста­точном количестве. Хоманс также уточнил, что вознаграждения могут иметь как матери­альный (например, деньги), так и совершенно альтруистический (помощь дру­гим) характер.

Постулат лишения-пресыщения

Чем чаще в недавнем прошлом человек получал определенное вознаграждение, тем меньшую ценность будет для него представлять каждая последующая единица такого вознаграждения. Человек и Другой, фигурировавшие в приведенном выше примере, могут вознаграждать друг друга за принятие и оказание помощи так часто, что возна­граждения перестанут представлять для них ценность. Здесь существенную роль играет время. Менее вероятно, что люди пресытятся, если получение вознаграж­дения растянуто на продолжительный период времени.

Хоманс определил еще два важных понятия - издержки и выгоды. Издержки любого поведения - это те вознаграждения, которые не удается получить из-за отказа от альтернативного способа действия. Выгода при социальном обмене - это превышение полученных вознаграждений над затратами, которые несет дей­ствующий субъект. Последнее заставило Хоманса переформулировать постулат лишения-пресыщения таким образом: «Чем большую выгоду получает человек в результате своего действия, тем более вероятно, что он снова его исполнит».

Постулат агрессии-одобрения

Постулат А. Если действие человека не получает ожидаемого им вознаграждения или приводит к наказанию, которого он не жал, этот человек испытывает чувство гнева; повышается вероятность того, что он проявит агрессивное поведение, и результаты такого поведения будут иметь для него большую ценность.

Как следует из рассмотренного выше примера, если Человек не получит сове­та, которого он ждет, а Другой в ответ не услышит предвкушаемой похвалы, то, скорее всего, оба останутся недовольны.

Постулат Б. Если действие человека ведет к ожидаемому вознаграждению, в особенно­сти, большему, нежели он ждал, или не приводит к ожидавшемуся наказанию, субъект будет доволен; повышается также вероятность того, что он вновь проявит одобряемое поведение, и результаты последнего будут иметь для него большую ценность.

Например, в рассмотренной ситуации, когда Человек получает желаемый со­вет, а Другой - ожидаемую похвалу, оба остаются довольны, - значит, выше вероятность того, что они примут или окажут помощь. Совет и похвала приобрета­ют для каждого участника большую ценность.

Постулат рациональности

Выбирая между альтернативными действиями, человек изберет то, которое обеспечит наивысшее значение величины, получаемой при умножении ценности результата, как она воспринимается им в настоящий момент (V), на вероятность его достижения (р)

Тогда как указанные выше постулаты в большой мере основаны на принципах бихевиоризма, постулат рациональности определенно показывает, что на подход Хоманса оказала влияние теория рационального выбора. Говоря языком экономи­ки, субъекты, действующие в соответствии с постулатом рациональности, макси­мизируют свою полезность.

Люди, как правило, обдумывают и просчитывают различные доступные им аль­тернативные действия. Они сравнивают степень вознаграждений, которые возмож­ны в связи с тем или иным действием. Также ими определяется вероятность того, что они действительно их получат. Вознаграждения, которые представляются субъектам наиболее ценными, перестанут быть таковыми, если субъекты считают невозмож­ным их обретение. Напротив, менее ценные превратятся в более существенные, если рассматриваются как наиболее достижимые. Таким образом, существует очевидная взаимосвязь ценности вознаграждения и вероятности его получения. Самые желае­мые из них - те, что одновременно обладают высокой ценностью и наиболее до­стижимы. Наименее желательны вознаграждения, которые имеют не слишком вы­сокую ценность и при этом вероятность их получения невелика.

Хоманс связывает постулат рациональности с постулатами успеха, стимула и ценности. Постулат рациональности показывает, что действия людей зависят от того, какой представляется вероятность успеха. Но что определяет это восприятие? Хоманс полагает, что оно формируется благодаря успехам, достигнутым в прошлом, и сходству теперешней ситуации с теми, в которых его удалось добиться. Однако постулат рациональности не поясняет, почему субъект одно вознаграждение ценит больше другого; для этого нам требуется вспомнить постулат ценности. Таким об­разом, Хоманс увязывает свой принцип рациональности с теми упомянутыми выше положениями, которые определены под влиянием бихевиоризма.

В конечном счете, теорию Хоманса кратко можно представить как концепцию, согласно которой действующий субъект - это человек, рационально просчитыва­ющий выгоду. Хоманс был бихевиористом, целенаправленно занимавшимся вопросами, связанными с уровнем индивидуального поведения. Он утверждал, что большие структуры можно понять при адекватном рассмотрении элементарного социаль­ного поведения.

Во многом благодаря усилиям од­ного человека, Джеймса С. Коулмена, теория рационального выбора стала одной из «злободневных» в современной социологии. Во-первых, Коулмен основал в 1989 г. журнал «Рациональность и общество», преследующий цель распростране­ния теории рационального выбора. Во-вторых, Коулмен опубликовал чрезвычайно влиятельную книгу «Основания социальной теории». Наконец, и 1992 г. он стал президентом Американской социологической ассоциации. Вос­пользовавшись случаем для продвижения теории рационального выбора, он вы­ступил на собрании ассоциации с обращением «Рациональное переустройство об­щества» (1993 г.).

Дж. Коулмен одной из наиболее важных проблем считает проблему детерминации социальных действий социальными институтами, то есть про­блему построения институциональной матрицы экономического поведения.

«Основания социальной теории»

Коулмен утверждает, что социология должна рассматривать социальные системы, однако такие макроявления следует объяснять внутренними факторами, прежде всего, обращаясь к рассмотрению индивидов. Он выделяет исследования этого уровня по нескольким причинам, в частности, потому что данные обычно собира­ются на индивидуальном уровне, а затем группируются или компонуются, обра­зуя системный уровень. Приверженность Коулмена изучать уровень индивида объясняется еще и убеждением, что на этом уровне реализуются «интервенции», нацеленные на осуществление социальных изменений. Центральное место во взглядах Коулмена занимает идея о том, что социальная теория не является просто академической деятельностью - она должна с помо­щью таких «вмешательств» воздействовать на социальный мир.

Приверженность Коулмена концепции рационального выбора отражается в его главной идее о том, что «люди стремятся к достижению своей цели, причем цель (а поэтому и действия) формируется ценностями или предпочтениями». Согласно этой концепции, акторы выбирают те действия, что способствуют извлечению максимальной пользы, удовлетворяют потребности и желания.

Ключевые понятия в теории Коулмена - акторы и ресурсы. Ресурсы - это то, что контролируется действующими субъектами и в чем те так или иначе заинтересованы. Учитывая два этих элемента, Коулмен описывает, как их взаимодействие выводится на системный уровень:

Минимальная основа социальной системы действий - два актора, каждый из которых контролирует ресурсы, в которых заинтересован другой. Именно заинтересованность в ресурсах, контролируемых другим, заставляет субъектов быть целеустремленными и участвовать в действиях, включающих обе стороны в систему действий. Именно эта структура, наряду с целеустремленностью актором, стремящихся по максимуму реали­зовать свои интересы, обуславливает взаимозависимость их действий, придавая им системным характер. Исходя из теории рационального выбора, Коулмен далек от мысли, что данный подход даст ответы на все возникающие вопросы. Однако он убежден в ее способности развиваться в этом направлении, так как утверждает, что «успех основанный на рациональности социальной теории заключается в последовательном сокращении той сферы социальной деятельности, которая не поддается объяснении этой теорией».

Дж. Коулмен старается сконструировать систему по­ведения нескольких акторов, преследующих собственную выгоду. Основой их интеграции являются две составляющие - «контроль» и «интерес», которые обеспечивают взаимодействие индивидуаль­ных субъектов (акторов), кооперирующих и координирующих свое поведение в рамках различных функциональных систем.

Интерес, по Коулмену, - это движущая сила действий акторов, ассоциирующаяся с определенными ресурсами. Это внутренний мотиватор экономических действий. Контроль - институциональ­ный результат человеческих действий, который порождает фено­мен цивилизованного взаимодействия и перераспределения инди­видуальных интересов и их рационального согласования. В связи с этим Дж. Коулмен относит к рациональным действиям (и совер­шенно обоснованно) не только калькуляцию и реализацию интере­са, ориентированного на приобретение и потребление определен­ных ресурсов, но и те действия, которые соответствуют норме.

Сосредоточенность Коулмена на рациональном действии индивида подска­зывает, что его подход предусматривает сцепление микро- и макроявлений или объяснение того, как комбинация индивидуальных действий сказывается на поведении системы. Придавая этому вопросу наибольшее значение, Коулмен интересуется переходом от макро- к микроуровню или тем, каким образом система ограничивает установки действующих субъектов. Наконец, он сосредоточивается на отношениях внутри микроуровня - воздействии индивидуальных действии на другие индивидуальные действия.

На основании теории рационального выбора Коулмен объясняет ряд макроуровневых явлений. Главное его требование заключается в том, что теоретикам следует придерживаться постоянной концепции действующих субъектов и на основе данной микроконстанты определять различные образы явлений макроуровня. Таким образом, различия последних можно объяснить разными структурами отношении, установленных на макроуровне, а вовсе не отклонениями на микроуровне.

Ключевым этапом в переходе от микро- к макроуровню становится предоставление власти и прав, которыми обладает один субъект, другому. Это действие ведет к подчинению одного актора другому. Оно порождает и фундаментальный макрофеномен - действующую единицу, состоящую из двух людей, а не два независимых друг от друга актора. Возникающая в результате структура действует независимо от субъектов. Вместо того чтобы добиться максимальной выгоды для себя, действующий субъект - в таком случае - стремится реализовать интересы другого актора или независимой коллективной единицы. Это не просто другая социальная реальность, она «имеет специфические недостатки и порождает специфические проблемы».

Коулмен рассматривает макроявления, показывает феномен коллективного поведения. Он выбрал его для исследования, поскольку считается, что неупорядоченный и нестабильный характер такого поведения трудно проанализировать с позиции теории рационального выбора. Однако, по мнению Коулмена, эта теория способна объяснить все виды макроявлений, а не только упорядоченные и устойчивые.

Почему же люди в одностороннем порядке передают другим контроль над своими действиями? С точки зрения теории рационального выбора, ответ заключа­ется в том, что они так поступают, пытаясь максимизировать свою полезность. Как правило, стремление индивида добиться максимальной пользы предполагает уста­новление равновесия контрольных функций среди нескольких субъектов, что влечет к созданию равновесия в пределах общества. Однако при коллективном поведении, из-за того что передача контроля односторонняя, стремление индивидов достичь максимума полезности вовсе не обязательно приводит к равновесию системы, отчего коллективное поведение неустойчиво.

Нормы

Другое макроявление, которое исследовал Коулмен, - это нормы. Принимая их как данность и обращаясь к ним для объяснения индивидуального поведения, большинство социологов не истолковывают, как и почему они появляются. Коулмен задается вопросом, каким образом в группе рационально действующих субъектов возникают и поддерживаются определенные нормы. Ученый утверждает, что это происходит благодаря некоторым людям, которые видят, что соблюдение норм принесет выгоду, а нарушение их - ущерб. В определенной мере люди отказываются от контроля над собственным поведением, но взамен они (благодаря нормам) получают контроль над поведением других.

Субъекты рассматриваются с позиции максимизации полезности, возрастаю­щей благодаря частичной уступке прав контроля над собой и получению частич­ного контроля над другими. Поскольку передача контроля не является односторонней, то в случае с нормами равновесие не нарушается.

Однако существуют и такие обстоятельства, когда нормы действуют в пользу одних людей и в ущерб другим. Иногда действующие субъекты уступают право контроля над своими собственными действиями тем, кто вводит и поддерживает нормы. Эти нормы окапываются эффективными, если устанавливается согласие относительно того, что определенные люди обладают правом контролировать (благодаря нормам) действия других людей.

Кроме того, эффективность норм зависит от способности обеспечивать это взаимное согласие. Именно консенсус и давление норм препятствуют росту характерной для коллективного поведения неустойчивости.

Ученый рассматривает нормы с учетом трех ключевых моментов своей теории: перехода от микро- к макроуровню, целенаправленного действия на микроуровень и перехода от макро- к микроуровню. Нормы - это макроуровневые явления, возникающие на основе микроуровнего целерационального действия. Появив­шись, нормы посредством санкций или угрозы санкций влияют на действия ин­дивидов. Определенные действия могут поощряться, в то время как другие не приветствуются.

Корпоративные субъекты

Исследуя нормы, Коулмен обратился к рассмотрению макроуровня и изучению корпоративных субъектов. В рамках такого сообщества акторы не могут действовать на основе своего личного интереса, но должны действовать и интересах коллектива.

Чтобы реализовать переход от индивидуального к коллективному (социальному) выбору, имеются различные правила и механизмы. Простейшие из них - го­лосование и процедуры подсчета голосов и выведения коллективного решения. Это план развертывания от микро- к макроуровню, в то же время выдвижение списка кандидатов коллективом предполагает направление единения от макро- к микроуровню.

Коулмен утверждает, что и индивиды, и корпоративные субъекты имеют определенные цели. Кроме того, в рамках корпоративной структуры люди могут преследовать собственные цели, расходящиеся с корпоративными. Такой конфликт интересов позволяет уяснить источник сопротивления корпоративной власти. Единение, реализованное от микро- к макроуровню, подразумевает способы, которыми люди лишают корпоративную структуру власти и наделяют легитимностью субъектов, участвующих в бунте против нее.

Будучи сторонником теории рационального выбора, Коулмен исходил из интереса к индивиду и соответствующей идеи, что все права и ресурсы наличествуют именно на этом уровне. Интересы индивидов определяют течение событий. Однако это не так, особенно в современном обществе, где «значительная доля прав и ресурсов и, следовательно, суверенитета может принадлежать корпоративным субъектам». В современном мире корпоративные субъекты приобретают все большее значение. Они способны приносить как пользу, так и ущерб индивиду. Каким образом следует оценивать корпоративного субъекта? Коулмен подчеркивает, что «только концептуально признавая точку зрения, согласно которой полнота суверенитета принадлежит индивидам, можно выявить как реализуются их первичные интересы любой существующей социальной системой. Постулат суверенности индивидов позволяет социологам оценивать функционирование социальных систем».

По мнению этого исследователя, важнейшее социальное изменение - возник­новение корпоративных субъектов, которое дополняет наличие индивидуальных субъектов - «естественных людей». И тех и других можно рассматривать как дей­ствующих субъектов, поскольку они «контролируют ресурсы и события, заинтере­сованы в ресурсах и событиях и способны для реализации этих интересов с помощью этого контроля предпринимать определенные действия». Конечно, корпоративные субъекты существовали всегда, но прежние, например, семья, заменяются новыми, целесообразно устроенными. Существование этих новых корпоративных субъектов ставит вопрос о том, как обеспечить их социальную ответственность. Коулмен предполагает, что это возможно благодаря внутренним реформам или изменениям внешней структуры, в частности, законов, касающихся этих корпоративных субъектов, или учреждений, ими управляющих.

Коулмен различает исконные структуры, основанные на семейственности (родственные и религиозные группы) и структуры, преследующие определен­ную цель (экономические организации и правительство). Он говорит о «рассея­нии» деятельности, ранее сосредоточенной в рамках семьи. Первичные струк­туры «упрощаются» по мере того, как их функции «рассеиваются» и перени­маются рядом корпоративных субъектов. Коулмен исследует это «упрощение», а также необходимость рассматривать позиции, определяемые структурами, преследующими определенную цель, а не людей, составлявших исконные струк­туры. Цель своей работы этот исследователь полагает в том, чтобы «предоста­вить основание для конструирования жизнеспособной социальной структуры, поскольку изначальная структура, на которую полагались люди, исчезает».

Коулмен подвергает критике большинство социальных теорий за то, что они отстаивают человека социологического (homo sociologicus). Данный подход основ­ное внимание уделяет процессу социализации и тесной связи между индивидом и обществом. Следовательно, homo sociologicus далек от присущей индивидам сво­боды действий согласно своему желанию. Кроме того, этот подход не может спол­на оценить действия социальной системы. Homo economicus, по мнению Коулмена, напротив, располагает всем этим. Кроме того, исследователь подвергает критике традиционную социальную теорию за то, что она продолжает исполнять монотон­ное пение избитых теоретических манер и совершенно невосприимчива к проис­ходящим в обществе изменениям, а также не помогает понять, куда движется об­щество. Социологическая теория (равно как и социологические исследования) должна иметь определенную цель, играть свою роль в жизни общества. Коулмен выступает за социальную теорию, которая заинтересована не просто в знании ради знания, но также в «поиске знаний для переустройства общества».

Взгляды этого ученого на задачи социальных теорий тесно связаны с его воз­зрениями на меняющуюся природу общества. Стирание исконных структур и их замещение структурами, преследующими определенную цель, привели к образо­ванию пробелов, которые не были адекватным образом заполнены новыми соци­альными организациями. Социальная теория, и общественные пауки и целом, необходимы потому, что требуется переустроить это новое общество. Задача состоит не в разрушении целеполагающих структур, а в реализации их возможностей и преодолении свойственных им про­блем. Новое общество требует новой социальной науки. Взаимосвязи сфер соци­альных институтов изменились, и поэтому общественные науки должны выйти за традиционные рамки дисциплин.

Таким образом, Дж. Коулмен делает попытку расширить по­стулаты рационального выбора неоклассики за счет более универ­сального их толкования. Во-первых, рационально могут поступать не только индивидуальные акторы (субъекты), но и организации (коллективы). Во-вторых, индивиды могут передавать контроль над своими действиями (ресурсами) другим, если видят в этом вы­году. В-третьих, они могут вкладывать свои ресурсы в «социаль­ный капитал» (широкий круг формальных и неформальных связей с другими людьми), который позволяет им оптимизировать свои действия. В-четвертых, рациональность экономических и социаль­ных действий зависит от форм распределения прав между людьми, а также различных социальных институтов, которые объединяют и координируют их действия.

В целом следует согласиться с тем, что линия Хоманса - Коулмана являет собой возрождение утилитаризма в социологии, рассматриваю­щего человека как максимизатора полезности. Социология рациональ­ного выбора максимально близка по духу неоклассической экономичес­кой теории. Не случайно Дж. Коулман с его математическим взглядом на мир - чуть ли не единственный видный социолог, признаваемый в стане экономистов. Однако, в отличие от более ортодоксальных теоретиков рационального выбора, он уделяет значительное внимание структурам и институтам.

Более активно в экономической социологии развивается сетевой подход. У истоков этого течения в экономической социологии стоит Xэррисон Уайт (p. 1930) (в первую очередь речь идет о его статье 1981 г. «Откуда берутся рынки?»). Наиболее значительной фигурой является его ученик Марк Грановеттер (p. 1943). Следует отметить также работы Р. Берта, У. Бэйкера, У. Пауэлла, Д. Старка и Б. Уци.

Х. Уайт (род. в 1930 г.) в свою бытность еще молодым преподавателем, чьи первые опубликованные социологические работы были посвящены математическому представлению отношений подобия, импрессионистской революции, социальной мобильности и рынку труда, боролся за нетривиальное использование математических методов в социальных науках и базирование социологии на ином фундаменте, нежели доминировавший тогда функционализм. Будучи по образованию физиком (свою первую ученую степень Ph.D он получил по теоретической физике), он обратился к разрешению социологических загадок и конструированию математических моделей (порою «импортируемых» из физики), которые позволили бы объяснить изучаемую им социальную реальность.

Интерес к исследованию экономических объектов возник в данном интеллектуальном проекте не сразу. Члены «гарвардской школы» применяли сетевой анализ к рассмотрению разных проблем: социальной стратификации города, научных сетей, сетей взаимных знакомств и разрывов (Нэнси Ли). Даже М. Грановеттер сомневался, какому направлению посвятить свою диссертационную работу: анализу брачного рынка или рынка труда, остановившись в итоге на втором.

Анализируя рынки как социальные структуры или используя в качестве доказательств своих гипотез сложные комбинации «цены» и «авторитета» в трансакциях в рамках фирмы или между фирмами, Уайт и его ученики в своих исследованиях преодолевали традиционное разделение труда между экономистами и социологами, когда экономисты занимались изучением рынка и механизма ценообразования, а социологии – изучением организаций.

Несомненно, данная инициатива задумывалась также как ответ на наступление экономистов – например, Г. Беккера, который в тот же период занимался изучением традиционно социологических областей. В одной из своих самых первых статей по социологии рынков, вышедшей в 1978 г., Уайт ясно подчеркнул это намерение: «Беккер и другие экономисты начали изучать социологические проблемы, значит социологи должны заняться изучением проблем экономических».

Если первоначально интеллектуальный импульс был задан Х. Уайтом в Гарварде, то наиболее значимые работы первого периода возрождения экономической социологии появились в университете Нью-Йорка в Стоуни-Брук. Занимая невысокие позиции в иерархии американских университетов, Стоуни-Брук приглашал молодых преподавателей, у которых все профессиональные успехи были еще впереди и которые в данной академической позиции видели возможность начать свою карьеру, оставаясь при этом в Нью-Йорке.

Значение «школы из Стоуни-Брук» для возрождения экономической социологии, без сомнения, связано с принципиальной ролью, которую сыграли три одновременно работавших там преподавателя: Майкл Шварц и Марк Грановеттер (оба ученики Х. Уайта) и Чарльз Перроу, специалист по теории организаций, опубликовавший тогда одну из первых работ, которая содержала серьезную критику экономических подходов к анализу организации.

Таким образом, в Стоуни-Брук сформировалась группа исследователей, в которую вошли сторонники сетевого анализа и социологи организаций и которая впоследствии станет ядром новой экономической социологии.

Шварц предложил своим аспирантам темы, связанные с анализом структуры американского капитализма и возможностей финансовых институтов. Последние наработки в методике сетевого анализа позволили Шварцу и его аспирантам заняться исследованием переплетенных директоратов, т.е. связями между предприятиями, сложившимися в силу того, что в их советы директоров входили одни и те же лица.

Именно в Стоуни-Брук в конце 1970-х гг. М. Грановеттер опубликовал свои первые теоретические статьи, содержащие критику экономической теории. С того момента, во время своей работы в должности ассистента и доцента в Гарварде, он специализируется на сетевом анализе.

Впрочем, применение сетевого анализа к хозяйственным явлениям не является исключительной монополией Гарварда и Стоуни-Брук. Параллельно Рональд Бёрт (Чикагский университет) предпринял попытки исследовать связи между советами директоров, однако под иным, нежели М. Шварц и его ученики, углом зрения. В его работе о межорганизационных связях было показано, что эти связи развиваются только при наличии сильного давления со стороны рынка и могут быть интерпретированы как стратегии преодоления этих ограничений. Одновременно Уэйн Бейкер (Северо-Западный университет) применил сетевой анализ к изучению социальной динамики биржевых торговых площадок – от Парижской фондовой биржи до опционов в Чикаго. Он показал, что размер и форма конкретных сетей взаимодействия между трейдерами влияют на изменение цены опционов.

Приверженцы сетевой теории отталкиваются от простой, но внушительной посылки, что первейшим делом социологов должно быть изучение социальной структуры. Наи­более непосредственный способ исследования социальной структуры заключается в том, чтобы проанализировать модели связей, объединяющих членов общества. Анали­тики сетей выискивают за сложной структурой социальных систем глубинную - упо­рядоченные сетевые модели. Действующие субъекты и их поведение рассматривают­ся с учетом ограничений, которые на них накладывают эти структуры. Таким образом, упор здесь делается не на свободно действующих субъектах, а на структурных ограни­чениях.

Одной из отличительных черт сетевой теории является то, что она рассматри­вает широкий круг структур - от микро- до макроуровня. Согласно ей, в качестве акторов могут выступать люди, группы, корпорации и общества. Связи возникают как на глобальном социально-структурном уровне, так и на относительно мелких. Марк Грановеттер описывает такие микроуровневые связи, как действие, «вписанное» в «конкретные личные отношения и струк­туры (или «сети») таких отношений». Но фундаменталь­ная идея в любом случае остается одной: любой «актор» (индивидуальный или коллективный) может обладать различным доступом к ценным ресурсам (благосо­стоянию, власти, информации). Как следствие, структурированные системы стратифицированы, и одни их элементы зависят от других.

Современное хозяйство представляется теоретиками как совокупность социальных сетей - устойчивых связей между индивидами и фирмами. Эти сети формальных и неформальных отношений по­зволяют находить работу, обмениваться информацией, разрешать кон­фликтные ситуации, выстраивать основы доверия. Экономические от­ношения, таким образом, плотно переплетаются с социальными.

Пожалуй, одна из главных тенденций в развитии сетевого анализа - его сме­щение от рассмотрения социальных групп и социальных категорий к исследова­нию связей, которые существуют между действующими субъектами, не «в доста­точной мере связанных между собой или сплетенных, чтобы именоваться группами». Хорошей иллюстрацией данного тезиса служит работа Гранноветтера (Granovetter, 1973,1983), посвященная «силе слабых связей». Исследова­тель различает «сильные связи» - например, связи между субъектами и их близ­кими друзьями - и «слабые связи» - например, с просто знакомыми. Социологи исследуют, как правило, первое явление, или социальные группы. Они считают их значимыми, не видя в слабых связях какого-либо большого социологического значения. Однако Грановеттер убедительно показал, что последние способны сыг­рать весьма значительную роль. Например, слабые связи между двумя действую­щими субъектами оказываются порой мостом между двумя группами, внутренние связи в которых сильны. Без этого дополнения две группы оказались бы совер­шенно изолированы друг от друга. А изоляция, в свою очередь, ведет к большей раздробленности социальной системы. Индивид, не имеющий слабых связей, ока­зался бы отделенным, пребывая лишь внутри одной группы, где существует силь­ная взаимосвязь, и не располагал бы информацией о том, что происходит в других группах, равно как и обо всем обществе. Следовательно, слабые связи предотвра­щают изоляцию.

В 1985 г. выходит статья М. Грановеттера «Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности», сделавшая его бес­спорным лидером среди экономсоциологов по частоте цитирования. В ней он раскрывает знаменитый тезис об укоре­ненности (встроенности) экономического действия в со­циальных структурах. Предпосылку структурной укорененности М. Грановетгер дополняет принципиальным положением об экономических ин­ститутах как социальных конструкциях. В целом данное направление и получило название новой экономической социологии (в противовес «ста­рой» перспективе хозяйства и общества Парсонса - Смелсера). Вскоре «новая экономическая социология» стала общим обозначением и для некоторых других направлений.

Даже несмотря на то что сетевая теория складывается из разрозненного числа работ, она базируется на ряде согласованных принципов.

Во-первых, связи между действующими субъектами симметричны как в плане содержания, так и по степени интенсивности. Действующие субъекты предоставляют друг другу разного рода вознаграждения, при этом интенсивность такою свершения различна.

Во-вторых, связи между индивидами следует анализировать с учетом структуры более крупных сетей.

В-третьих, структурирование социальных связей ведет к появлению устойчивых сетей различного рода. С одной стороны, сети обладают свойством транзитивности: если есть связь между А и Б и между Б и В, то, вероятно, существует связь между А и В. В результате, весьма возможно, наличествует сеть, включающая А, Б и В. С другой стороны, число таких связей и степень их интенсивности ограничены. Следовательно, выявятся сетевые скопления, у которых отмечаются четкие границы, отделяющие один кластер от другого.

В-четвертых, между кластерами, как и между индивидами, может быть образована перекрестная связь.

В-пятых, между элементами системы существуют асимметричные линии связи, что приводит к неодинаковому распределению редких ресурсов.

Наконец, оно, в свою очередь, обусловливает как сотрудничество, так и конкуренцию. Некоторые группы объединены, чтобы в совместной деятельности добыть редкие ресурсы, тогда как в случае с другими превалирует конкуренция относительно ресурсов и даже вероятны конфликты. Таким образом, сетевая теория учитывает динамику, поскольку структура системы меняется вследствие изменения моделей сотрудничества и конфликта.

Рональд Берт из тех теоретиков, кто вместо какой-либо очередной формы структурного детерминизма стремился разработать подход, который бы ока­зался обобщающим. Прежде всего, Берт указывает, что в теории действия существу­ет расхождение между «атомистическим» и «нормативным» подходами. Первый «предполагает, что альтернативные действия независимо оцениваются отдельными акторами, выносящими оценки безотносительно к другим действующим субъек­там», «при нормативном же подходе интересы отдельных акторов воспринимаются как взаимозависимые в рамках системы, поскольку социальные нормы вырабаты­ваются в процессе взаимной социализации акторов».

Берт отстаивает позицию, которая «устраняет разрыв между атомистическим и нормативным действием», будучи «скорее своеобразным третьим подходом, объединяющим два других, нежели не их синтезом». Исследова­тель называет свой подход структурным и видит его главное отличие от выше­указанных в «постулате пограничной оценки. Критерий его заключается в том, что ряд свойственных субъекту статусов/ролей порождается разделением труда. Актор оценивает пользу альтернативных действий, принимая во внимание как соб­ственные обстоятельства, так и обстоятельства других людей».

Действующие субъекты пребывают в рамках социальной структуры. Она определяет их социальное сходство, которое, в свою очередь, формирует их восприятие преимуществ, что связаны с тем или иным из альтернативных действий. Одновременно со­циальная структура по-разному ограничивает действия акторов. Следовательно, они преследуют собственные интересы вплоть до границ возможного, т.е. того рубежа, когда их интересы и сама способность действовать формируются социальной струк­турой. Наконец, действия, осуществляемые под таким давлением, могут изменить саму социальную структуру, что способно привести к появлению новых ограничений, с каким сталкиваются действующие субъекты, пребывающие в рамках данной струк­туры.