7.7. Образование ссср

7.7.1. Объединение республик и «грузинское дело»

К 1922 г. советские территории представляли собой конгломерат, в котором были перемешаны национальные и территориальные образования. Рядом с Карельской трудовой коммуной оказалась Северная коммуна (русские области с центром в Петрограде), рядом с национальными республиками — Горская и Туркестанская АССР, созданные в основном по территориальному принципу. Все эти республики были устроены одинаково: формально — Советы разных уровней, на деле же — однопартийная система, превращавшая Советы в фикцию, тем более что партия оставалась общей. Естественным результатом стал их военно-политический и дипломатический союз, который только и мог обеспечить их выживание.

Объединение этих республик в одно государство было лишь вопросом времени. Проблема заключалась лишь в форме объединения, обеспечивающей решение местных (то есть этнических) проблем. Разумеется, решение не вообще, а с точки зрения правящей большевистской партии и её главной задачи.

Ленин предложил план федерации из четырёх членов: РСФСР, Украинской ССР, Белорусской ССР и Закавказской Федерации (ЗСФСР), в которую уже объединились Грузия, Армения и Азербайджан. Сталин, в то время нарком по делам национальностей («наркомнац»), предложил план автономизации: все республики входят в РСФСР на правах автономий. Дискуссии разгорелись настолько бурные, словно от этого (при однопартийной-то системе) что-либо зависело. Грузинское руководство выступило со своими требованиями, сводившимися к учёту местной специфики. В Тбилиси выехали разбираться Г.К. Орджоникидзе и Ф.Э. Дзержинский — наркомы, члены ЦК. «Разбирательство» свелось к выкручиванию рук, и кому-то из высокопоставленных соотечественников Орджоникидзе дал по лицу. Скандал дошёл до Москвы, но Сталин замял дело. Ленин, узнав об этом, был потрясён и возмущён, но сам он к этому времени был уже тяжело болен и практически отстранён от руководства партией и страной.

И вот — какая ирония истории! 30 декабря в Кремле торжественно открывается Первый съезд Советов СССР. Съезд провозглашает создание союзного государства и избирает Ленина главой правительства. Хотя все прекрасно знают, что приступить к работе он вряд ли сможет.

В этот же самый день больной Ленин на своей даче в Горках пишет статью «К вопросу о национальностях или об “автономизации”», в которой не оставляет камня на камне от принципов, положенных Съездом в основу союзного государства.

По всеобщему соглашению эту статью публиковать не стали. Она увидела свет только после развенчания Сталина.

7.7.2. «К вопросу о национальностях или об “автономизации”»

Грузинский инцидент, по мнению Ленина, не случаен. Он заставляет задуматься, ради чего вообще создаётся Союз. Ради единства аппарата? Но Ленин уже не раз жаловался, что советский аппарат остался до неприличия старорежимным, целиком заимствованным от царизма (см., напр.: Ленин 1970 а: 383). «При таких условиях очень естественно, что “свобода выхода из союза”, которой мы оправдываем себя, окажется пустой бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ» (Ленин 1970: 357). И никакие наркоматы национального просвещения не спасут от этого «истинно русского держиморды» (там же). В Тбилиси, правда, распоясались не этнические русские (Сталин и Орджоникидзе — грузины, Дзержинский — поляк), — ну так что же? «Известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения». Их действия порождают «уже вполне принципиальный вопрос: как вообще понимать интернационализм?» (: 358).

Пусть даже грузинские товарищи действительно перегнули палку. Но надо же различать национализм «нации большой, угнетающей, и нации маленькой, угнетённой». По отношению ко второму «мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилия, и даже больше того — незаметно для себя совершаем бесконечное количество насилий и оскорблений» (: 359). Поэтому для подлинного уравнения наций недостаточно одной лишь смены власти. Остаются последствия чужеземного господства — в виде задержанной в своём развитии экономики, специализации национальных окраин на поставках дешёвого сырья и рабочей силы, болезненные воспоминания, наконец, укоренившиеся предрассудки. Всего этого не уничтожить простым декретом. Поэтому, пишет Ленин, наш интернационализм должен проявиться не в формальном равенстве наций, а «в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактической» (там же). Иными словами, малые народы имеют со стороны России право на компенсацию. И Боже упаси задеть их чувства — хотя бы нечаянно или в виде шутки! По части уступок лучше пересолить, чем недосолить, — только так мы завоюем доверие «националов».

Что же делать теперь? Конечно, примерно наказать Орджоникидзе (как это ни жаль) и сурово спросить со Сталина и Дзержинского. Укреплять СССР — в этом нет сомнения, но в каком виде? Сохранить его в виде дипломатического аппарата — в нём нет служащих старого режима, он у нас вообще уникален. Ввести строжайшие правила употребления национального языка в каждой республике. И в конце Ленин даже предлагает:

«Причём не следует зарекаться заранее никоим образом от того, чтобы в результате всей этой работы вернуться на следующем съезде Советов назад, т.е. оставить союз советских социалистических республик лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных наркоматов» (: 361-362).

Однако тут же следует важная оговорка. Вредные последствия этого дробления будут нейтрализованы «партийным авторитетом» (: 362). Пусть республики будут разными, партия всё равно одна. А в советской системе партийные органы стояли выше государственных. Но тогда какая разница, объединятся республики или нет? Ведь держиморда, о котором писал Ленин, свил себе гнездо не столько даже в советском, сколько в партийном аппарате. А если разделить и партию — пусть, например, украинский (харьковский) ЦК не будет подчинён московскому? Но о такой ереси Ленин даже не говорит: в вопросах идеологии нет равенства точек зрения. Если я могу доказать, что я прав, — значит, все, кто думает иначе, неправы.

Так Ленин приоткрыл коренной порок своей системы. Он готов мириться с государственной независимостью отдельных народов, но не согласен ни с кем делиться ролью теоретика «единственно верного учения». Но тогда нет и речи о правах наций (или кого бы то ни было ещё). Предел такой политики — равное бесправие перед лицом идеологического аппарата, который сам решает, кому что положено. И исходит он при этом не из интересов управляемых, а из собственных задач и ещё чего-то, очень напоминающего отвлечённую «высшую идею блага» у Платона.

Впрочем, так или иначе, голос Ленина в тот момент не был услышан.